Чтение 35–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

Трофима и тоже что-то пытается угадать по его усталому лицу, но тот не
желает даже взглянуть на него.

-- Тут по ущелью ни за что не пройти нивелировщикам, -- говорит Трофим,
-- куда ни ткнись -- завалы, россыпи, а в сторону никуда не свернешь,
скалы...

-- До вершины ходил? Там низкий места?

-- Нет, Улукиткан, туда не ходил, но, видно, место низкое. Только до
него все равно с оленями не добраться.

-- А почему с тобою не пошел Глеб, что случилось? -- не выдерживаю я.

-- А он сам разве не рассказывал?

-- Говорит, что ты не захотел сесть с ним отдыхать, ушел вперед, а он
не смог тебя догнать.

Трофим молча, в упор, смотрит на Глеба, и я замечаю, как вздулись
желваки на его сжатых челюстях.

-- Что же у вас случилось? -- допытываюсь я.

-- Все это ерунда... Не стоит говорить. Плохо вот, что не нашел
прохода, весь изорвался, измучился...

-- Ладно, пойдем через Ивакский, -- говорю я. -- И на сегодня хватит об
этом. Хорошо, что все собрались. Надо отдохнуть. Утро вечера мудренее. Ты,
Василий, снимай котомку, сообрази что-нибудь поесть.

-- Что сообразить, если мяса нет? Сейчас баранинки бы, другое дело, --
отвечает он с упреком, но тут же начинает суетиться у костра.

Трофим спустился к реке, разулся и, сняв рубаху, начал полоскать ее в
мутной воде. Глеб не сводил с него глаз, и я видел, как его лицо, словно от
какого-то внутреннего накала, краснело, как тяжело он дышал, борясь с
непрошеными, вдруг нахлынувшими на него, мыслями... Я впервые видел его в
таком состоянии и не мог разгадать, что копится в его душе.

Вот он шагнул от костра к берегу и вдруг остановился, видно, хотел
повернуть обратно, да ноги заупрямиллись, зашагали к реке. Мы насторожились,
еще не понимая, чего он хочет. Одно было ясно, что все это имело прямую
связь с событиями, разыгравшимися вчера в ущелье восточного истока.

Трофим, несомненно, слышал, как приближался Глеб, шаркая ногами по
гальке, как остановился возле него. Но даже не обернулся. А парень стоял
перед ним с опущенными руками, покорный, мрачный. С минуту длилось
томительное молчание. Но вот Трофим приподнялся, стал не торопясь
выкручивать рубаху. Что ему сказал Глеб -- мы не расслышали, но тот вдруг
повернулся к нему и, широко размахнувшись, ударил его по лицу туго
скрученной рубахой.

Глеб пошатнулся, взмахнул руками, рванулся было вперед, но Трофим
повторил удар. Из-под ног парня выскользнули камни, тело изогнулось, в
последней попытке удержаться, и он упал в воду, подняв над собой столб
брызг.

Трофим, все так же не торопясь, поймал Глеба за ноги, помог ему
выбраться из воды, оттолкнул от себя.

-- Рано совесть размотал, хорек бесстыжий даже не краснеешь, -- сказал
он, доставая кисет,

За внешним спокойствием Трофима пряталась буря. Это было видно по
вспыхнувшим на лице багровым пятнам, по тому, как дрожали его руки. Давно я
не видел Трофима в таком возбужденном состоянии, но необыкновенная
внутренняя сила сдерживала гнев этого человека.

Глеб стоял мокрый, жалкий, одинокий. С его одежды ручьем стекала вода.
Внезапно Трофим повернулся к Глебу, бесцеремонно стащил с него мокрую
телогрейку, выжал из нее воду и подошел к костру.

Он не оправдывался. А люди в ожидании молчали, все еще находясь под
впечатлением этой неприятной сцены. И Трофим не выдержал, пояснил сдержанно:

-- Вчера отстал с продуктами, сожрал все один и дальше не пошел. Пусть
знает, что стоит в тайге кусок лепешки.

Что Трофим вернулся голодным, было видно по тому, как много и жадно он
ел за ужином.

А тем временем густой туман воровски, незаметно сполз с утесов на дно
ущелья, и черная темень окутала лагерь. Я задержался у костра за работой.
Надо было приготовить очередную радиограмму в штаб и ответить начальникам
партий на их запросы. Улукиткан починял свое седло. Рядом с ним сидел Глеб.
На его сумрачном лице плясали кривые блики пламени.

-- Слушай, Улукиткан, почему на меня все нападают? -- спросил он
тоскливым голосом.

Старик отложил седло, посмотрел на него долгим, пытливым взглядом.

-- Зачем пришел к нам в тайгу? -- вдруг спросил он. -- Если твои руки
от работы бегут шибче ног и друг тебе не надо -- пропадешь тут, как коршун
без крыльев. И во рту у тебя не язык, а бешеная собака, я думаю. Научись
молчать.

Улукиткан отвернулся от Глеба, считая разговор законченным, снова взял
в руки седло. Но его последняя фраза глубоко запала в моей памяти. Мне даже
показалось, что я сделал большое открытие: "Научись молчать" -- вот еще одна
древняя народная мудрость, не потерявшая и теперь своей свежести.

Умей молчать, когда трудно!

Через полчаса лагерь засыпал. Из далеких равнин набегал теплый ветерок,
шелестя сонливой листвой. Погас и костер. Возле него сидел Глеб, одинокий,
как пень в степи, забытый всеми. Мне было жаль его, но я подумал: пусть
остается, пусть до конца выпьет горькую чашу раздумья.

Но когда засыпал, я услышал голос Трофима:

-- Иди, черт поперечный, ко мне в полог. Тебя, шкодина, даже на ночь
никто не позвал...

И я слышал, как мягко шел Глеб к пологу Трофима, как раздевался,
укладывался спать и как скоро они оба мирно захрапели.

Рано утром олени в сборе. Минут десять тратим на поимку Баюткана. И так
каждый день. Но Улукиткану это нравится. С каким азартом он гоняется за ним,
устраивает ловушки, грозится расправой, но, поймав, он пальцем не тронет его
и непременно положит на губу оленя щепотку соли. Баюткана он любит за
дикость, за гордый нрав, да и тот привязан к нему. Иногда сам подходит и
начинает чесать искусанные паутами губы о спину старика, и тогда плоское
лицо проводника необычайно добреет.

Караван трогается. От стоянки в глубь гор бегут затесы, сделанные нами
в прошлом году, когда искали Ивакский перевал. Под ногами тропка. Она
приводит нас к броду через левый исток, взбирается на возвышенность, и мы
без приключений добираемся до ключа Тас-Балаган. Прозрачная стеклянная струя
падает с бешеной высоты и только тут внизу, достигнув ложа ущелья, отдыхает
на белом песке в глубоких заводях.

Снова любуемся гигантской скалою, что поднимается на несколько сот
метров в небо сразу за Тас-Балаганом. Ее темные стены, отполированные
ветрами, угрожающе нависают над нами. Незнающему человеку ни за что не
догадаться, что именно здесь, по-над скалою, лежит путь к перевалу. Даже
такому опытному проводнику, как Улукиткан, далось это открытие после долгих
и трудных поисков.

Не смолкает крик проводников. Солнце высоко, тепло, природа нежится в
пахучей зелени. Глаза радует бездонная синева неба и оставшаяся позади даль,
повитая тончайшей лазоревой дымкой.

Через полтора часа мы выбрались на первую террасу и раскинули свой
табор под знакомой елью, где жили в прошлом году. Улукиткан занялся делами
на стоянке, остальные с оленями отправляются за оставшимся под скалою
грузом. Я до обеда решаю пройти вперед -- прорубить проход.

Со мною увязался Кучум. Он за последнее время окреп. Длинная черная
шерсть, расчесанная ветром и чащей, лоснится, и как кстати на его широченной
груди белая манишка, а на передних ногах -- белые чулки. Как гордо он носит
в легком беге свой пушистый хвост, загнутый крючком на спину.

За ельником меня встречает нежный запах рододендрона. Как приятен он
здесь, среди сырых скал! Я взбираюсь на прилавок, рву, вернее, наламываю
целую охапку этих светло-розовых цветов, оставляю их на тропе, иду дальше.

По пути захожу полюбоваться водопадом. Тугой струей вода вырывается
из-за верхней грани второй террасы, разбивается в пыль о выступы скал,
подстерегающих ее снизу. Густые пары окутывают мрачную щель водопада. Но
какое это чудесное зрелище в солнечный день! Сколько красок, и как удачно
они мешаются, порождая новые и новые цвета, то нежные, то яркие, то еле
заметные глазу!

Выбравшись на верх второй террасы, я услышал короткий, но тревожный
крик птицы: это копалуха предупреждала свое семейство об опасности. Птица,
пользуясь полуденной тишиною, может быть, впервые вывела птенцов на зеленую
площадку. Надо же показать им местность, научить искать корм, разбираться в
звуках, внушить им, что окружающий мир полон врагов и что даже тишине не
следует доверяться. Много забот у матери, пока повзрослеют птенцы.

Я подумал: хорошо, что где-то отстал Кучум, иначе встреча кончилась бы
большой неприятностью, и прежде всего для цыплят.

Но где же затаилась копалуха? Глаза внимательно обшаривают площадку,
заросшую мелкой травой и усыпанную камнями, да разве увидишь на этом
серо-зеленом фоне затаившуюся птицу! А ведь она тут где-то близко и,
вероятно, следит за мною.

С минуту продолжается наш молчаливый поединок. Но вот неожиданно
вздрогнул кустик травы, и там вырос настороженный силуэт птицы с вытянутой
шеей.

"Ко... ко..." -- слышится ее отрывистый говорок, и тотчас же рядом с
ней зашевелилась трава, и я вижу цыплят -- светлые пушистые комочки. "Ко...
ко..." -- повторяет мать и ведет свое семейство к кустам.

В этот миг сзади меня хрустнула веточка, и на площадку вырвался Кучум,
уже уловивший глухариный запах. Я даже не успел крикнуть, остановить его. Но
случилось неожиданное: копалуха бросилась навстречу собаке, упала, словно
подраненная. Кобель затормозил бег, распахнул пасть, но промахнулся. А
птица, отскочив, снова упала и, волоча крылья, повела от птенцов одураченную
собаку. Кучум разгорячился, вот-вот схватит ее, но та всякий раз успевает
подняться в воздух. Наконец, оба исчезают в лесу, и я от души смеюсь над
глупым Кучумом.