началом в цепи непредвиденных осложнений, а цепь эта всегда начинается с
дурацких мелочей. Всегда раздолбай найдется - испортить праздник. И хотя
генерал понимал хорошо, что до праздника еще очень далеко и что командир
этот вовсе не раздолбай и заслуживает не нагоняя, а благодарности, и даже
есть резон в его оправдании - хотя бы суеверное нежелание начинать
ответственную операцию с "инвалидами", - но не мог примириться, что уже
какая-то мелочь вторглась в его план, а пуще не мог примириться, что у
кого-то могли быть свои суеверия, кроме его собственных. Недопустимой
роскошью казалось ему сейчас, чтобы у каждого в армии были суеверия.
- Товарищ командующий, - сказал майор, вытягиваясь и бледнея, что стало
различимо даже в полумраке, - можете меня отстранить, если не справился. Но
разрешите...
- Что-о?! - перебил генерал и в изумлении даже отступил на шаг,
разглядывая его как будто впервые. И кажется, в эту минуту оба они поняли
каждый свое. Майор - что можно было и взять этих "инвалидов", вреда бы они
не принесли, а польза была бы, да хоть лязгу побольше и реву, а генерал -
что можно было их и не брать, пользы только и есть, что реву и лязгу. - Нет
уж, иди воюй. С чем есть. И задачу мне выполни. А не выполнишь - под
трибунал пойдешь...
Он кинул взгляд на платок на земле, которым только что отирал руку, и
осознал, что притихшие экипажи наблюдают эту сцену - в сущности,
безобразную, поскольку он распекал командира при подчиненных, - и наблюдают
не столько с любопытством, сколько с угрюмым осуждением.
Огромный детина, и мускулистый, и полный, сидевший на броне с котелком
между колен, звякнул ложкой, сам от этого звука вздрогнул и поспешил
сказать:
- А может, и не придется, товарищ командующий, под трибунал? Выполним
мы задачу. Неуж не выполним?
Генерал бросил взгляд на его добродушное, лунообразное лицо - и еще
раздражился: зачем такого верзилу в танке держат, где и щуплому тесно, ему
бы милое дело в пехоте, и рукопашной поработать. И тут же вспомнил, что
бывает, приходится соединять разорванную гусеницу, и вот где пригождаются
эти медведи. Вот этот луноликий, голыми руками взявши концы, багровея,
стянет их и будет держать, покуда не вставят запасной трак, не просунут и не
забьют кувалдою шплинты. Генерал живо себе представил верзилу за этой
работой - и смягчился.
- А ты сиди там! - рявкнул он на луноликого, отчего тот еще сильнее
вздрогнул и с грохотом уронил котелок.
Вылившееся варево - то ли жидкая каша, то ли густой суп - поползло по
броневой плите. И вдруг генералу стало жалко этих людей, в сущности
прекрасно выполнивших первую задачу, и подумалось, что ведь это удовольствие
- хоть поесть вволю за час до переправы - может быть, последнее в жизни
луноликого.
- Котелок подбери, - сказал генерал, уходя к "виллису". И жестом
остановил спешившего сесть Донского. - На кухне сказать, чтоб ему три порции
наложили. Вишь, он какой у нас... дробненький. Расти ему надо. А до обеда
еще ждать...
С внезапной грустью он почувствовал себя лишним среди людей, меньше
всего нуждавшихся в его распеканиях и понуканиях. Усевшись и избегая
смотреть на майора, стоявшего с видом виноватости и огорчения, он сказал
примирительно:
- Ладно... С прибытием тебя. Там разберемся.
"Там" означало - на правом берегу.
"Виллис" понес его к кавалеристам, расположившимся на широком лугу, за
рощей, которая их укрывала от наблюдателей с того берега. Разумеется, он не
ждал увидеть эскадрон в строю, со знаменем и вздетыми "подвысь" клинками, но
все же подивился открывшейся ему картине. Конников еще не начали кормить, и
они, времени не теряя, кормили своих коней, то есть попросту их пасли на
лугу. Разнузданные и не стреноженные, их кони разбрелись по всему лугу, еще
серому в полумраке, тогда как хозяева покуривали, рассевшись группками на
траве. От одной такой группки отделился и направился к "виллису", не
чересчур спеша, командир эскадрона. Генерал, с заранее добрым чувством к
нему, отметил кавалерийскую походку, слегка заплетающуюся, при которой
особенно мелодично позвякивали шпоры, нарочито неуклюжее ступание чуть
раскоряченных ног в легких, собранных гармошкою сапогах и не бренчащую,
легонько рукой придерживаемую шашку. Остальные поднялись с земли, но цигарок
и самокруток не притушили. В ожидании боя старые вояки не так уж внимательны
к начальству, уже что-то иное над ними властвует, и генерала нисколько это
не кололо, никакая объяснимая вольность он с удовольствием оглядывал
импозантную фигуру комэска, широкую в плечах, узкую в чреслах, чеканное
загорелое лицо, чуть тронутое улыбкой, с удовольствием втягивая при этом
всегда его волновавшие запахи конницы, без примеси солярки и выхлопа, запахи
засохшего конского "мыла", навоза и мочи, перепревшей ременной сбруи.
Комэск, подойдя, изящно подкинул к фуражке руку с висящей на запястье
плетью, другой рукой обхватив черные облупившиеся ножны. Фуражка была у него
набекрень, пышный чуб выпущен, ремешок огибал самый кончик подбородка. На
верхней его губе генерал обнаружил свои усики.
- Ну, как, отживающая боевая сила? - спросил генерал, опережая его
доклад. - Ясен тебе твой крестный путь? Переправочных средств на тебя не
хватило, самим придется плыть.
- Плыть так плыть, товарищ командующий, - отвечал комэск с шутливой
покорностью судьбе. - Дело привычное.
- Жаль мне тебя, - сказал генерал, - уж больно ты красив. Что от твоей
красоты останется?
- Обсохнем, - заверил комэск. - Еще красивше станем. Да не впервой же!
Генерал, проникаясь к нему любовью, несколько успокоился. И впрямь, не
впервой ему, сукину сыну, и мокнуть, и обсыхать.
Увидя, что рапорт перетекает в беседу, подходили ближе другие конники.
Кто-то, засмотревшись, налетел на шедшего впереди, кто-то споткнулся,
зацепясь за свою же шпору. И по тому, как они смотрели на генерала, он
безошибочно различал ветеранов и новичков из пополнения. Не то чтобы новички
робче перед начальством, но в его словах, в его улыбке или хмурости ищут с
тревогою ответа на предстоящее им, тогда как ветераны, познавшие настоящий
страх, ответа ищут в себе и ни в ком другом подчиняясь лишь своему
предбоевому настрою, они точно бы выходят из всякого другого подчинения. Он
понимал их неизбежную сейчас отрешенность, углубление в себя, но с
безотчетной ревностью хотел бы напомнить им, что и от него они зависят не
меньше, чем от своей планиды.
- Есть такие умники, - сказал он, возвышая голос, чтоб слышали и
дальние, - в седлах норовят плыть. Как, понимаешь, подпаски деревенские,
когда они коней купают в речке. Такого увижу - из маузера ссажу. Рядышком
надо плыть. Как с братом родным или же с любимой девушкой в пруду. И за
седло не держаться, а только под уздцы. Главное - не давать ему голову
задирать. А то он волны пугается и кверху тянется, даже, бывает, "свечку"
делает в воде. А из-за этого, бывает, захлебывается, тонет. Следить, чтоб у
него только храп был бы над водой...
Он вдруг увидел, что пасшийся невдалеке жеребчик поднял голову и, вздев
уши, внимает ему с интересом. В повороте красивой сухой головы, в косящих
обиженных глазах ясно читалось: "И что ты мелешь? И вовсе я не задираю
голову. И все-то я знаю, что со мной будет..." Право, казалось, он в самом
деле знал, что с ним случится сегодня, бедный конек, неповинный ни в чем,
вынужденный делить с человеком все его дела и глупости. Генерал даже осекся
и с явным ощущением своей вины перед ним смотрел в укоряющие глаза коня,
покуда тот, мотнув головою, не опустил ее низко к траве.
Этот перегляд, кажется, все уловили и разулыбались.
- Да не впервой, товарищ командующий, - сказал комэск. - Давно, что ли,
Десну форсировали?
- То Десна, - возразил генерал. - Триста метров каких-нибудь. А тут,
считай, километр двести...
- Ну, значит, четыре Десны, - подхватил с ухмылкою комэск и совсем уже
нагло подмигнул: - Раз так, то, может, нам четверной положен боезапас?
- Я те дам "боезапас"! - закричал генерал. - Четверной ему! На том
берегу - пожалста. Только доплыви сперва. До него, знаешь...
Но что сам он знал про тот берег, заслоненный темной иззубренной стеною
рощи? По-прежнему оттуда не было ни звука. И казалось странным, что где-то
за рекой, в пяти километрах отсюда, стоит тишина, хутора живут своей
неспешной жизнью и только-только просыпаются, пастух собирает от дворов
скот, женщина в платке, надвинутом на глаза, перебирая руками шток
"журавля", тянет ведро из колодца. Он посмотрел в ту сторону, и следом
посмотрели все. Черные лохмотья туч уже понемногу стали сереть, и можно было
догадаться, что это не тучи, но облака. Пока не занялся рассвет, спешить
нужно было, спешить...
Он чувствовал себя лишним и здесь. На самом деле это было не так, он
всюду был нужен, только не затем, чтоб сообщать людям то, что они знали и
без него, а чтоб войти в их настроение и передать им свое. И это-то значило
много больше, чем его распекания и советы.
Он приказал везти себя к бухточке. Паромы уже покряхтывали движками, и
как раз головной танк, задрав пушку, взревывая, круто вскарабкивался на
аппарель. Гусеницы скрежетали по приваренным планкам, аппарель под страшной
тяжестью вминалась в песок и взвизгивала истерично, едва выдерживая и
яростные удары траков, и затем переваливание на палубу. Весь хлипкий
паромчик ходуном ходил, покуда танк поворачивался на нем и устраивался
поудобнее, раздирая дощатый настил. За ним, не давая барже успокоиться,
выровняться в воде, уже наползал второй танк, изготавливался в очереди
третий.
Генерал, даже привстав на сиденье, напряженно следил, не просядет ли
паром до дна бухточки, но все обошлось, бодро и нетерпеливо всхрапнул
движок, скрежетнул на прощанье песок плеса, и паром, покачиваясь, медленно
тронулся в путь, как оторвавшаяся от берега льдина. Генерал беззвучно
прошептал ему вслед: "Ну, с Богом!" - и поймал себя на том, как сильно ему