Бедность вцепилась в нее когтями, - тускло рдеет красное пламя догорающего
кокса. В углу у камина стоит дощатый сосновый стол со сломанным пюпитром -
пустыня, испещренная пятнами от чернильного дождя, В другом углу потертый,
старый чемодан лежит на одном из двух стульев, заменяя комод или гардероб;
и, как он ни мал, большего, очевидно, не требуется - ведь и у этого стенки
ввалились, как щеки голодающего. На полу ничего нет, если не считать старой
полусгнившей циновки у камина, до того истоптанной, что веревка, из которой
она сплетена, вся разлезлась. На окне нет занавесок, и ночную тьму
прикрывают только облупившиеся ставни; они закрыты, и чудится, будто через
две прорезанные в них узкие дыры в комнату заглядывает голод, подобно фее,
предвещающей смерть человеку на койке.
грязное лоскутное одеяло, тощий тюфяк из полосатого тика и грубая холстинная
простыня, и поверенный, нерешительно остановившийся в дверях, видит на этой
койке человека. Человек лежит в рубашке и штанах; ноги у него босые. Лицо
его кажется желтым при мертвенно-тусклом свете свечи, которая совсем оплыла,
так что вокруг загнувшегося (но все еще тлеющего) фитиля выросло что-то
вроде белой башенки. Волосы у человека растрепаны и спутались с бакенбардами
и бородой, борода тоже растрепанная и такая же запущенная, как и все вокруг.
Каморка такая промозглая и затхлая, и воздух в ней такой промозглый и
затхлый, что нелегко разобрать, какие запахи здесь больше всего терзают
обоняние; но в тошнотворном спертом воздухе, насыщенном застоявшимся
табачным дымом, юрист различает терпкий, приторный запах опиума.
створку двери.
повернувшись к стене, но глаза у него широко открыты.
его во тьме, и только узкие глаза ставен пристально смотрят на койку.
ГЛАВА XI
кто-то прикасается к его морщинистой руке, и он, вздрогнув, спрашивает:
добудились?
нагнувшись, старается зажечь ее о красные угольки, еще тлеющие в золе. Но
они почти догорели, и фитиль не зажигается. Окликнув жильца, но не получив
ответа, он бормочет, что сейчас принесет зажженную свечу из лавки, и уходит.
Мистер Талкингхорн, движимый какими-то новыми соображениями, решил не
оставаться в комнате, пока не вернется хозяин, и выходит на площадку.
лестнице вместе со своей зеленоглазой кошкой, которая идет за ним следом.
почти ничего о нем не знаю, - очень уж он нелюдимый.
глаза ставен тускнеют и как будто закрываются. Но не закрываются глаза
человека на койке.
она, упав, свешивается с койки.
Смотрите - у постели яд! Позовите же Флайт, будьте добры! - просит Крук,
раскинув тощие руки и наклонившись над телом, словно летучая мышь с
распростертыми крыльями.
пользуется возможностью подкрасться к старому чемодану и потом прокрасться
на прежнее место.
мистер Крук полоумную старушку, свою жилицу, а та, мгновенно появившись и
столь же мгновенно исчезнув, вскоре возвращается в сопровождении
раздраженного медика, которому она помешала обедать, - мужчины с заметно
потемневшей от нюхательного табака верхней губой и заметным шотландским
акцентом.
глаза. - Да он мертв, как фараонова мумия!
именно этот человек скончался.
только что пришел и стоит по ту сторону койки.
закончив этими словами свой краткий визит, он уходит доедать обед.
тщательно осматривает того, кто оправдал выбор своего псевдонима,
действительно сделавшись Никем.
года он покупал у меня опиум. Может быть, кто-нибудь из вас ему сродни? -
спрашивает он, оглядывая всех троих.
протянул ему врач. - Как-то раз он сказал мне, что у него нет родных, так
что самый близкий ему человек - это я.
сомневаться не приходится. Комната вся пропахла опиумом. Да вот еще сколько
осталось, - добавляет он, взяв из рук мистера Крука чайник, - человек десять
отравить можно.
отвратительного любопытства.
дозам. Но наверное знать нельзя. Очевидно, он очень нуждался?
окинув каморку острыми глазами; а глаза у него сейчас точь-в-точь такие, как
у его кошки. - Впрочем, я к нему сюда не заходил с тех пор, как он ее снял,
а сам он был очень уж нелюдимый - никогда не говорил о себе.
осмотр. - Он и вправду мертв, как фараонова мумия, да оно, пожалуй, и лучше
- смотрите, какой у него вид, как он жил... вот уж можно сказать -
отмучился! А ведь в молодости он, наверное, вращался в хорошем обществе,
может быть даже был красавцем. - Сидя на краю койки, врач говорит все это
сочувственным тоном, обернувшись к покойнику и положив руку ему на грудь. -
Помнится, я как-то раз подумал, что он хоть и грубоват, а манеры у него как
у светского человека, который скатился на дно. Так оно и было? - спрашивает
он, оглядывая присутствующих. Крук отвечает:
хранятся у меня внизу в мешках. Он полтора года квартировал у меня и жил -
или не жил - перепиской, вот и все, что я о нем знаю.
стоит возле старого чемодана, явно не разделяя ни одного из трех разных
чувств, которые владеют людьми, стоящими у койки, - ни профессионального
интереса к смерти вообще, который испытывает молодой врач, независимо от
того, что он говорит о покойнике; ни острого любопытства старика; ни ужаса
полоумной старушки. Невозмутимое лицо юриста так же невыразительно, как его
поношенный костюм. Трудно даже сказать, думал ли он в течение всего этого
времени. Ничего нельзя заметить в его чертах - ни терпения, ни нетерпения,
ни внимания, ни рассеянности. Видна только его внешняя оболочка. Однако
легче судить о свойствах хорошего музыкального инструмента по его футляру,
чем о свойствах мистера Талкингхорна по его футляру.
всегда, спокойным профессиональным тоном.
потому что хотел дать покойному, которого вижу впервые, работу по переписке.
Я слышал о нем от своего поставщика - от Снегсби, что имеет лавку в
Куке-Корте. Поскольку никто здесь ничего не знает об умершем, следует
послать за Снегсби. А, это вы? - обращается он к полоумной старушке, которую
часто видел в суде и которая сама часто видела его в суде, а теперь,
перепуганная до того, что потеряла дар речи, мимикой предлагает пойти за
торговцем канцелярскими принадлежностями. - Сходите-ка вы за ним!
лоскутным одеялом. Он обменивается несколькими словами с мистером Круком.
Мистер Талкингхорн не говорит ничего, но не отходит от старого чемодана.
Русанов Владислав
Зыков Виталий
Посняков Андрей
Конюшевский Владислав
Шилова Юлия
Конан-Дойль Артур