новым и непонятным, как и для нее. Впрочем, не зарегистрированные ни в
каких каталогах формы можно наблюдать на Солярисе два-три раза в год, а
если немного повезет, то даже чаще.
свидетелями другого феномена - океан фосфоресцировал. Это явление было уже
описано. Как правило, оно наблюдалось перед появлением асимметриад, вообще
же говоря, это был типичный признак локального усиления активности плазмы.
Однако в течение последующих двух недель вокруг Станции ничего не
произошло. Только однажды глубокой ночью я услышал доносящийся словно
ниоткуда и отовсюду сразу далекий крик, необыкновенно высокий,
пронзительный и протяжный, какие-то нечеловеческие мощные рыдания.
Вырванный из кошмара, я долго лежал, вслушиваясь, не совсем уверенный, что
и этот крик не есть сон. Накануне из лаборатории, частично расположенной
над нашей кабиной, доносились приглушенные звуки, словно там передвигали
что-то тяжелое. Мне показалось, что крик тоже доносится сверху, впрочем,
совершенно непонятным способом, так как оба этажа разделялись
звуконепроницаемым перекрытием. Этот агонизирующий голос слышался почти
полчаса. Мокрый от пота, наполовину безумный, я хотел уже бежать наверх,
он раздирал мне нервы. Но понемногу голос затих, и снова был слышен только
звук передвигаемых тяжестей.
неожиданно вошел Снаут. Он был в костюме, настоящем земном костюме,
который его совершенно изменил. Он как будто постарел и стал выше. Почти
не глядя на нас, он подошел к столу, наклонился над ним и, даже не садясь,
начал есть холодное мясо прямо из банки, заедая его хлебом. Рукав его
пиджака несколько раз попал в банку и был весь перепачкан жиром.
себе полстакана вина, одним духом выпил, вытер губы и, отдышавшись,
огляделся налитыми кровью глазами. Потом посмотрел на меня и буркнул:
покачиваться на каблуках, морщился и громко чмокал, очищая языком зубы.
Мне казалось, что он делает это нарочно.
перестал бриться.
может, он нам желает добра? Может, хочет нас осчастливить, только еще не
знает как? Он читает желания в наших мозгах, а ведь только два процента
нервных процессов сознательны. Следовательно, он знает нас лучше, чем мы
сами. Значит, нужно его слушать. Согласиться. Слышишь? Не хочешь? Почему,
- его голос плаксиво дрогнул, - почему ты не бреешься.
с одного конца Галактики на другой, чтобы узнать, чего он стоит, не может
напиться? Почему? Ты веришь в миссию? А, Кельвин? Гибарян рассказывал мне
о тебе до того, как отпустил бороду... Ты точно такой, как он говорил...
Не ходи только в лабораторию, потеряешь еще немного веры... Там творит
Сарториус, наш Фауст ищет средства против бессмертия. Это последний рыцарь
святого Контакта... его предыдущий замысел тоже был неплох -
продолжительная агония. Неплохо, а? Agonia perpetua... соломка...
соломенные шляпы... как ты можешь не пить, Кельвин?
которая неподвижно стояла у стены.
захлебнулся смехом. - Почти... точно... а, Кельвин? - прохрипел он,
кашляя.
холодную ярость.
хочешь, чтобы я тебя предостерегал, чтобы советовал тебе, как один
настоящий звездный товарищ другому? Кельвин, давай откроем донные люки и
будем кричать ему туда, вниз, может, услышит? Но как он называется?
Подумай, мы назвали все звезды и планеты, а может, они уже имели название?
Что за узурпация? Слушай, пошли туда. Будем кричать... Будем рассказывать
ему, что он из нас сделал, пока не ужаснется... выстроит нам серебряные
симметриады, и помолится за нас своей математикой, и окружит нас своими
окровавленными ангелами, и его мука будет нашей мукой, и его страх - нашим
страхом, и будет нас молить о конце. Почему ты смеешься? Я ведь только
шучу. Может быть, если бы наша порода имела больше чувства юмора, не дошло
бы до этого. Знаешь, что он хочет сделать? Он хочет его покарать, этот
океан, хочет довести его до того, чтобы кричал всеми своими горами
сразу... думаешь, он не осмелится предложить свой план на утверждение
этому склеротическому ареопагу, который нас послал сюда, как искупителей
не своей вины? Ты прав, струсит... но только из-за шапочки. Шапочку не
покажет никому, он не настолько смел, наш Фауст...
на костюм.
Платон? Знаешь, все это были убийцы. Подумай, в ракете человек может
лопнуть, как пузырь, или застыть, или изжариться, или так быстро истечь
кровью, что даже же крикнет, а потом только косточки стучат по металлу,
кружась по ньютоновским орбитам с поправкой Эйнштейна, эти наши погремушки
прогресса! А мы охотно... потому что это прекрасная дорога... мы дошли...
и в этих клетушках, над этими тарелками, среди бессмертных судомоек, с
отрядом верных шкафов, преданных клозетов, мы осуществили... посмотри,
Кельвин. Если бы я не был пьян, не болтал бы так, но в конце концов должен
это кто-нибудь сказать. Кто в этом виноват? Сидишь тут, как дитя на бойне,
и волосы у тебя растут... Чья это вина? Сам себе ответь...
упасть, и еще долго эхо его шагов возвращалось к нам из коридора.
подойти к ней, обнять, погладить ее по волосам, но не мог. Не мог.
повторялся, каждый раз точно такой же, как вчерашний. Заслонки на окне
задвигались и поднимались, по ночам меня швыряло из одного кошмара в
другой, утром мы вставали, и начиналась игра, если это была игра. Я
изображал спокойствие. Хари тоже. Эта молчаливая договоренность, сознание
взаимной лжи стало нашим последним убежищем. Мы много говорили о том, как
будем жить на Земле, как поселимся где-нибудь у большого города и никогда
уже не покинем голубого неба и зеленых деревьев, вместе выдумывали
обстановку нашего будущего дома, планировали сад и даже спорили о
мелочах... о живой изгороди... о скамейке... Верил ли я в это хотя бы на
секунду? Нет. Я знал, что это невозможно. Я знал об этом. Потому что даже
если бы она могла покинуть Станцию - живая, - то на Землю может прилететь
только человек, а человек - это его документ. Первый же контроль прекратил
бы это путешествие. Станут выяснять ее личность, нас разлучат, и это сразу
же выдаст ее. Станция была единственным местом, где мы могли жить вместе.
Знала ли об этом Хари? Наверно. Сказал ли ей кто-нибудь об этом? После
всех событий думаю, что да.
обнять ее. Теперь только молча, только в темноте мы могли еще на мгновение
стать свободными, в забытьи, которое окружающая нас безысходность делала
только коротенькой отсрочкой новой пытки. Она не заметила, что я
проснулся, и, прежде чем я протянул руку, слезла с кровати. Я услышал -
все еще полусонный - шлепанье босых ног. Меня охватил неясный страх.
Дверь, ведущая в коридор, была прикрыта не до конца. Тонкая игла света
наискось пронзала кабину. Мне показалось, что я слышу приглушенные голоса.
Она с кем-то разговаривала? С кем?
ноги отказались повиноваться. Мгновение я стоял, прислушиваясь, было тихо,
потом медленно вернулся в постель. В голове бешено пульсировала кровь.
Хари скользнула внутрь и застыла, словно вслушиваясь в мое дыхание. Я
старался дышать мерно.
застыла выпрямившись, и неподвижно лежал рядом с ней, не знаю, как долго.
Пробовал придумать какой-нибудь вопрос, но чем больше проходило времени,
тем лучше я понимал, что не заговорю первый. Через некоторое время, может,
через час, я заснул.
но только тогда, когда она не могла этого заметить. После обеда мы сидели
рядом против изогнутого окна, за которым парили низкие багровые тучи.
Станция плыла среди них, словно корабль. Хари читала какую-то книжку, а я
находился в том состоянии самосозерцания, которое так часто теперь было
для меня единственной передышкой. Я заметил, что, наклонив голову
определенным образом, могу увидеть наше отражение, прозрачное, но четкое.
Я переменил позу и снял руку с подлокотника. Хари - я видел это в стекле -
бросила быстрый взгляд, удостоверилась, что я разглядываю океан, нагнулась
Корнев Павел
Лукин Евгений
Конан-Дойль Артур
Прозоров Александр
Березин Федор
Посняков Андрей