моего пробуждения, пронзила мне сердце, наполнив его сладкой мукой. А
потом Сильва прошептала: "Бонни"; она произнесла лишь это смешное
прозвище, больше ничего, но таким непривычным для меня голосом, таким
доверчиво-испуганным тоном заблудившегося или нашедшегося ребенка, что я
еще сильнее сжал ее лицо, кивая головой, словно желая сказать: да, да,
малышка, я здесь, с тобой... но она прижалась лбом к моим ладоням,
раздвинула их и положила голову мне на грудь - да, она прильнула ко мне
этим движением - уж не знаю, усталым или доверчивым. И больше ничего не
сказала. Да и я молчал. Долго мы лежали так, и наконец заснули оба,
успокоенные, просветленные душой.
меня узнала о возвращении Сильвы, потому что встретила нас без всякого
удивления. Она подала нам завтрак. Сильва не стала накидываться на свою
копченую рыбу с обычной жадностью. Она ела и пила рассеянно, непрерывно
переводя взгляд с меня на Нэнни и опять на меня, словно провела долгие
годы в Америке и теперь, возвратясь, сравнивала наши любимые, но такие
постаревшие лица с теми, что остались в ее памяти. На ее собственное лицо
легла неуловимая тень усталости или печали, которая в сочетании с жадным
любопытством выражала, как мне казалось, сильную, но омраченную тайной
заботой любовь. Сердце мое сжималось от странного счастья, где смешались и
жалость, и гордость, и надежда. Любовь, которую отныне испытывала к нам
Сильва, не была больше, думал я, любовью домашнего зверька, жаждущего
защиты, - теперь это была любовь создания, ставшего подобным нам, людям,
открывшего для себя нашу общую горестную участь смертных и всем своим
существом желавшего разделить ее с нами. Я думал также о том, что
человеческая любовь отличается от звериной именно таящейся в ее глубине
мыслью о смерти и что отныне Сильва сможет наконец полюбить меня именно
такой любовью. И еще я знал, что сам давно люблю ее.
мне: "Вы любите не меня!" Тогда я собрался возразить ей. Но ей ничего не
стоило заткнуть мне рот, и уже по этой легкости я смог измерить силу
собственных сомнений. Затем Дороти бежала в Лондон. И я помнил, с какой
горькой радостью встретил я перспективу остаться наедине с Сильвой...
страсти, но разве не предался и я своей? И не предаемся ли все мы на самом
деле, каждый на свой манер, одному и тому же соблазну: уклониться от
строгих канонов человеческого общества? "Пусть возвращается к своему
морфию, а я - к моей Сильве" - разве не так думал я, охваченный
мучительным наваждением, чем-то похожим на тягу к наркотикам. Ибо если
даже Сильва и очеловечивалась с невиданной быстротой, прямо на глазах, то
все же особенно сильно меня привлекало в ней, несмотря ни на что, именно
то пленительное звериное начало, столь свойственное ее натуре. Разумеется,
она сделала гигантский шаг в своем развитии, и шаг решающий, но разве
воспользоваться этим как предлогом, чтобы любить ее отныне, не испытывая
угрызений совести, не было, откровенно говоря, своего рода алиби? И,
несмотря на морфий, какая пропасть между нею и Дороти! Та могла
окончательно загубить, смертельно отравить себя наркотиками, чтобы
избежать моральных мучений, но разве сами эти мучения не являлись
трагическим свидетельством утонченности ее разума, терзающих ее сомнений?
Она, конечно, падала в пропасть, но даже такое поражение было первым
доказательством жестокости, а значит, и благородства этой борьбы. Драма
Дороти... где же еще таились корни этой драмы, как не в благодатной почве
долгой человеческой цивилизации? Она была ее отравленным плодом, но также
и неопровержимым знаком. Тогда как бедняжка Сильва, все еще не
избавившаяся от пут своего происхождения, - что могла она предложить,
кроме младенчески-бессвязного человеческого лепета? Всякое сравнение ее с
Дороти было кощунственно, а мой выбор, по правде сказать, унизителен.
дни. И, коль скоро я пришел к таким выводам, у меня не оставалось иного
выхода: если я обладал хоть каплей характера, то обязан был ехать в
Лондон. Я не имел права позволить Дороти довершить свое добровольное
самоуничтожение (а новости, которые сообщал мне ее отец, звучали поистине
драматически), не испробовав все средства к ее спасению. Сено было уже
убрано, зерно обмолочено, до осенней пахоты оставалось еще несколько
недель. Ничто не удерживало меня в замке - ничто, кроме Сильвы. Но я решил
вырваться из этих искусительных пут и уехать.
назвал истинных его причин, словно побаивался ее неодобрения, словно не
хотел, чтобы она осудила предпочтение, отдаваемое мною Дороти. Таким
образом, Нэнни осталась в неведении насчет решения, которое я принял не
без внутренних терзаний. Я просто сообщил ей, что должен уладить кое-какие
дела и вернусь, как только они будут приведены в порядок.
Салливену. Он выглядел усталым и постаревшим. Сам он недавно вернулся из
Лондона. Когда я сообщил ему о своем решении ехать туда, он беспомощно
махнул рукой.
длинное худое лицо. Его толстые губы скривила гримаса горького недоумения.
- Скажу вам откровенно: самое страшное, что она кажется счастливой.
27
рахат-лукум.
лежали в фарфоровой чаше, облепленной сахарной пудрой, на маленьком
столике возле дивана-кровати. Да и повсюду кругом валялись картонные
коробки с рахат-лукумом. Одна долька упала на ковер, кто-то, верно,
наступил на нее, и она расползлась розоватым ошметком - бесформенным
подобием медузы или морской звезды. Впрочем, ковер был усеян и другими
подозрительного вида пятнами. Так же как и покрывало из искусственного
меха "под пантеру", которое Дороти, небрежно раскинувшаяся на диване,
набросила на себя.
Галвестон-лейн. На узкой и темной лестнице, пропитанной прогорклым запахом
жареной рыбы, я столкнулся с пастором в ветхой сутане, как мне показалось,
пьяным в стельку; он прижался к стене, чтобы пропустить меня, потом,
должно быть, поскользнулся на ступеньках, потому что я услышал, как он
выругался. Не знаю, что это был за дом - то ли семейный пансион, то ли
дешевая гостиница. Кирпичный фасад был побелен, и это, как и маленькая
черная дверь, обитая медью и увенчанная треугольным фронтоном, придавало
дому почти кокетливый вид. Зато внутри все казалось погруженным в вековую
спячку и покрытым вековым же слоем пыли.
переставая жевать свое вязкое лакомство. Мне показалось, что она не
похудела, а, напротив, даже слегка пополнела; но сквозь косметику, которую
она, верно, после моего телефонного звонка поспешно и небрежно наложила на
лицо, просвечивала мертвенно-бледная кожа. Набрякшие веки окаймляла
ярко-розовая, почти красная полоска. Все лицо Дороти напоминало те увядшие
цветы кувшинки, которые вот-вот начнут гнить. Она равнодушно улыбалась мне
- застывшей улыбкой измученной продавщицы; на зубах виднелся налипший
рахат-лукум.
Лондоне?
этого толстеют. Так что я наверстываю упущенное. Ну-с, вот вы меня и
увидели. Чем могу служить?
пахоты я вполне свободен. Я остановился в одном кабельтове отсюда, в
"Бонингтон-хаус". Так что живу в двух шагах от вас, и мне ничего не стоит
являться к вам запросто со своими любовными притязаниями.
как раз доставала из чаши очередную липкую дольку, но, услышав мои слова,
положила ее обратно и вытерла запачканные пальцы о пятнистое одеяло.
день?
вполне определенные вещи. Или, может, у вас есть другой претендент?
Вы мне надоели.
свадьбы.
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Пехов Алексей
Майер Стефани
Каменистый Артем
Маккэфри Энн