ветерку, а дальше поднятая ногами пыль закрывала колонну с головой и люди
шли в ней вслепую, смутно видя только спины идущих впереди. По сторонам
дороги валялась разбитая техника, вздутые на жаре лошади.
Гончаров шел в ряду вторым с краю. На уровне их шеренги, не отставая и
не уходя вперед, шел обочиной конвойный. Расстегнув мундир до пряжки пояса
на животе, красный от жары и загара, лоснящийся потом, он оглядывал пленных
яростными глазами. Вид беззащитности и оружие в руке горячили его. Пленные
под его взглядом опускали глаза. Впереди у них уже прошла одна колонна
несколько часов назад, и в кюветах лежали застреленные.
Задним рядам еще ничего не было видно, когда передние стали сбиваться,
уступать дорогу: встречно идущие танки оттесняли их. Танки шли к фронту.
Один за другим они стремительно возникали, серые, с раскрытыми башнями,
взвихряя за собой плотные клубы душной пыли. И оттуда, из пыли,
покачивающейся пушкой вперед возникал следующий танк с танкистом, стоящим в
башне перед откинутой крышкой люка. Оглушенные ревом моторов, обдаваемые
выхлопными газами и жаром, пленные шли по трясущейся земле.
Вдруг один танк свернул в толпу. Люди шарахнулись от него, сыпанули в
рожь. Живой крик ужаса взметнулся над ревом моторов. Танк выполз на дорогу,
одна гусеница его была мокрой, мягкая пыль, прилипая, наматывалась на нее.
Когда танки прошли, конвоиры, сами злые и вымещая зло на пленных,
ударами прикладов и выстрелами согнали их на дорогу. И всех их, после
пережитого страха, остро воняющих потом, погнали дальше. Проходя мимо этого
места, пленные расступались, обходили то, что осталось в пыли. Позади
колонны раздавались выстрелы.
Гроза, с утра собиравшаяся над полями, разразилась сразу. Стало темно,
в блеске молний хлынул ливневый дождь, в момент вымочив всех до нитки. Люди
шли, подставляя дождю лица, пили его, на ходу ловя струя раскрытыми ртами,
обмывали дождем запекшиеся раны и ушибы.
А часом позже уже сияло солнце и от земли подымался пар. Сверкали
каплями колосья, пар подымался от мокрых гимнастерок, от брони танков,
ушедших уже далеко на восток. Дождь смыл с них пыль и грязь, и стальные тела
их блестели.
Все ожило и запахло, и воздух стал легкий. Над дорогой, над мокрыми
полями встала радуга. И под нее втягивалась мокрая колонна пленных.
Когда же солнце село и вполнеба сомкнулся багровый закат, отделенный от
земли полосой тумана, из хлебов, там, где прошла колонна, осторожно, по
одному стали подыматься люди. В тот момент, когда танк врезался в толпу и
люди шарахнулись, давя друг друга, и живым страх смерти слепил глаза,
несколько человек успели все же скрыться во ржи. Они слышали, как конвоиры,
стреляя и крича, вновь сбили колонну; лежа на земле, прижимаясь к ней
бьющимися сердцами, ждали, пока колонна прошла и скрылась вдали. В лесу
Гончаров собрал их, всего одиннадцать человек. На месте старой обороны они
отыскали оружие, засыпанное в окопах, валявшееся на земле, и вот оно снова
было у них в руках.
Дождавшись темноты, тронулись в путь. Туда, где шел бой, где была
сейчас родина,- на восток, торопя восход солнца. Им предстоял путь великих
испытаний и мужества, долгий путь, он только начинался. Они шли, чтобы
пройти его до конца.
ГЛАВА XX
Сквозь туман уже ощущалось тепло солнца, но по-прежнему все в нем, как
в воде, теряло и вес, и цвет и, удаляясь, становилось бесплотным. Ушли в
засаду танки. Четыре кормы их, превратясь в серые тени, растаяли. Даже звук
моторов заглох в тумане. Взвод за взводом в мокрых касках ушла по хлебам
пехота в туман. И после оттуда, куда ушла она, раздались первые звуки боя.
В девятом часу туман согрелся и начал быстро подыматься. Стало видно на
ближнем холме разбитое молнией дерево. Кривое и черное, оно стояло, как над
обрывом на краю света, все в клубящемся тумане. Потом за ним открылась даль:
ровное поле спелой ржи. Мокрое от росы и осевшего на колосьях тумана, оно,
словно вобрав в себя свет, теперь излучало его, блестело и искрилось
навстречу солнцу. И по этому полю на всем его пространстве бежала пехота,
преследуемая взрывами.
- Гляди, гляди! - говорил Тройников, указывая рукой. Позади отступавшей
пехоты на краю поля уже подымались из хлебов башни немецких танков. Он
насчитал четырнадцать штук.- Гляди, Куропатенко! Неплохо идут!
Командир полка Куропатенко, гвардейского роста, щурился, постегивая
себя сложенной плеткой пo голенищу. Из-под рыжих усов хищно блестели
прокуренные зубы.
Нога, по которой плеткой постегивал себя командир полка, дрожала
мускулом. Куропатенко за козырек сердито дернул на лоб фуражку:
- Пошел!
Не отрываясь от бинокля, Тройников кивнул. Глянул уже вслед.
Куропатенко, сбежав вниз, прыгнул на коня, которого в поводу держал его
ординарец, и, клонясь щекой к конской гриве, поскакал напрямик через поле,
под разрывами, к себе на правый фланг. За ним с немецким автоматом за спиной
неловко и не в такт подпрыгивал задом на седле ординарец.
Уже в бинокль видны были лица пехотинцев. Это, смешавшись, отступал
полк дивизии Нестеренко.
Две ночных попытки прорваться к окруженным были отбиты. Перед утром
разведчики, ходившие к немцам, принесли оттуда младшего лейтенанта. Это был
командир взвода конных разведчиков Крохалев, успевший прославиться в первые
же дни войны. Смертельно раненный, он еще с километр полз. Разведчики нашли
его без сознания; он умер, так и не придя в себя, ничего не сказав. Было
ясно: его послали оттуда и что-то он должен был передать.
В самой глубине души Тройников уже понимал: есть сейчас только одно
правильное решение. И это решение было жестоким: окруженным оставаться в
окружении и вести бой, притянув на себя немцев, а корпусу срочно уходить. Но
это решение могли принять только они сами, а он бросить их не мог. Не
военная целесообразность, а законы воинского товарищества вступали в силу. И
по этим законам уйти отсюда они могли или все вместе, или никто. Он послал к
Щербатову разведчиков, назначив место прорыва и час.
После двух неудачных попыток искать счастья в третий раз на том же
участке было не только бессмысленно,- это было гибельно. Это значило заранее
обречь себя на разгром. Но когда после двух попыток он не воспользовался
ночью и не ушел, немцы должны были понимать, что он будет снова пытаться
спасти окруженных. И в этой несложной партии они легко могли рассчитать все
его ходы. Умным легко быть, когда ты силен. Когда у тебя авиация, танки. Но
авиация и танки были у немцев, а у него из всей танковой бригады оставалось
четыре латаных танка, и неизвестно даже было, что правильней: то ли в бой их
бросить, то ли беречь.
Он мог бы стянуть на узком участке всю артиллерию, все силы и пойти на
прорыв. И прорваться. Но на это можно было решиться один раз: если бы они
уже пробивались через фронт к своим. Истратить снаряды, то есть фактически
потерять артиллерию, пробиться к окруженным ценой огромных потерь и вместе с
ними остаться в окружении - такая победа в тылу у немцев была бы гибелью.
Из всех вариантов он выбрал самый худший и самый простой: наступать еще
раз там же, где наступал. Он не был сейчас силен, так пусть немцы
представляют его слабей и глупей, чем он есть. Разведка подтвердила: немцы к
этому готовились, они подтянули танки, они ждали. И весь расчет Тройникова
был не на внезапность, а на то, что немцы заранее предвидят этот бой и будут
действовать уверенно, не боясь неожиданностей. Ночью, в темноте они не стали
его преследовать. Теперь они неминуемо развернут преследование, чтобы
довершить разгром. Тройников поставил на флангах полки Прищемихина и
Куропатенко со всей артиллерией, а в центре на широком фронте должен был
демонстрировать наступление один полк дивизии Нестеренко, чтобы потом,
отступая, увлечь за собой немцев в мешок. И когда они достаточно углубятся,
с тыла должны были ударить Прищемихин и Куропатенко.
И вот бой этот разворачивался. Стоя на холме, Тройников видел его в
бинокль. Он видел; как по полю в высоких некошеных хлебах бежит пехота, и
среди бегущих взлетают из земли взрывы, и люди падают, и из тех, кто упал,
многие остаются лежать, а другие пробегают мимо. На плане стрелки и значки
были условного цвета, а отступление это было ложным. Но для людей, которые
бежали, смешавшись под огнем немецкой артиллерии, смерть оставалась смертью
и кровь была своего единственного красного цвета. Не некие безымянные
потери, а живые люди бежали по полю, и в бинокль попадали их лица,
запаленные, облитые потом, хватающие воздух раскрытыми ртами. Они
оборачивались на бегу назад, откуда танки стреляли им вдогон.
Туман растаял в вышине под напором солнца, и пасмурный поначалу день
осветился. Поле ржи было видно теперь до края; там показались уже
мотоциклисты. Ныряя в хлебах, давя их колесами, мотоциклисты входили в
прорыв. Они уже достигли той черты, на которой остались лежать первые убитые
в бою красноармейцы. Наши батареи через головы бегущих били по немцам
заградительным огнeм, кучно взлетали разрывы, но мотоциклисты, как
нагрянувшая саранча, скакали по неровной пахотной земле из разрыва в разрыв,
мчались вперед, оставляя позади опустошение: вытоптанные, поваленные хлеба.
Пыль, поднятая каждым колесом, относимая ветром назад, разрастаясь и
сливаясь, сплошной косой завесой, подымавшейся к небу, закрывала даль. И из
этой пыли выскакивали все новые мотоциклисты, маленькие и верткие, а сзади
уже маячили, как в дыму, тяжелые крытые машины с пехотой. Вся эта масса
войск, разлившаяся на широком пространстве, устремилась в преследование, не
слезая с колес. Брешь в обороне засасывала их, втягивала в себя.
Каменно сжав челюсти, Тройников смотрел не отрываясь, боясь только
одного: как бы немцы не изменили своих уже обнаружившихся намерений.
- Хорошо идут! - сказал он и, обернувшись, оглядел командиров светлыми
глазами.- Слаженно действуют, сволочи!
- Еще б не слаженнo! - обиделся стоявший рядом подполковник-танкист.
Упершись руками в бруствер траншеи, он смотрел на немецкие танки, вздрагивая
от возбуждения большим телом, как от озноба.- У них все команды по радио, а
у меня четыре танка осталось, и те нерадийные. Надо команду передать -
Сертаков Виталий
Каменистый Артем
Каргалов Вадим
Каргалов Вадим
Березин Федор