ней, а сквозь пробные пулеметные очереди, сквозь тревожное гудение крыш
доносились во двор тоскливые и далекие паровозные гудки.
из батареи. В корпусе, опустевшем и мрачном, непривычная тишина стояла в
безлюдных батареях, только иногда, звеня шпорами, проходил по казарме
дежурный офицер. Опустело и на училищном дворе: пушек, приборов и машин не
было. Все в лагерях. Как заброшенный пруд, плац усыпался сбитыми ветром
тополиными листьями.
открытыми глазами он лежал на спине, и казалось, что ему дремлется. У него
не было никаких желаний. Солнце не было прекрасным и теплым - оно потухло.
И стрижи не кричали под окном - какой в этом смысл? Ни в чем не было
смысла. Никогда, никогда мама не отопрет ему дверь, услышав его шаги,
никто не скажет ему "сын", и он не скажет уже до конца своей жизни "мама".
А мама то улыбалась, то хмурила брови, то приходила из кухни в переднике и
просила пропустить мясо в мясорубке ("Ты у меня сильный, должен
помогать"), то сидела у стола под лампой, наклонив гладко причесанную
голову, и прозрачные серьги тихонько покачивались в ее ушах.
глаза его смежались, брови вздрагивали, и он чувствовал горячую горечь
слез в горле.
скоплялись по углам, потом становилось совсем темно, на плацу вспыхивал
фонарь, бросал отблески на окна, но Алексей не вставал, не зажигал света.
У него не было сил подняться, повернуть выключатель, сделать что-то; ему
было все равно: день, сумерки, свет, темнота. Время потеряло свое
значение. Мамы не было. Самое страшное, то, что не должно было, не имело
права случиться, случилось...
Алексея, одного, лежащего на койке посреди оголенных коек взвода, он
удивленно спросил:
приехал. Или захворал никак совсем? И слова у тебя какие-то... На каком
основании? Мы, стало быть, сейчас... это самое... то есть...
вернулся; в руках у него была связка ключей и градусник - принес из
каптерки.
в санчасть... - убеждая, заговорил он и стал настойчиво совать градусник
Алексею. - Как же ты лежишь один - как это понимать? А мы сейчас
температурку выясним - и в санчасть. А я, стало быть, всю жизнь не болел,
устав не позволяет, - Куманьков захихикал. - Я этих врачей до огорчения не
люблю, в детстве у меня грызь определили, а до сих пор - ничего, никаких
оснований! Но бывает, чего там, бывает!
койку, но Алексей вяло проговорил:
потекли по его щекам, он резко повернул голову к стене. - Какое число
сегодня? - спросил сдавленно.
измененное болью лицо Алексея, и на цыпочках вышел.
12
улочками, линейками, с небольшим плацем-поляной, с волейбольной площадкой
и открытой столовой вырос здесь, в сорока километрах от города.
Лукавые щеглы, подражая соловьям, начинали щелкать с конца ночи, и озябшие
часовые во влажных от росы шинелях глохли на рассвете от лесных
состязаний. Птицы встречали солнце раньше, чем дежурный офицер и горнист;
смелые синицы прыгали по мокрым дорожкам, заглядывали в палатки, воробьи,
неизвестно откуда взявшиеся в лагере, поднимали на зорях возню около
кухни, надоедали заспанным поварам драчливым своим чириканьем.
будил дивизион. И начинался день.
реке, завтрак, отъезд на полигон, подготовка орудий и, наконец, полевые
стрельбы - так весь день, до ужина. Затем час личного времени, игра в
волейбол, вечернее купанье, поверка и, наконец, отбой.
погружался в тишину; отдаленно кричали коростели, а на реке с гулким
уханьем всплескивал сом, выходя из глуби черного, холодного омута на
лунный свет перекатов.
стоял на поляне под открытым небом, кусали комары, лента рвалась; какая-то
птица, ослепнув от света, ударилась в зыбкий экран, где мелькали черные
разрывы снарядов: показывали военный фильм.
раздумчиво глядя на огонь лампы - вокруг стекла трещали крыльями мотыльки,
- сказал с досадой:
будут смотреть эту картину и удивляться: экая игрушечная была война!
Сплошное "ура!" и раскрашенная картинка для детей. Стоило герою бросить
гранату на высотку, как немцы разбежались с быстротой страусов. А разве
так было? Немцы отстреливались до последнего, а мы все-таки брали высотки,
как бы тяжело это ни было.
грызя сухарь. - Истина!
мотылька на пол. - Война тоже забывается, Толя, как и все.
герой - это работяга. Этого бы только не забывать.
стенгазеты?
локте. Ему показалось, что Борис возражает лишь только для того, чтобы
возражать.
ШБС - "щепетильную банку Степанова": спасительное это устройство,
названное так по имени батарейного "изобретателя", было обыкновенной
консервной банкой с пробитыми дырочками, в которую накладывались сосновые
шишки, зажигались, после чего густой дым заволакивал палатку, как туман.
Это было единственное спасение от комаров.
комара. - Живьем съедят!
силы. - Все будет "хенде хох", старшина...
запах дымка. Сидевший у входа дневальный Луц насторожился, поднял нос,
повел им, точно принюхиваясь, внезапно вытаращил глаза и оглушительно
чихнул. Огонек в "летучей мыши" вздрогнул. Гребнин поздравил:
мучительно пересиливал себя, часто вбирая ртом воздух, но все-таки дважды
чихнул тоненько и досадливо. В ответ ему из угла палатки внушающе рявкнул
Полукаров и проворчал недовольно:
слезящиеся глаза на Гребнина, сел на топчане. Борис зло чертыхнулся и
вышел прочь, хлестнув пологом.
выдавил Полукаров, перекосив лицо, и исчез в дыму. - Кому известны
причины?