с ним то же. Прощайте!
так, я просто готова в него влюбиться. Что пропало, то в сердце запало. Вот
так история!
никакого сомнения.
здравствует Толомьес!
мы уже говорили, ее первая любовь; она отдалась Толомьесу, как мужу, и у
бедной девушки был от него ребенок.
Книга четвертая. ДОВЕРИТЬ ДРУГОМУ - ЗНАЧИТ ИНОГДА БРОСИТЬ НА ПРОИЗВОЛ СУДЬБЫ
Глава первая, В КОТОРОЙ ОДНА МАТЬ ВСТРЕЧАЕТ ДРУГУЮ
маленькая харчевня, ныне уже не существующая. Харчевню эту содержали люди по
имени Тенардье, муж и жена. Она находилась в улочке Хлебопеков. Над дверью
прямо к стене была прибита доска, а на доске было намалевано что-то похожее
на человека, который нес на спине другого человека, причем на последнем
красовались широкие золоченые генеральские эполеты с большими серебряными
звездами; красные пятна означали кровь; остальную часть картины заполнял
дым. и, по-видимому, она изображала сражение. Внизу можно было разобрать
следующую надпись: "Сержант Ватерлоо".
трактира. И тем не менее колымага, или, вернее сказать, обломок колымаги,
загораживавший улицу перед харчевней "Сержант Ватерлоо", в один из весенних
вечеров 1818 года, несомненно, привлек бы своей громадой внимание живописца,
если бы ему случилось пройти мимо.
перевозки толстых досок и бревен. Передок состоял из массивной железной оси
с сердечником, на который надевалось тяжелое дышло; ось поддерживала два
огромных колеса. Все вместе представляло собой нечто приземистое, давящее,
бесформенное и напоминало лафет гигантской пушки. Дорожная грязь и глина
облепили колеса, ободья, ступицы, ось и дышло толстым слоем замазки,
напоминавшей отвратительную бурую охру, какою часто окрашивают соборы.
Дерево пряталось под грязью, а железо-под ржавчиной. Под осью свисала
полукругом толстая цепь, достойная плененного Голиафа. Эта цепь вызывала
представление не о тех бревнах,. которые ей полагалось поддерживать при
перевозках, а о мастодонтах и мамонтах, которых вполне можно было в нее
впрячь, и что-то в ней напоминало о каторге, но каторге циклопической и
сверхчеловеческой; казалось, она была снята с какого-то чудовища. Гомер
сковал бы ею Полифема, Шекспир - Калибана.
того, чтобы загородить ее, а во-вторых, чтобы окончательно заржаветь. У
ветхого социального строя имеется множество установлений, которые так же
открыто располагаются на пути общества, не имея для этого иных оснований.
веревочных качелях, сидели, слившись в восхитительном объятии, две девочки;
одной было года два с половиной, другой - года полтора, и старшая обнимала
младшую. Искусно завязанный платок предохранял их от падения. Очевидно, мать
одной из девочек увидела эту страшную цепь и подумала: "Да ведь это отличная
игрушка для моих малюток!"
были две розы, распустившиеся среди ржавого железа; глаза их светились
восторгом, свежие щечки смеялись. У одной девочки волосы были русые, а у
другой - темные. Их наивные личики выражали восторженное изумление; цветущий
кустарник, росший рядом, овевал прохожих своим благоуханием, казалось, что
оно исходит от малюток; полуторагодовалая с целомудренным бесстыдством
младенчества показывала свой нежный голенький животик. Над этими милыми
головками, осиянными счастьем и залитыми светом, высился гигантский передок
телеги, почерневший от ржавчины, почти страшный, напоминавший своими резкими
кривыми линиями и углами вход в пещеру. Сидя поблизости от них на крылечке
харчевни, мать, женщина не слишком привлекательного вида, но в эту минуту
вызывавшая чувство умиления, раскачивала детей с помощью длинной веревки,
привязанной к цепи, и, боясь, как бы они не упали, не сводила с них глаз, в
которых было животное и в то же время божественное выражение, свойственное
материнству. При каждом взмахе звенья отвратительной цепи издавали
пронзительный скрежет, похожий на гневный окрик; малютки были в восторге,
заходящее солнце разделяло их радость, - что могло быть очаровательнее этой
игры случая, превратившей цепь титанов в качели для херувимов?
видела того, что происходило на улице.
и вдруг, почти над самым ухом, она услышала слова:
маленький ребенок; она держала его на руках.
дорожный мешок.
двух-трех лет. Кокетливостью наряда она смело могла поспорить с игравшими
девочками; поверх чепчика, отделанного кружевцем, на ней была надета тонкая
полотняная косыночка; кофточка была обшита лентой. Из-под завернувшейся
юбочки виднелись пухленькие белые и крепкие ножки. Цвет лица у нее был
прелестный: розовый и здоровый. Щечки хорошенькой малютки, словно яблочки,
вызывали желание укусить их. О глазах девочки трудно было сказать что-либо,
кроме того, что они были, очевидно, очень большие и осенялись великолепными
ресницами. Она спала.
Материнские руки - воплощение нежности; детям хорошо спится на этих руках.
собирается снова стать крестьянкой. Она была молода. Красива ли? Возможно,
но в таком наряде это было незаметно. Судя по выбившейся белокурой пряди,
волосы у нее были очень густые, но они сурово прятались под монашеским
чепцом, некрасивым, плотным, узким, завязанным под самым подбородком. Улыбка
обнажает зубы, и вы любуетесь ими, если они красивы, но эта женщина не
улыбалась. Глаза ее, казалось, не просыхали от слез. Она была бледна; у нее
был усталый и немного болезненный вид; она смотрела на дочь, заснувшую у нее
на руках, тем особенным взглядом, какой бывает только у матери, выкормившей
своего ребенка грудью. Большой синий платок, вроде тех, какими утираются
инвалиды, повязанный в виде косынки, неуклюже спускался ей на спину. Ее
загорелые руки были покрыты веснушками, кожа на исколотом иглой указательном
пальце загрубела; на ней была коричневая грубой шерсти накидка, бумажное
платье и тяжелые башмаки. Это была Фантина.
внимательней, вы бы заметили, что она все еще была красива. Грустная
морщинка, в которой начинала сквозить ирония, появилась на ее правой щеке.
Что касается ее наряда, ее воздушного наряда из муслина и лент, казавшегося
сотканным из веселья, легкомыслия и музыки, - наряда, словно звучавшего
трелью колокольчиков и распространявшего аромат сирени, то он исчез, как
блестящие звездочки инея, которые на солнце можно принять за бриллианты; они
тают, и обнажается черная ветка.
Фэйворитку, Зефину и Далию. Узы, расторгнутые мужчинами, были разорваны и
женщинами; две недели спустя эти юные особы очень удивились бы, если б
кто-нибудь напомнил им о прежней дружбе: для нее уже не было никаких
оснований. Фантина осталась одна. Когда отец ее ребенка уехал, - увы!
подобные разрывы всегда бесповоротны, - она оказалась совершенно одинокой,
Ильин Андрей
Акунин Борис
Каменистый Артем
Пехов Алексей
Василенко Иван
Сертаков Виталий