"Алавидзя".
Сектор обстрела...
недалекую строчку пулеметов. Может, они и все время строчили, только за
рокотом мотора слышно не было?
видишь? Давай машины со снарядами туда. Укрытие найди. Быстро!
Обухов и Кытин с автоматами.
дверцу, вместе с подножкой подпрыгивая над пахотой, Третьяков указывает
дорогу шоферу, а сам из-за кабины оглядывает местность, хочет понять, что
происходит. Видно, как расползаются по полю батареи. Еще несколько разрывов
встают на поле. Тяжелыми бьет. Кто-то на коне прожег по дороге, только пыль
схватывается следом. И все уже иное стало, как перед боем, и солнце строже
светит.
Он высмотрел крутой склон, надо стать на него, самое хорошее укрытие. Шофер
кивает, а он, спрыгнув с подножки, бежит назад: там забуксовал трофейный
"форд".
очереди. Машина стояла, Обухов на подножке ее держал перед собой автомат,
Кытин с наставленным автоматом в руках пятился от машины, боком, боком,
подвигался к кустам, как будто что-то обходя. Третьяков уже бежал к ним,
выхватывая пистолет на бегу, слышал, как Обухов, сам бледный, палец держа на
спуске, кричит чужим голосом:
Набежав, махая на них пистолетом, Третьяков отогнал немцев на поле, Обухов,
Кытин и вылезший с карабином шофер, сам перетрусивший не меньше немцев,
нацеленными дулами сопровождали их. Прибежали разведчики от другой машины,
рыскали по кустам. Еще откуда-то бежал народ.
лицам пытались понять, что их ждет, испуганно опускали глаза под взглядами.
Все лица, стирая на них человеческое выражение, комкал страх. Озирались.
Затаенно вслушивались в недалекую стрельбу. На нескольких белели бинты.
руке автоматом бежал за ними, успевая пинать с обеих ног. Бойцы -- кто с
хохотом, кто зло посверкивая глазами-- ждали. Немцы беспокойно пожимались.
Добежав, двое ткнулись в толпу, толпа дрогнула. И сейчас же офицер, стоявший
ближе других к Третьякову, улыбкой выпрашивая позволение, опустил
единственную поднятую вверх руку-- другая, толсто обмотанная бинтами, на
перевязи висела перед ним,-- суетливо доставал что-то из полевой сумки,
достал, протягивал издали Третьякову, лопоча по-своему. С лица его, как
умытого, падали мутные капли. Немец держал в руках целлулоидный круг и
артиллерийскую координатную мерку, не такие, как у нас, непохожие, совал их,
поощряя взглядом, кивал, кивал. Третьяков инстинктивно отстранялся. И
неожиданно для самого себя громко сказал немцам:
Арбайтен! Нах Сибирь!
разорвался прилетевший из-за гребня немецкий снаряд, и чей-то потаенный
злорадный взгляд из толпы поймал на себе Третьяков.
на землю полевые сумки, ранцы.
крикнул, чтоб все слышали: -- Сколько в них будет во всех лошадиных сил? А
ну, гони, пускай "форд" вытолкнут.
выталкивают, как жмутся к ней.
кузове-- снаряды. Если в них попадет и они рванут, от немцев, облепивших
машину, от бойцов, помогающих криками, останется одна общая воронка. Немцы
налегают осмысленно, кто-то свой командует им, и грузовик, завывая мотором,
дрожа от усилий, несколько раз почти выезжает наверх и опять скатывается в
яму, вырытую колесами. Налегают снова, открыв дверцу, шофер что-то кричит,
опять машина, вся сотрясаясь, ползет наверх. В последний момент, не
выдержав, набегают бойцы, вместе толкают плечами, руками, сапоги упираются в
отъезжающую из-под ног землю. Задрожав в последнем усилии, грузовик
выкатывается, отрывается, и все вместе по инерции бегут за ним несколько
шагов и останавливаются. Общие от общей работы улыбки сходят с лиц.
летящий снаряд, приказывает Третьяков.-- В тыл их... Давайте... Быстро!--
продолжает говорить он и слышит, что снаряд летит сюда, и немцы тоже слышат
это и все слышат.
кустах. Два взрыва один за другим встают на поле, заслонив его. "Мимо!"--
успел подумать Третьяков. И тут сильным ударом, так, что он еле устоял на
ногах, швырнуло в сторону левую его руку. Закричали пленные, расступились.
На земле корчился немец. Третьяков попробовал поднять руку, она странно
переламывалась, свисала в рассеченном рукаве. И вот когда началась боль,
замутило до дурноты. Зажмуриваясь, как от горячего, стиснул зубы, пытаясь
болью задавить боль. Увидел мгновенно, как в занесенной руке Чабарова
блеснул приклад автомата, высокий немец шатнулся от него, пальцами закрыл
разбитое лицо.
ему шину к руке.
косынке.-- Еще вот так. И полюбовался на свою работу.
конечно, война не кончится раньше.
руку.
солнечную сторону дома, ждали отправки, и врач тоже вышел на улицу постоять.
погромыхиванию орудий.-- Большими силами прорываются?
поднятыми бровями появилось философское выражение.
наблюдал за сержантом, усатым, здоровым, крепким, который, с веником выйдя
из дома, подметал у крыльца, согнувшись, старательно пылил.
учтите. Днем остерегаются, мы чуть колесом их не подавили, спасались в
кустах, а ночью... Оружие ведь валяется везде.
ехать ему во вторую очередь, потому что есть тут раненые похуже, Третьяков в
шинели внапашку сидел на ступеньках крыльца, смотрел, как распоряжается у
повозки санинструктор, молодая, властная, резкая; ездовой только вздрагивал
от ее голоса, опрометью кидался исполнять, и все-- не в ту сторону.
слабо постанывал. Кто мог, ковылял сам, стараясь казаться жальче, чем есть.
Достав зажигалку из кармана, Третьяков закурил, глубоко и сладко вдохнул
дым, рассматривал полу своей шинели, вкось забрызганную его кровью, уже
присохшей, ржавой. Он попробовал оттирать ее, сминая сукно в пальцах. Боль,
приглушенная новокаином, сейчас не слишком тревожила его, такую боль терпеть
можно. Не раз еще будут с кровью отрывать бинт от живой раны, пока она не