сломанными перилами поднималась на третий этаж и круто ныряла во тьму. В
прорехи над головой Кип видел ветви деревьев.
из коридоров, свободной рукой нащупывая дорогу. Он прошел несколько футов,
и что-то мазнуло его по пальцам: ящерица, спешившая спастись в норе.
Подавив крик, он отдернул руку, подождал, пока выровняется пульс, и тогда
пошел дальше. Ящерица стремительно прошуршала по коридору. У себя под
ногами Кип снова увидел капли и мазки крови, они вели в другую комнату.
"Уходи отсюда, - сказал он себе. - Ты вернешься с оружием и подмогой, а
сейчас уходи, уходи, пока не поздно!" Но тут он оказался в комнате и едва
не задохнулся от невыносимой тухлой вони. Потолочные балки здесь
обвалились и лежали на полу, а через выбитые квадратные окна высотой во
всю стену в комнату вдвигались массивные колонны серого света.
медленно двинулся вперед.
в прах; скелет облекали лохмотья военной формы - бурые, грязные,
заплесневелые, точь-в-точь клочок ткани, зажатый в мертвых пальцах Турка,
- а его простертые руки молили то ли о смерти, то ли о пощаде... или,
возможно, и о том и о другом. Кип заглянул в пустые глазницы и
почувствовал, как улетучивается его трезвая, долгие годы формировавшаяся
решимость.
море и небо, зеленые джунгли, дощатые и оштукатуренные домики, люди из
плоти и крови. Там не было ни Дамбаллы, ни Барона Субботы, ни
призраков-джамби, регулярно наведывавшихся в деревню. Но откуда же тогда
здесь взялся скелет в истлевшей нацистской форме? Душа Кипа испуганно
сторонилась тварей, рыскавших за границей огня; всю свою жизнь он пытался
достигнуть равновесия, сделать реальность ядром и основой своей жизни. Но
что-то в самой его середке, спрятанное от всех и вся, а часто и от него
самого, _в_е_р_и_л_о_. Там ютилась вера в знамения и приметы, в могущество
вуду, в злых духов, которые пьют по ночам жизнь спящих, разгуливают по
погостам с холодными стальными косами и, застыв во тьме, из-под капюшонов
разглядывают мир света.
немецкой подводной лодки; время наконец настигло его, соленый воздух
разъел плоть, разрушил кости. Кип попятился от скелета; заметив кровь на
подоконнике, он понял - то, что осталось от женщины, твари забрали с
собой. НЕТ! НЕТ ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! "Да, - шептал знакомый голос - голос
его "дяди", его "учителя", - да это правда вспомни силы человеческие живут
и после его смерти смерти смерти смерти..."
сознания, все-таки существовали.
затрещала и раскололась, и оттуда с воем хлынули мрачные призраки.
сел с ними за карты, пропустил глоток рома или затеял разговор, возможно,
все переменилось бы. Но он заперся в каюте и не желал ни с кем общаться,
даже приплачивал за то, чтобы стюард носил ему туда еду. Суровым
чернокожим морякам это не нравилось; иностранец должен был пробыть у них
на борту всего три дня, но они вообще не доверяли белым, а этот белый был
очень странный.
по давнишней моде - он, казалось, не любил солнца и днем никогда не
появлялся на палубе, но ходили слухи, что в глухой полночный час он
пробрался по баку на самый нос корабля и стоял там, всматриваясь в
темноту, словно хотел разглядеть что-то вдали. Стюард подметил в его речи
странный акцент - не британский и не американский. Когда судно
пришвартовалось у торговой пристани в кокинской бухте, все вздохнули с
облегчением - команда давно уже прослышала, что капитан объявил первому
помощнику: обратно в Кингстон этот человек с нами не поплывет.
солнце было лишь тусклым пятном на сером небе, и прошел мимо
расступавшихся перед ним матросов к левому борту, откуда должны были
спустить сходни. На нем был некогда белый, но пожелтевший от старости
костюм, в руке - потертый коричневый чемодан. Шел он медленно, переступая
через лини и тросы, и время от времени морщился - давала о себе знать
нога. Должно быть, из-за жары и влажности, подумал он, пожалуй, будет
дождь. Всегда можно предсказать погоду по болям в раздробленной кости.
почти физическую боль. Когда он сошел по сходням на пристань, кто-то из
матросов пробормотал ему в спину: "Скатертью дорожка..."
остановился, внимательно посмотрел на видневшуюся вдали деревню и спросил
у малыша, тащившего мимо корзину с бананами:
дом на холме.
чемодан и пошел с пристани.
глухо заухала музыка - высокие частоты давно накрылись, и теперь из
динамиков несся лишь голос бас-гитары и буханье барабанов. Бармен, злой
оттого, что рассчитывал на спокойный день, цедил в кружки пиво и разливал
ром - компания моряков с сухогруза нагрянула в "Лэндфолл" утолить жажду.
угол, где он сидит, темный, - ему вовсе не хотелось, чтобы моряки заметили
его. На столе перед ним лежала затрепанная страница из "Дэйли глинер"
четырехдневной давности. Он купил газету на Ямайке. Увидев заметку на
третьей странице, он уединился в своей комнате пансиона и очень
внимательно перечитал ее. И еще раз. Он позвонил в газету, и его отослали
в полицейский участок, к Сирилу Маккею. "Да, - подтвердил полисмен, -
сейчас по этому поводу проводится расследование... да, маленький остров,
Кокина, это к юго-западу от Ямайки... У вас какой-нибудь особый интерес к
этому делу?"
моряк.
гостиницы был неблизкий, и ему захотелось сперва отдохнуть от солнца. Он
снова уставился на два абзаца мелкого текста, озаглавленных "НАЙДЕНО
ЗАТОНУВШЕЕ СУДНО".
человека прошлое; от его хватки нельзя избавиться, оно всегда напомнит о
себе фразой, знакомой картиной, звуком, запахом - острое щемящее чувство,
какое испытываешь, глядя на уходящие в открытое море суда. Казалось, эти
три слова - НАЙДЕНО ЗАТОНУВШЕЕ СУДНО - завладели им без остатка. Спустя
столько лет? Тридцать пять, тридцать шесть? Ему недавно стукнуло
шестьдесят. Выходит, прошло все сорок? Он успел состариться и поседеть,
упругие мышцы стали дряблыми, былое моряцкое чутье притупилось.
Сказывались годы, проведенные в тюрьме, унижения и побои, которые он
терпел от надзирателя-патриота. Сорвав на нем свою ярость, тот преспокойно
усаживался возле камеры и принимался рассуждать о бесперспективности
процесса над наци. Тот человек знал, куда бить, чтобы не оставалось
следов, к тому же заключенных предупредили: кто будет кричать, того
задушат во сне, а в официальном медицинском заключении будет значиться
внезапная остановка сердца.
открывали люк в крыше, оттуда на него лилось палящее тропическое солнце -
но он только мрачнел и крепче сжимал губы. "Кто был твоим командиром? -
спрашивал тот, который знал немецкий, а другой, помоложе, наблюдал. - Ты
один спасся, нет смысла хранить им верность. Они погибли, пошли на корм
рыбам. Они бы не были так жестоки с _т_о_б_о_й_ - ведь у них остались на
родине жены и дети, они хотят знать, что стало с их близкими! Чьи имена
они должны высечь на могильных плитах? Твоя лодка уничтожила "Хоклин",
верно? А потом ушла в бухту Кастри и потопила стоявший там на якоре
грузовой транспорт, так?"
пекло немилосердно, жгучее как кипяток, но он молчал, потому что
по-прежнему оставался одним из них, по-прежнему подчинялся своему
командиру и ничто не могло заставить его предать.
сидели матросы с сухогруза. Он знал, что они его недолюбливают, они с
презрением сторонились его, словно в его бледной плоти гнездилась заразная
болезнь. Но быстрее всего попасть на остров можно было только на грузовом
судне, и пусть в каюте, которую он делил с дюжиной тараканов, было не
повернуться - зато и заплатил он немного. По ночам через переборки к нему
доносился рокот огромных дизелей - приятные звуки, напоминавшие ему о
хороших людях и иной жизни.