покорно, стараясь не задеть раненую руку Кондратьева, снял с него шинель;
однако, не решаясь надеть, положил ее на песок. И, жилистый, слегка
кривоногий, неуверенно затоптался в одной гимнастерке на свежем ветру
рассвета.
может упасть от боли в голове.
бесшумно вылетев из серо-мглистой чащи леса, резко затормозил на опушке
знакомый маленький открытый "виллис". Тотчас же пехотинцы зашептались,
вытянулись, разом замолчали, а старшина Цыгичко замер, сдвинув свои
кавалерийские ноги.
потертом плаще, с крупным, грубоватым лицом, воспаленным бессонницей.
только по губам полковника догадался, что спрашивали его.
этого хрупкого, бледного, с перебинтованной головой и кистью офицера, долго
и молча глядел в лицо ему пристально, ищущими, без слез плачущими глазами. -
Жив, сынок?..
оттого, что на этом свете его жизнь так нужна была кому-то.
прицелы, дорогой ты мой парень... Орудия будут, а вот люди...
подкатил грязный и юркий, как маленькое лесное животное, "виллис"; подошли
озабоченная Шура, недовольный чем-то Бобков, и медсанбатские неторопливые
санитары при виде суроволицего пехотного полковника мгновенно забегали и
закричали на лошадей.
спросил он таким недобрым голосом, что у старшего санитара подобрался
испуганно рот. - Вы старший из медсанбата? Головотяпы! Грузить в "виллис".
Мигом!
мог только лежать, устроен был в санитарной повозке. Полковник Гуляев сел
впереди с шофером, нахмуренно взглянул на водянистую полосу зари,
проступавшую над лесом; настала минута прощаться.
Кондратьева в подбородок.
отворачивая задергавшееся лицо.
стоявший в стороне, порывисто схватил шинель, сумасшедше бросился за
машиной, загребая по песку кривыми ногами.
машине не услышал его, а ездовые на повозках оглянулись с недоумением.
шинели, весь в грязи, обвешанный двумя полевыми сумками, шел по двору к
хате.
сержант. Ветер шевельнул хохолок на его голове, он увидел вошедшего и,
растерянный, отодвинулся от рации вместе с табуреткой, рывком сдернул
наушники. Это был полковой радист.
закатные блики косо лежали на глиняном полу, на пустых лавках под окнами. Не
было тут ни связистов, ни связных штаба.
светилась в волосах. Рядом, на табуретке, виден был солдатский котелок с
остатками застывшего борща, подернутого жирными блестками, лежал нетронутый
ломоть хлеба.
в угол. Полковник во сне втянул носом воздух, потерся лбом о кулаки,
спросил:
вдруг мелко затряслись, и в отяжелевших, непроспанных глазах вспыхнуло
выражение беспомощного неверия.
погон, на расстегнутую кобуру пистолета, на знакомый поцарапанный планшет,
на эти чужие полевые сумки.
Там все.
нерешительно и жалко, точно заглядывая в колыбель больного ребенка, и не
сразу выпрямился.
заросшие щетиной, с автоматами на коленях, расположились под плетнем на
дворе, жадно затягивались; напротив, держа кисет, присел на корточки
часовой.
замолчал, перхая горлом.
ответите. Где наступление дивизии? Где поддержка огнем?
отменен...
неверящими глазами, болезненно горевшими на его темном, исхудалом лице.
прежняя, острая, ноющая боль подступила, вонзилась в грудь, сжала его горло,
как тогда в лесу, когда он готов был на все. Голос полковника звучал как
через ватную стену, и он неясно слышал его: вся дивизия переброшена севернее
Днепрова; два орудия Кондратьева лишь поддерживали батальон; не было связи,
посланные к Бульбанюку разведчики, вероятно, напоролись на немцев; ни один
не вернулся, они шли с приказом держаться до последнего, чего бы это ни
стоило; от батальона Максимова осталось тридцать человек, два офицера.
Максимов погиб... Ермаков выслушал, не прерывая, враждебный, непримиримо
чужой, губы стиснуты, воспаленные глаза прищурены, а правая рука механически
гладила под шинелью левую сторону груди, где была боль, и боль эта, что
появилась в лесу, не утихала, обливала его ледяной тоской. Он спросил через
силу:
Иверзева. Где сейчас... дивизия?
сделаешь ни шагу Теперь и мне нечего делать в этой хате. Нечего... - И
спросил некстати: - Водки хочешь?
Прошина я сам передам в артполк...
расположенное в сосновом бору. Несло запахом дождя из-под дымных туч,
клубившихся над бором, от шумящих в этих тучах верхушек сосен, от песчаной
дороги среди темных хат с фиолетовым блеском в стеклах, отражавших ненастное
осеннее небо. Безлюдно было на улицах, и только озябшие часовые несколько
раз требовательно останавливали "виллис" на перекрестках. Полковник Гуляев
молчал, молчал и Ермаков, усилием воли пытаясь обрести душевное равновесие,
которое так необходимо было ему в предстоящем разговоре с полковником
Иверзевым. Но этого равновесия не было: после вчерашней ночи все сместилось
в его душе, и он ничего не мог забыть.
Часовой! Штаб дивизии? В этой хате разместился комдив?
придорожной канаве, вплотную притерся к палисаднику, за которым протяжно
пели на ветру сосны, под ними черно отблескивали стекла хаты с крыльцом, и
фигура часового приближалась по песчаной дорожке к "виллису". Полковник
Гуляев покряхтел, вылез из машины, в раздумье оглядел погашенные окна,
спросил неопределенно:
товарищ полковник, - ломким баском ответил часовой. - Вроде жена к командиру
дивизии приехала. Да вон адъютант, на сеновале спал, кажись. Товарищ