Чтение 34–й страницы книги ~Отчаяние~

Кто-то сказал: "Надо уметь строить отношения..." Это проецировалось на
мужчину и женщину. Строить можно сарай, но не отношения. Либо они есть, либо
их нет... Иногда я с ужасом спрашивала себя: "А если бы мы с Вами всегда
были вместе? Если бы провели под одной крышей не те прекрасные месяцы, что
подарила судьба, а долгие годы?" Ведь все кругом уверяют, что рано или
поздно любовь становится бытом... Наверное, самое страшное -- это разрешить
себе привыкнуть к счастью, которое есть любовь. Представьте себе, если бы к
верующей бабульке пришел Христос и сказал: "Матушка, я хочу пожить у вас..."
Как бы она, верно, была счастлива! Но Христос ведь не мог без людей, он
служил им, и через год бабульке сделалось бы трудно терпеть множество гостей
в своей маленькой избеночке... Неужели она бы перестала видеть в нем чудо и
стала бы просить его пораньше заканчивать свои проповеди, не оставлять на
ночь паломников и не забывать колоть дрова для печки... Неужели
кратковременность счастья есть гарантия его постоянности? Но ведь это
несправедливо! И я возражаю себе: не нам судить о справедливости, это
понятие в людях субъективно и мало. Только высший суд определяет правоту
человеческую: Кукольник умер, осиянный славой и любовью публики, а Пушкина
тайком увезли на скрипучих дрогах в могилу, но кто остался?!

Вспомнила стихи. Увы, не мои. Вы знаете, чьи они. В них ответы на многие
вопросы, которые живут во мне постоянно: "Я жду, исполненный укоров, но не
веселую жену для задушевных разговоров о том, что было в старину. И не
любовницу: мне. скучен прерывный шепот, томный взгляд, и к упоеньям я
приучен, и к мукам горше во сто крат. Я жду товарища, от Бога в веках
дарованного мне за то, что я томился долго по вышине и тишине. И как
преступен он, суровый, коль вечность променял на час, принявший дерзко за
оковы мечты, связующие нас..."

Как прекрасно это, как избыточно: "Принявший за оковы мечты".

Не в этом ли разгадка всех споров о том, что такое любовь? Не оковы.
Мечты.

Любовь, у меня все очень хорошо, веду класс, Санечка чувствует себя
прекрасно, начал занятия в университете.

Я отмечаю каждый день в календарике не потому, что он прошел, а оттого
лишь, что он приблизил меня к Вам.

И еще... Когда я отдыхала в санатории, спасибо Вам за это, лечащий врач
сказал: "Бытие человеческое расписано, словно медицинские процедуры,
особенно бытие женщины: сначала влюбленность, потом близость, затем
пресыщение и переход в новое физиологическое качество-- продолжение рода;
ребенок, иная форма нежности, новая ее сущность; разрыв между иллюзиями поры
влюбленности и прозой пеленок и недосыпания, когда у продолжателя режутся
зубы; постепенный перенос нежности на младенца; неосознанная ревность
мужчины, .робкий поиск иного идеала, внутренний разрыв с прошлым;
сохраняемая связь -- дань долгу. Эрго -- любовь убита физиологией, вечной,
как мир".

Сначала я с ужасом отвергла эту теорию, столь цинической и гадостной она
показалась мне. Потом подумала, что у нас все было бы иначе. У нас не было
бы оков, мы бы жили мечтою, правда? Нет. Не правда. Вы всегда жили своими
"читателями"... Неужели и нас могла постичь участь всех тех, кто, по
уверениям врачевателя, существует по раз и навсегда утвержденным законам
физиологии?! Тогда спасение в разлуках! Они дают силу мечтать и просыпаться
каждый день с новой надеждой на близкую и счастливую, хоть и недолгую,
встречу...

Я надоела Вам своим раздрызганным и грустным письмом?

Не сердитесь, потому что Вы приучили меня к открытости. Вы не
представляете, какой страшный бич женщины -- закрытость, тайна, думочки...
Ах, как они отвратительны! Я ненавижу их, гоню прочь, но они то и дело,
словно чертики, хихикая и зло усмехаясь, рождают в душе ужас и недоверие.

Я заклею это письмо, положу его в конверт, оденусь и пойду гулять по
Кольцу, посижу на скамейке возле Пушкина, остановлюсь около Тимирязева,
которого с некоторой пренебрежительностью называют "популяризатором", но
ведь истинное популяризаторство есть превращение сложного в доступное всем!
Это поднимает человечество на новую ступень знания, которое только и может
спасти мир от ужаса... Не красота, нет... Федор Михайлович был неправ...
Спасти мир красота не в силах, только Мысль и Знание -- составные части
Достоинства...

Любовь, я счастлива, .что смогла поговорить с Вами.

Спасибо за это.

Я снова ощутила Вашу сухую ладонь с длинной и резкой линией жизни.

Как только Вы вернетесь, отдохнете у себя, жду Вас на Фрунзенской, в
гости, будем пить кофе. А потом пойдем бродить... Втроем...

Храни Вас судьба, я прошу об этом каждое утро и каждую ночь..."

Когда Сашенька написала девять писем, приехал тот же штатский. Темнело,
луна начала серебрить море.

-- Накиньте плащ, -- посоветовал он, -- я хочу пригласить вас на
вокзал... Она вскочила со стула:

-- Приехал Санечка?!

На вокзале, однако, сына не было. Ее посадили в "сто-лыпинку" и отправили
этапом в Москву. Абакумов получил у Сталина санкцию на приведение в
исполнение приговора: "высшая мера социальной зашиты"; Сталин посмотрел на
карандаш -- цвет грифеля был красный.

...Больше всех на свете министр Абакумов любил свою дочь, брал ее s собою
на отдых в Мисхор, жену отправлял отдельно, на Кавказ. В Кисловодске для нее
оборудовали "спецномер" из двух комнат; привозили особое питание, из
Железноводска три раза в день гнали "ЗИС" с теплой минеральной водой,
подавали в кровать, наливая в хрустальный стакан из большого английского
термоса, который в свое время прислал в подарок посол Майский.

Получив эту уникальную вещицу, Абакумов с какой-то внезапно возникшей в
нем горечью подумал: "А вот снять с тебя наблюдение, запретить запись
каждого твоего слова, милый Иван Михайлович, я все равно не могу... И
поправить что-то в расшифрованных записях твоих разговоров с женой,
Фадеевым, академиком Несмеяновым, Эренбургом, поваром Игорем (псевдоним
Мечик), Антони Иденом, когда он завтракает у тебя, Рандольфом Черчиллем,
когда он у тебя пьет (называется "ужин"), секретарем Галиной Васильевной
(псевдоним Бубен) я лишен права. Сталин Сталиным, но окружен-то я чужими,
здесь, в этом доме...

Впрочем, наиболее рискованные высказывания Майского, которые нельзя было
утаить от Хозяина, он сопровождал замечанием:

-- Порой на язык он слаб, что верно то верно, но с противником работает
виртуозно. Это перекрыто другой информацией, товарищ Сталин. Видимо, иначе с
англичанами нельзя.

Сталин пожал плечами:

-- А что, Эренбург тоже англичанин? Или Майский и с ним работает? Он
меньшевик, как и Эренбург... Только Илья рисовал карикатуры на Ленина в
паршивых парижских изданиях, а Иван сидел в министрах у Колчака...

Превозмогая себя, потухшим голосом Абакумов ответил:

-- Я понял, товарищ Сталин-Сталин устало отвалился на спинку кресла,
потом, испугавшись, что этот красавец, косая сажень в плечах, увидит его
старческую немощь, резко придвинулся к столу:

-- Ну и что же вы поняли?

-- Материалов достаточно на обоих: были знакомы с Бухариным, Зиновьевым,
Рыковым, Радеком, дружили с Мейерхольдом, Мандельштамом, Тухачевским...

Сталин собрал тело, заставил себя легко подняться из-за стола, походил по
кабинету, не вынимая трубки изо рта, но не куря ее, а лишь посасывая;
расхаживал бодро, хотя мучительно болела вся правая часть тела и пальцы
леденели. Потом наконец остановился перед Абакумовым и, не отводя рысьих
глаз с постоянно менявшимися зрачками от его лица, спросил:

-- Кандалы у вас есть?

-- Только наручники, товарищ Сталин. У нас в тюрьмах нет кузниц:
Дзержинский приказал уничтожить...

-- Меня интересует: у вас с собою есть эти самые наручники?

-- Товарищ Сталин, никто из входящих к вам не имеет права носить с собой
не только оружие, но и любой металлический предмет... Я подтвердил это
указание тридцать четвертого года новым приказом...

-- Что, боитесь, Ворошилов меня саблей зарубит? -- хмуро усмехнулся
Сталин. -- Или Молотов маузер вытащит? Он слепой, стрелять не умеет, да и от
страха помрет... Зря, что не принесли с собою наручники. -- Сталин
по-арестантски протянул ему руки. -- Вам бы меня надо первым сажать в
острог... Я ведь ближе, чем Майский и Эренбург, сотрудничал и с Бухарчиком,
и с Каменевым... Он меня Коба звал, я его Левушка... Да и председатель
Реввоенсовета! для меня был не Иудушкой, а товарищем Троцким...

Зрачки его глаз расширились, словно после кокаина, в них была тоска и
ненависть, говорил, однако, с усмешкой, лицо жило своей жизнью, только глаза
ужасали, особенно бегающие зрачки.

-- Ну, что ж не сажаете? Я ведь для вас сладок... Какой процесс можно
поставить?! Жаль, хороших режиссеров не осталось...

Сталин вернулся к себе за стол, Абакумову кивнул на стул, снова пыхнул
пустой трубкой (профессора Виноградов и Вовси советовали не отказываться от
привычки сосать трубку, запах табака постоянен. "А если уж невтерпеж, пару
раз пополощите рот дымком, стараясь не затягиваться. Хоть здоровье у вас
богатырское, но и богатырям надо уметь себя щадить".)

-- При ком в нашу партию вступил' бывший меньшевик Майский? -- сурово
спросил Сталин, не спуская глаз с Абакумова.

Тот молчал.

Сталин отчеканил:

-- При Ленине. Более того, Ленин публично перед ним извинился в прессе за
какую-то неточность в своем выступлении. При ком в нашу партию вступил
Вышинский, бывший террорист, меньшевик и преследователь Ильича в июньские
дни? А? Что молчите? Боитесь попасть впросак? При Ленине! Ему этот вопрос
докладывал Молотов, и Ленин согласился с необходимостью принять в партию