просто хохотать, иные будут издеваться над тщетою Твоей спустя тысячелетия,
когда материалистическая наука, не оставив от веры в Бога камня на камне,
объявит небылицей все, что с Тобой было: "Чудак! Глупец! Кто его просил?
Зачем, к чему было устраивать тот спектакль с распятием? Кого этим удивишь?
Что это дало, что это изменило в человеке хотя бы на волосок, хотя бы на
йоту?" Так будут думать те поколения, которым Твой подвиг будет казаться
чуть ли не нелепым, которые к тому времени постигнут устроение материи до ее
изначальной сущности и, преодолев земное тяготение, вступив в космические
сферы, оспаривать будут вселенную друг у друга в алчбе кошмарной, стремясь к
галактическому господству, и хоть и бесконечно пространство, но им и
вселенной будет мало, ибо в отместку за неудачу на земле они готовы будут в
угоду своим амбициям саму планету развеять в прах, планету, на которой Ты
пытался возвестить культ милосердия. Так Ты подумай, что для них Бог, когда
они себя выше Бога считают, что им чудак, повисший на кресте, когда,
уничтожив всех разом, они самую память Твою сотрут с лица земли. О бедный, о
наивный мой Учитель, бежим со мной на Волгу, на Оку, на тот уединенный
островок посреди реки, и там ты будешь пребывать как на звезде небесной,
всем отовсюду видной, но никому не доступной. Подумай, еще не поздно, у нас
есть еще ночь и утро, быть может, Ты сумеешь еще избежать жестокой участи?
Опомнись, неужто путь, Тобою избранный, единственно возможный путь?
улицам и площадям ночного жаркого Иерусалима, пытаясь вразумить Того, кто
самим Господом послан был на землю для участи ужасной и трагической, как
вечный пример и укор людям... Но таково свойство человека, что этого укора
никто впрямую на свой счет принимать не будет и каждый отыщет себе
оправдание: мол, он тут ни при чем, мол, без него вершатся судьбы мира и
пусть себе вершатся... Сколько неизбывной иронии таилось в том замысле,
страдающем недооценкой человеческой натуры...
бродячую собаку о трех лапах - четвертую, подбитую, она поджимала к животу.
Умно и грустно посмотрела на него собака.
бездомный, как и я. Пошли со мной.
тот пес. А утром вновь в заботах и хлопотах проснулся город, с утра базары и
рынки наполнили груженные вьюками верблюды, пригнанные из песков бедуинами,
ослы и мулы, перевозившие грузы помельче, конные повозки с поклажей,
носильщики с тюками на плечах - все пришло в действие, все - страсти,
товары, галдеж - завертелось в общем колесе купли-продажи... Однако многие
иерусалимцы стеклись к белостенному городскому храму и оттуда взбудораженной
толпой двинулись к римскому прокуратору Понтию Пилату. Примкнул к ним и
Авдий Каллистратов: он понял, что речь идет о судьбе Учителя. И он пошел с
ними к Иродову дворцу, но вооруженная стража не пропустила их к наместнику.
И они остановились у дворца в ожидании. Народу все прибывало, хотя жара
стояла с самого утра. Разные страсти влекли сюда разных людей. Какие только
разговоры не ходили в той неспокойной толпе: одни говорили, что пророка
Иисуса Назорея прокуратор помилует властью, данной ему Римом, отпустит,
чтобы он убрался из Иерусалима куда подальше и никогда больше cюда не
возвращался, другие говорили, что одному из приговоренных в честь пасхи
даруют жизнь и что помилованным этим будет Иисус, третьи попросту верили,
что его спасет сам Яхве на глазах у всех, но все - и те, и другие, и третьи
- ждали, ждали, не ведая, что происходило там, за оградами и стенами дворца.
И много было таких в толпе, кто посмеивался над беднягой, расплачивающимся
головой за потешный свой трон, глумились над обреченным чудаком и сетовали:
что, мол, прокуратор тянет, рубить так рубить сплеча, чего еще нянчиться,
солнце вон как припекает, и до полудня все изжарятся на Лысой горе. Этот
Иисус Назорей, он-де кого хочешь заговорит, кому угодно голову задурит.
Ясное дело - треплет там языком и смущает прокуратора, чего доброго,
наместник римский еще возьмет да отпустит его, а тогда зачем же мы здесь
стоим... И Иисус Назарянин хорош - наобещал с три короба, только где оно,
его Царство Новое, а теперь его самого вздернут, как собаку... Так-то оно
бывает...
Неблагодарные, низменные душонки! Как можно так осквернять и опошлять
великую борьбу человеческого духа с самим собой. Вам гордиться надо им,
люди, его мерой мерить себя!" - в отчаянии кричал Авдий Каллистратов,
обливаясь слезами в толпе иерусалимской. Но никто его не слышал, никто не
замечал его присутствия. Ведь ему еще предстояло родиться в далеком
двадцатом веке...
x x x
пришел, еще куда-то пролиться ливнем. И наконец и вовсе стих, лишь изредка
срываясь сверху запоздавшими каплями. А время близилось к рассвету, омытому
и усыпанному звездами рассвету, - небо, еще темно-агатовое в глубине, после
дождя все больше светлело по краям. Прохладой веяло от влажной почвы, от
вытянувшихся за ночь трав.
час радости бытия столь остро и благодарно, как Авдий Каллистратов, хотя
самочувствие его и оставляло желать лучшего.
охладиться за ночь, и он не замерз. И хотя он промок с головы до ног, и
ушибы и травмы тоже давали знать, но он, презрев боль, сосредоточился и в
ясновидении своем, дававшем ему возможность ощущать себя одновременно и в
прошлом и в настоящем, воспринимал жизнь заново, открывал ее как дар судьбы
и оттого еще больше ценил саму возможность жить и мыслить. В тот час, когда
дождь кончился, Авдий сидел под железнодорожным мостом, куда с трудом,
собрав последние силы, доковылял впотьмах...
бродяга, и доволен был тем, что нашлось такое место, где он мог переждать
дождь и предаться размышлениям. Под мостом было гулко и звонко, как под
высокими сводами средневекового собора. Когда над головой проходили поезда,
это походило на орудийный шквал, обрушивающийся издали и постепенно уходящий
вдаль. Хорошо, просторно думалось в ту ночь Авдию, и мысль, родившись,
развивалась уже сама по себе и беспредельно и беспрепятственно влекла за
собой его дух. Авдий думал то о Христе и Понтии Пилате, мысленно переносился
в те времена, и грохот проносящихся над ним поездов не мешал ему ощущать
себя в древней Иудее среди гомонящей толпы на Голгофе и как бы видеть своими
глазами все, что там происходило, то припоминал Москву, свое недавнее
пребывание там и посещение Пушкинского музея, где пела болгарская капелла, и
вспоминал своего двойника, так поразительно похожего на него болгарского
певца, и перед ним вставало его лицо с разверстым ртом. Какие возвышенные
звуки исторгали голоса болгарских певцов, как возносили они его душу и
мысль! Отец его, дьякон Каллистратов, очень любил церковное пение и, слушая
его, плакал от умиления. Однажды кто-то передал отцу текст удивительной
молитвы одной современной монахини. Молодая еще в те годы женщина, бывшая
воспитанница, а затем и воспитательница детдома, приняла постриг в годы
войны после того, как ее возлюбленный, с которым они прожили всего полтора
месяца, погиб на военном корабле, потопленном германской подлодкой. Дьякон
Каллистратов, читая тот "документ души", в котором соединялись и плач и
молитва, всякий раз ронял слезу. Он очень любил, когда Авдий, тогда еще
мальчишка, стоя в красном углу дома у старого пианино, читал ему вслух
чистым отроческим голосом молитву о потопленном корабле. И Авдий заучил ее
наизусть, ту молитву монахини, бывшей детдомовки:
обращаю к Тебе, Всевидящий и Всеблагий, свою насущную молитву. Прости, о
Господи, что своеволие проявляю и прежде вспоминаю не о Тебе, а снова
докучаю своим делом, но я живу ради того, чтобы молитву сию произносить,
пока я есть на этом свете.
тебе обращениями неотступными. В мольбе моей своекорыстия нет - я не прошу и
толики благ земных и не молю о продлении дней своих. Лишь о спасении душ
людских взывать не перестану. Ты, Всепрощающий, не оставляй в неведении нас,
не позволяй нам оправданий искать себе в сомкнутости добра и зла на свете.
Прозрение ниспошли людскому роду. А о себе не смею уст разомкнуть. Я не
страшусь как должное принять любой исход - гореть ли мне в геенне или
вступить в царство, которому несть конца. Тот жребий наш Тебе определять,
Творец Невидимый и Необъятный.
повинующейся словам любви Твоим, отшельницы, в отчаянии своем презревшей
земную юдоль, отвергнувшей напрочь тщеславие и суету, чтобы в помыслах своих
приблизиться к духу Твоему, Господи.
же курсом прежним изо дня в день, из ночи в ночь, покуда день и ночь
сменяются определенным Тобою чередом в космическом вращении Земли. Пусть он
плывет, корабль тот, при вахте неизменной, при навсегда зачехленных стволах
из океана в океан, и чтобы волны бились о корму и слышался бы несмолкаемый
их мощный гул и грохот. Пусть брызги океана обдают его дождем свистящим,
пусть дышит он той влагой горькой и летучей. Пусть слышит он гул машин и
крики чаек, следующих за кораблем. И пусть корабль держит путь во светлый
град на дальнем океанском бреге, хотя пристать к нему во веки не дано...
прости, Всеблагий и Милосердный, что докучаю просьбой странной, молитвой о
затонувшем корабле. Но Ты - твердыня всех надежд высоких, земных и неземных.
Ты был и остаешься Вездесущим, Всемогущим и Сострадающим началом всех начал.
И потому с мольбой к Тебе идем как в прошлом, так и ныне и в грядущих днях.
И потому, когда меня не станет и некому будет просить, пусть тот корабль
плывет по океану и за пределом вечности. Аминь!"
Лондон Джек
Орлов Алекс
Лукьяненко Сергей
Маккарти Кормак
Флинт Эрик
Пехов Алексей