неразделимыми, я почувствовал в себе огромную силу, что-то рысье, тягучее,
и даже зажмурился оттого, что мысль исчезала, уступая место ознобному,
неуправляемому инстинкту...
и - особенно когда и мой мысок вошел в мягкий живот арестанта,
корчившегося на полу...
жену арестанта:
арестанта, лежавшего недвижно, - стенки здесь тонкие, фанера, послушаешь,
как он с нею на диванчике поелозит, посопят вдоволь, вот веселье будет, а?!
возьмет на себя английское шпионство, но Кедрова закладывать отказался...
Кедрова вывели на трибунал двадцать второго июня, когда уж война шла, -
судили за "распространение заведомо ложных, панических слухов о подготовке
войны Германией против своего союзника - СССР". Судить начали утром, а
после выступления по радио Вячеслава Михайловича оправдали... А двадцать
третьего забрали снова - свидетель, как-никак... Ну и шлепнули в
одночасье. - Сорокин вытер пот, выступивший на лбу, и неожиданно спросил:
- У вас доски какой нет, Зоя Алексеевна? Что? - Федорова не поняла его
сразу, слушала с ужасом, кусая губы...
спокойно, словно не он только что истерично хрипел в магнитофон.
вернулась с хохломской доской, протянула гостю...
рукой, ударил ребром ладони, Доска хрустнула, как кость, в ы б е л и л о
свежее дерево - с той лишь разницей, что открытый перелом только в первый
миг сахарно-белый, потом закровит, а дерево - неживое, не больно ему; как
было белым, так и осталось...
не молод уже... Представляете, какая сила во мне была, когда я вас
допрашивал? Что бы с вами стало, ударь я хоть раз по-настоящему? Я ж вас
жалел, Зоя Алексеевна, жалел... Думаете, снимаю с себя вину? Нет. Я когда
с Абакумовым в Венгрии был, книжек запрещенных начитался, начал кое-что
понимать про нашу п р о ф е с с и ю, знал, что план гоним - для пополнения
бесплатной рабочей силы! Но я никогда не мог забыть того страшного
ощущения, когда сильный, казалось бы, человек, вроде того нелегала из
разведки, которого мы с Либаче-вым уродовали, становился все более
подвластным мне, маленьким и беззащитным, а ничто так не разлагает
человеческую душу, как ощущение властвования над тем, кто тебя слабее и
безответнее... Кого ж мне винить в этом, Зоя Алексеевна? Кого? Вы Сталину
верили, и я Сталину верил... Вы своему режиссеру верили - "мол, так играй,
а не иначе!" - и я своим начальникам-режиссерам не мог не верить: "Вот
показания на вражину - два, пять, десять! А он молчит! А что он по правде
задумал?! Какое зло может принести народу?!" Я ж не человека бил! Шпиона!
Диверсанта! Фашиста! Разве я вас бил больно? А?
можно, женщина к боли привычна... Но нельзя передать словом состояние,
когда здоровенный мужичина замахивается на тебя, шлепает пощечину, за
волосы таскает, господи... Вы ж из меня человеческое выбивали, делали из
меня животное...
что-нибудь, меня б бракоделом объявили! А бракодел - сродни шпиону! За ним
глаз да глаз... Я знал, что такое попасть в камеру... Я знал, что для меня
это сроком вряд ли кончится, скорее всего - пулей... Да, да, так! Поэтому
мне, палачу, было страшней жить, чем вам, жертве... Думаете, я не знал,
что вы ни в чем не виноваты? Знал...
поступить человек - по профессии палач, который знал, что его жертва ни в
чем не виновата?! Если бы он, палач, сказал об этом во всеуслышание, то
Берия бы его, палача, превратил в кусок мяса! В отбивную! Дайте совет,
молю, дайте! А то мне трудно будет вам рассказывать, как страшно было
вести ваше дело, самое, пожалуй, страшное изо всех... Ведь про вас сам
Сталин спрашивал, понимаете?! Лично он!
лишил материнства, бабьей короткой жизни, вы, который... Вы, тот самый,
вы... просите совета у меня?..
окну, и в это короткое мгновение он о б н я л ее холодным, оценивающим
взором, вновь потупился, свел лоб морщинами (он научился менять лицо,
особенно - враз с т а р и т ь его) и прошептал глухо:
вновь поворотилась к нему.
такая доля... Мне за все стало стыдно... За то, что меня - артистку,
которую знает народ, могли затолкать в машину и упрятать в тюрьму... За
то, что бессловесная женщина в советской военной форме полезла пальцами...
Зачем? Искала, не спрятано ли там чего? Те, кто меня брали, знали, что и
одеться-то не успела толком...
людей, а только истуканчики, которые следуют не мысли и сердцу, а одной
лишь инструкции.
запах извечной, привычной нам несвободы... За вас мне было стыдно - за то,
что мучили меня, зная, что я ни в чем не виновата... Достоевского
почитайте... У него все про это сказано... За страну стало стыдно...
Только это потом случилось уже, во Владимире, когда я - слава тебе,
господи, - с Лидией Руслановой в одной камере оказалась... Там и за нас,
арестанток убогих, бывало стыдно, когда баба голосила под окном: "Юноша с
лицом слоновой кости, карие глаза! Откуси, отгрызи два моих соска..."
делали, а вы ж по-обломовски работали, изморной ленью брали... Месяцы шли,
годы... За это время начинаешь смерти жаждать, как избавления... Наверное,
Сталин понял наш характер, когда в ссылке среди русских жил, почувствовал,
что хоть мы и неумелые обломы, зато совестливые, стыдимся сказать, когда
видим, что не так, боимся словом человека обидеть, страшимся врагом
назвать врага - если только не чужеземец он, все думаем, образумится,
ошибка вышла... Вот он на хребет-то нам и влез... И разобщил народ на
квадратики, чтоб вам его было легче держать под мушкой... И в каждом
квадрате радиотарелка с утра до ночи в уши - бу-бу-бу-бу... Одно и то же,
одно и то же, а раньше-то этого самого репродуктора никто в глаза не
видел, новинка, поди не поверь, если месяцы и годы талдычут одинаковые
слова, а кто их не повторяет - исчезает из жизни... Повторяй человеку
месяц, что он свинья, - поверит... А тут годы бубнили... Чтоб стыд наш
гневом залило и бунт заполыхал, надо такого натворить, чтоб к а ж д о г о
задело - а пуще того баб, у которых на руках некормленные дети и дров нет,
чтоб буржуйку растопить... А Сталин все мерил жменей: одного - под пытку,
другому - орден, третьему - новую комнату, четвертому - расстрел...
Чересполосицей народ разомкнул, поставил друг против друга... Стыдно мне
было, - повторила Федорова - только одно и держало, что дочка осталась на
воле... Хотя какое там "на воле"... Я была в тюрьме за стеной, она - в
тюрьме без стен, разница невелика, гарантий ни у нее, ни у меня не было,
не знали мы что такое гарантии, да и не узнаем никогда...
сейчас-то вам разве не стыдно, что не пускают к дочке в гости?
нас, а мы под ней... Сейчас хоть, слава богу, нами правит не больной
деспот, так что надежда есть, у Брежнева дети добрые...
говорить никому не надо... Хорошо, я - как копилка... Все умрет во мне...
А если б на моем месте гад сидел?
жертва более сильных палачей... И те, в свою очередь, тоже жертвы... У нас
виновных нет, у нас одни расплющенные... А ведь стыд есть сострадание...
Сталин-то велел вас к себе привезти, на Ближнюю дачу... А вы в несознанке
были... Каково Абакумову? А? Вы об нем подумайте! О Берии подумайте!
Сталин ваше кино часто смотрел, он "Подруги" любил, повторял, что хочет
побеседовать с глазу на глаз...
припомнить, что с вами было в камере в мае, вскорости после праздника
Первомая... У нас тогда цепочка получится: вы - я, я - вы... Чем не
сенсация?!
не доверил) в Краснодар, повстречался с нужными клиентами (его группа
работала в тесном контакте с начальством из Сочи, имевшим в ы х о д ы
наверх; гарантировали передачу цехам необходимых станков и сырья),
договорился со старым д р у ж к о м, что тот отправит в Москву несколько
людей с посылками для актрисы: "Надо побаловать любимицу народа фруктами,
Контровский Владимир
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Конан-Дойль Артур
Контровский Владимир