игумена в судне на отдых; по дороге они встретили обоих послушников,
возвращавшихся к костру не столько для того, чтобы согреться, сколько
из-за боязни темноты, но Кирик велел им вернуться обратно и готовить судно
к отправке, не дожидаясь утра, чтобы до наступления дня отплыть отсюда как
можно дальше, а уж днем и отдых будет для всех.
произнести то, что было у них на уме.
суденышко против течения, и огорчение, что не дадут им поспать у теплого
костра, и, быть может, страх, вызванный неожиданным поступком Кирика,
потому что послушники мгновенно догадались, как было с Маркерием там у
костра.
опасения и нежелание послушников, молча и неожиданно метнулся в темноту,
сильно напугав этим Кирика, а уже через миг послышался его тихий свист,
который неведомо кого и призывал. Еще чуточку погодя, хотя длилось все
это, как показалось Кирику, целую вечность, Маркерий возвратился так, как
в начале этой ночи появились они у костра: идя между двух коней, одного
белого, другого темного, с той лишь разницей, что теперь он был развязан,
никто не гнал его, а, наоборот, он, свободный, вел коней в поводу.
грех великий сотворишь.
длинной рясе позади, бормотал в отчаянии:
Без коней Стрижак за нами не погонится, больно ленив. А на конях они все
равно настигнут нас и снова меня свяжут. Тогда и ты страху натерпишься,
отче.
посоветовал Маркерий.
коней кое-как да и потянем.
прошептал сразу же с неожиданной для него злостью:
сетей.
лошадьми, приспосабливая их к лодке, вздохнул, то ли с облегчением, то ли
с сочувствием самому себе:
уже прыгнули в суденышко, легко и тихо, чтобы не разбудить игумена,
который сразу бы выгнал их на берег, да и неизвестно, как бы обошелся с
тем хлопцем, которого спас Кирик.
удивлялся бодрости Маркерия, нравилась ему сообразительность и подвижность
парня, хотя последней, кажется, было в нем слишком много. Всякие хворости
досаждали Кирику всегда и повсюду, он мало ел, мало спал, строгостью к
собственному телу хотя и не отгонял болезни, но удерживал их, связывал,
что ли, находя спасения в размышлениях, в воспоминаниях, в исчислениях,
потому что обучен был всему, даже в греческих книгах разбирался свободно,
умел находить путь по звездам в небе, знал индикты греческие и римские
календы, вот и сейчас, сидя на скамье в суденышке и присматриваясь, как
весело идут вдоль берега кони белый и черный и тащат лодку, хотя тянул,
кажется, лишь один конь, а какой - белый или черный, - и не понять, Кирик
уже не думал ни о Маркерии с обожженными ногами, ни о тех двух, оставшихся
у костра, ни даже об отце игумене, который рано или поздно проснется и
увидит все и может разгневаться, потому что гневается он легко и без
видимых причин, - так вот, Кирик не думал ни о чем, то ли для успокоения,
то ли просто чтобы насладиться знанием, которым никто здесь не обладал и
обладать не мог, принялся исчислять, какой день наступает, сколько дней
висел месяц на западе побледневшего неба. Получалось так, что было
девятнадцатое июля и месяц на небе тоже был девятнадцатидневный, если же
взять по римскому исчислению, то была четырнадцатая календа августа, но
месяцу небесному и у римлян было бы дней девятнадцать. Исчисления были
сложные, запутанные, но тем больше удовольствия получал от них Кирик, и
так увлекся, что даже не заметил ни рассвета, ни зардевшегося неба, увидел
уже солнце, как выплывало оно на востоке, золотое и огромное, а на западе
бледным пятном, будто круг сыра, держалась луна, и получалось, стало быть,
так, что они бежали не украдкой, не тайком, а открыто, при двух небесных
светилах сразу.
игумен поднял голову, взглянул на Кирика, на плывущий берег, на коней -
белого и черного, на быстрого хлопца возле них, снова воззрился на Кирика,
с трудом начал вспоминать вчерашнее, видимо, так ничего и не вспомнил, но,
обладая трезвым крестьянским разумом, быстро понял все, что случилось во
время его сна, зевнул, перекрестил себе рот, сказал успокаивающим тоном,
обращаясь к Кирику, который уже склонял голову в провинности и раскаянии:
найти. Но игумен сказал даже с радостью:
его сомнений и опасений, но, подвластный привычке сопоставлять все с
записанным в книгах, он вроде бы и не услышал слов игумена, а продолжал
свое:
и конь белый, только без всадников и без предначертаний высоких, ибо не
может быть высокосвященным неправедное. Сказано же: <Кто плох, пускай
будет еще хуже>.
продадим!
монастырям, то купцам, то боярам, а то и всяким темным людям, не боясь
греха. Кирик знал об этом, да и кто бы не знал, но как-то забывалось от
волнения, да и не могло прийти в чрезмерно мудрую голову Кирика
предположение, чтобы игумен с легким сердцем сразу решил продать -
подумать только! - краденых чужих коней!
Стрижака и, прикидываясь разъяренным и огорченным, показывал ему, что
стряслось, как их обманули, обвели вокруг пальца, обокрали, ограбили.
чью-то, кажется его собственную, одежду, на давно уже погасший костер, на
пустые жбаны, валявшиеся у ног, на седла и сумы, на плавни, где не видно
было их коней, перевел взгляд на прибрежные лозняки, надеясь, что, быть
может, это все шутки, быть может, там и кони и Маркерий, но и там ничего
не увидел, а поскольку Немой и дальше продолжал бесноваться, Стрижак
наконец понял всю глубину их позора, подскочил к Немому, схватил его за
грудки, заревел:
выбрать места, куда падать, зарылся головой прямо в золу, поперхнулся,
словно кот, выбрался из пепла, заскулил:
прокляты стократно! И коней украли! Не догонишь. Что скажет воевода!
Связался же я с этим Немым земнородцем!
потребности. Теперь он мог замкнуться в обиду, за которой было легко
скрывать торжество и насмешку над Стрижаком. Стрижак долго еще чесался,
вздыхал и скулил, потом с кряхтением и сопением начал собирать свои
пожитки, поднимал каждую вещь с земли, рассматривал на свету, словно бы
удивляясь, как же так случилось, что все было разбросано, будучи не в
состоянии вспомнить, когда, и для какой надобности раздевался, снова
примерял к себе, будто чужое или только что сшитое.
ни примерял, а портов своих не находил нигде. Не было портов, хоть плачь,
хоть убейся! Видно, взял кто-то из послушников - тот, которого он назвал
ослом, или же другой, окрещенный им <рабским пометом>. Стрижак что-то
словно бы и вспомнил, сквозь вчерашний туман опьянения увидел, как
раздаривал свое одеяние, но не столько одежду раздаривал, как прозвища для
всех этих паршивых монахов, хорошо ведая, что прозвища к ним пристанут,
как репей к собачьему хвосту, а одежды они брать не станут, потому что
монаху завещано иметь в собственности разве лишь посох, но, видно,
послушник не удержался от искушения, а может, взял из любопытства, потому
что никогда не видел златотканых портов, или же просто чтобы поглумиться,
оставив человека средь плавней без штанов.
глазами раскоряченно, будто хотел подразнить своими портами. Стрижак
крикнул ему:
Земляной Андрей
Акунин Борис
Лондон Джек
Посняков Андрей
Володихин Дмитрий
Белов Вольф