Чтение 35–й страницы книги ~Последний поклон~

"Бабушкин праздник"

Вскоре после Ильина дня, как только заканчивался сенокос, в наш дом
собиралась вся многочисленная родня -- гостевать, точнее, праздновать день
бабушкиного рождения. Случалось это раз в два-три года. Чаще-то накладно.
Никто не сговаривал бабушкиных сыновей, дочерей, внуков и других родичей
съезжаться в этом именно году, об эту пору, но они сами по какому-то наитию
знали, когда им надо быть в родном дому, у матери и отца.

Бабушка и дедушка тоже как-то догадывались, что нынче нагрянут ребята,
и заранее начинали готовиться к тому, чтобы принять и устроить уйму людей.
Само собой, ребята приезжали не с пустыми руками, но все же главная тяжесть
расходов ложилась на бабушку с дедушкой, и в доме нашем загодя, еще с зимы
начинался великий пост и всевозможный прижим по части расходов харчей и
денег -- коли пировать, так и мудровать.

После отела коровы брали под особое наблюдение телку или бычка -- на
закол. На базайскую механическую мельницу по санной дороге увозили и мололи
зерно на крупчатку, с весны копили яйца, сбивали сметану на масло -- и все
это убиралось в подвал, в кладовку, рассовывалось по каким-то никому, кроме
бабушки, неведомым тайникам. Лишь мне она уделяла колотое яичко, снятого
молока, кривой, ожелтевший огурец или завалящую постряпушку.

Чем ближе подходил бабушкин праздник, тем напряженней шла жизнь в нашем
доме. Бабушка все чаще роняла что-нибудь из рук или проливала и кричала
неизвестно кому: "Сдохнуть бы мне сегодня же! Легче бы мне было!" И все же
она входила в предпраздничную линию раньше и прочнее, чем дедушка и
Кольча-младший. Тех сламывала напряженность, они "закусывали удила", и тогда
уж сладить с ними было непросто.

Чаще всего бабушка сама же и доводила мужиков до бунта, взбаламутив и
без того неспокойное течение жизни в доме наскоками, подозрениями, излишним
подчеркиванием собственных стараний в хлопотах и в труде.

Перед тем праздником, который мне запомнился оттого, что был я уже в
памятливых годах, дедушка взорвался в самый неподходящий момент. И довела
его до крайности снова бабушка, из-за усталости не почуявшая той черты, за
которой наступает предел дедушкиного терпения.

Бобылю Ксенофонту надоедало сидеть одному в старой, наполовину засевшей
в земле хибарке, и он вечерком, после дневного труда и забот приходил на
нашу завалинку. Сидели два брата, курили табак, передавая друг дружке
кисеты. Иной раз просидят так вот весь вечер, единого слова не скажут и
разойдутся, друг другом довольные. А иногда курят-курят молча и молча же
куда-то улизнут. И не ищи их тогда -- не найдешь. Дед явится поздно,
выпивший, отяжелевший, тихий. Бабушка кинет ему подушку, и он успокоится,
определившись на высоком курятнике в кути.

В тот злосчастный вечер, как обычно, пришел на завалинку Ксенофонт,
выполз за ворота дедушка. Сидели дед и Ксенофонт, смолили табак и думали.
Бабушку, издерганную, усталую, зудила неприязнь: таких вот двое мужичищев
табак переводят, а она, забегавшаяся, крутится, крутится и дел своих никак
не переделает. Ругалась во дворе бабушка, пнула Шарика, поймала курицу,
усевшуюся спать в жалице, зашвырнула ее на сеновал, хватила об пол пустое
ведро, подвернувшееся на пути, и ведро укатилось к воротам, бухнуло в
створку.

Дед даже и ухом не повел.

На беду дед с Ксенофонтом с завалинки ушли, как потом выяснилось,
выдернуть лодку повыше на берег, потому что начала в Енисее прибывать вода
-- от летнего жара потекли беляки в горах, и лодку Ксенофонта, страшенного
рыболова, могло унести. Бабушке же втемяшилось в голову, что они отправились
выпивать, и она закипела пуще прежнего, ждала деда, чтобы обрушиться на
него. Надо заметить -- бабушка не трогала деда сразу после выпивки.

Никогда деда вдрызг пьяным не видели, и определить, сколько он выпил и
в какой пропорции находится, никто не мог. На всякий случай надо было
подождать, когда он проспится. Что и делала бабушка, блюдя осторожность и
выдержку.

Но тут на нее нашло. Сначала она разорялась в избе, потом во дворе,
потом на улице и, наконец, понеслась к тетке Авдотье, чтобы перебить у нее
все окна, если дед там обнаружится.

Тетка Авдотья, та самая, что жила от нас наискосок, младшая сестра
дедушки -- особая статья в нашей родове. Жизнь ее растрепана, как льняной
сноп на неисправной мялке. Муж ее Терентий жил с нею набегами. И после
каждого набега оставлял тетку Авдотью в тягостях. Родились у нее только
девки. По причине нервности тетки Авдотьи, неустойчивого достатка и обихода
девки мерли одна за другой, но трое выжили, на беду и радость матери. Девок
она растила по-чудному: то милует их, бантики из тряпочек в волосья
приделывает, в баню чуть не каждый день таскает, в доме половики настелет,
все приберет, выскоблит. То забросит и дом, и девок, не кормит их, не поит,
лупцует ухватом, обзывается. Попав в буйную полосу жизни, немытая, пьяная,
орала тетка Авдотья матерщинные частушки под нашими окнами, да еще и
приплясывала.

Девки подросли, и старшая -- Агашка -- пригуляла ребеночка. Тетка
Авдотья прогнала дочь из дому "с в...ком", а сама побежала в Енисей
бросаться, и бросилась, доплыла по-собачьи до сплавной боны, вылезла на нее
мокрая, жалкая и выла среди реки протяжно, одиноко и жутко.

После этого тетка Авдотья вернула Агашку домой и стала жить
смирно-тихо. И стариться начала быстро, обвисла, ссутулилась, поседела. Дом
она содержала теперь обиходно, даже форточку в раме проделала, чтоб вольный
дух помогал расти дитенку. Наряжалась тетка Авдотья мыть и белить избы,
копать огороды, нянчилась за плату с ребенком учителей и разную всякую
работу делала, волоча за собой везде и всюду любимого внука Костеньку.
Потихоньку приторговывала тетка Авдотья винцом и самогонкой. С деда и
Ксенофонта платы за вино не брала, и не по родственным соображениям, а
потому, что они доглядывали ее хозяйство -- привозили дров, починяли
домишко, ремонтировали печку.

Совсем наладилась жизнь тетки Авдотьи, как вдруг снова объявился
Терентий. Он приплыл с севера, откуда-то из-под Гольчихи, в резиновых
сапогах, еще невиданных в нашей деревне, с длинными голенищами, в шляпе, при
часах, и привез бочонок соленого омуля.

Терентий открыл створку ворот и в качестве "суприза" катнул во двор
пузатенький, ловконький такой бочонок, густо затянутый окислившимися в
долгом пути обручами, под крышку забитый отборным омулем. Терентий,
подбоченясь, победно оглядел деревню -- знай наших, поминай своих! Рот его
раскрылся, сморщился от самодовольной, блаженненькой улыбки. Зубов во рту
Терентия не было, съело их цингой и водкой. Лишь один какой-то обломочек или
корешок, может, и вновь просекшийся молочный зуб весело сверкал на дитячьих
деснах, знаменуя собой радость обновления жизни, снова и снова наступающего
первотворения, возобновления обеспечен- ной, семейной жизни под родной
крышей.

Предчувствием счастливой встречи и бесконечной радости переполнено
сердце вечного скитальца, еще одного беспечного и беспутного овсянского
гробовоза.

Поскольку настил во дворе был внаклон и все хозяйство -- дом, заплот,
ворота -- внаклон, и жизнь тетки Авдотьи внаклон, на солнце, на восход, то
бочонок с омулем, постукивая по настилу, вспрыгивая на сучках и выбоинах,
резво набирал ход и, не будь закрыта калитка в огород, прокатился бы по
грядам, смял бы прясло, своротил бы весь нижний сельский посад, брыкнулся бы
с яра в Енисей, и рыба в бочонке, пусть и соленая, пусть в бессознательном
состоянии, поплыла бы в обратный путь, к родному устью, где была изловлена,
лишена не только жизни, но и свободы, тесными рядками запечатанная в тугой
бездушный бочонок.

Тетка Авдотья, хоть и встречь уклону, хоть и в гору, бочонок,
торкнувшийся в огородную калитку, чуть было с петель ее не сорвавший, ногой
катнула в обратную сторону, к воротам. Где и сила взялась? Видно, бабья
неистовость сильнее всяких сил! Перекувыркнула бочонок, что поросенка с
тугими боками через подворотню, поставила его на попа, пришлепнула ладонью
по сырому торцу, будто поставила печать на замаркированные доски.

После этого тетка Авдотья молча двинулась навстречу лучезарно
лыбящемуся мужу, раскинувшему руки для объятий, молча же сорвала шляпу с его
головы, кучерявящейся младенческим пушком, шляпу шлепнула оземь и принялась
месить ее голыми ногами, втаптывать в пыль, будто гремучую змею. Топтала,
топтала, сорвалась на визг. Без слов, без ругани был тот визг. Все в нем
спеклось, в этом страшном визге -- боль, ненависть, звериная тоска
полужены-полувдовы, нужда, одиночество, борьба с девками, перемогание хворей
и насмешек деревенских сплетников и блудников, пользующихся услугами мелкой
спекулянтки, батрачки, вздорной бабы, позорной, дикой пьянчужки -- все-все
втаптывала в пыль, в грязь тетка Авдотья.

Натоптавшись до бессилия, навизжавшись до белой слюны, тетка Авдотья
молча подняла с дороги шляпу, измызганную, похожую на недосохшую коровью
лепеху или гриб-бздех, вялым движением, как бы по обязанности, доводя свою
роль до конца, раз-другой хлопнула шляпой по морде мужа, напяливая ее на
голову его до ушей, пристукнула кулаком сверху и удалилась во двор.

Весь нижний конец села упивался этой картиной. Задохнувшийся пылью,
оглушенный налетом, Терентий долго отплевывался, утирался рукавом,
растерянно наблюдая, как Авдотья запирала ворота, как пнула подвернувшегося
на пути его любимого пса Мистера, как резко задернула занавески на окнах,
даже веревочку порвала у одной занавески, как расшуровала из дому всех, даже
девок, выдворила заспавшегося кота, не пощадила и курицу-парунью, сидевшую в
сите на куделе, вместе с яйцами хряснула с крыльца и, матерясь, искала еще
чего бы сокрушить и выкинуть.

-- Во, штурела, курва, во штурела!.. -- трусовато, чтоб народ слышал, а
баба, впавшая в неистовство, не слышала, частил однозубым ртом Терентий.

Когда тетка Авдотья выдохлась, поутихла, влезла на полати, как всегда,
влезла надолго в привычное убежище, дети и внуки, спрятавшиеся в старом
амбаре и не смеющие до темноты показываться в избе, наблюдали в щели амбара,
как их папа Терентий сидел среди улицы на бочонке с омулем, бил себя