разбиралась: "Так-с. Это долговязый олух кузен. Так-с. Это старый скаред
Гавар; а вот горбун, а вот эта швабра Клеманс". Когда же силуэты начинали
бесноваться, становились особенно суматошливыми, мадемуазель Саже
охватывало неудержимое желание спуститься вниз, пойти посмотреть, что там
происходит. Она покупала себе смородинную наливку по вечерам под тем
предлогом, что по утрам ей "как-то неможется" и, следовательно, наливка
понадобится ей спозаранку, едва лишь она встанет с постели. В день, когда
она увидела на экране крупную голову Кеню, которую то и дело заслоняла
нервно дергавшаяся тень тонкой руки Шарве, мадемуазель Саже прибежала к
Лебигру совсем запыхавшись и, чтобы выиграть время, заставила Розу вымыть
ее бутылочку для наливки. Однако, уже собравшись уйти, она услышала голос
колбасника, говорившего с детской прямотой:
всей честной компании, - всыплют как следует!
колбасной. Она застала там г-жу Лекер и Сарьетту, которые пришли купить
себе на завтрак горячих сосисок и заглядывали в духовой шкаф. Старая дева
втянула их в свою ссору с прекрасной Нормандкой по поводу лиманды за
десять су, поэтому обе они вдруг помирились с красавицей Лизой. Теперь они
считали, что от Нормандки никакого проку не добьешься, и ополчились на
сестер Меюден, подлых баб, которые спят и видят, как бы обобрать мужчину.
Подоплека же интриги заключалась в том, что мадемуазель Саже намекнула
г-же Лекер, будто вся четверка кутит у Барата, - разумеется, на денежки
торговца живностью. Это и сразило г-жу Лекер, у которой даже пожелтели
белки от разлития желчи.
перед прилавком, затем кротчайшим голосом сказала:
быть, весело, в отдельном кабинете, - такой шум стоит!
кумушка увидела ее лицо. Мадемуазель Саже выдержала паузу в надежде, что
ее начнут расспрашивать. И чуть тише добавила:
знаю...
много о себе воображает, потому что в пансионе училась. Она живет с
каким-то голодранцем учителем... Я их видела вместе; у них всегда такой
вид, словно один другого ведет в участок.
"своего" Шарве и "свою" Клеманс; говорила она так только для того, чтобы
растревожить колбасницу.
Центральном рынке. Тогда кумушка пустила в ход самое сильное оружие. Она
сказала, обращаясь к г-же Лекер:
поосторожней. Они там, в этом кабинете, такое кричат, что мороз по коже
подирает. Оно, конечно, мужчины - народ легкомысленный, вечно суются в
политику. Но если кто их услышит, - верно ведь? - это может для них
скверно кончиться.
хватало! Если он угодит в тюрьму, горе меня доконает.
запрокинув раскрасневшееся от утреннего воздуха личико.
Империю, - сказала она. - Всех, мол, надо бросать в Сену, потому что - как
он мне объяснил - среди них никого нет из порядочных.
такого человека, как я, - продолжала мадемуазель Саже. - Вы ведь знаете, я
скорей дам отрубить себе руку, чем... Вот, к примеру, господин Кеню вчера
говорил...
всю честную компанию.
руки на животе, обтянутом передником.
слышала я... Да не волнуйтесь вы так, госпожа Кеню. Вы же знаете, у меня в
одно ухо войдет, в другое выйдет: я не маленькая, понимаю, что к чему и
какое словцо может завести человека чересчур далеко... Это останется между
нами.
гордости, она никогда не призналась бы, что в ее отношениях с мужем может
быть хоть малейшее облачко. Поэтому она пожала плечами, пробормотав с
улыбкой:
вид был, прямо сказать, чудной. Вообще все они плохо кончат: и кузен, и
Меюдены, и Гавар, и супруги Кеню с их баснями, в которых никто ничего
понять не может. Г-жа Лекер спросила, что делают с теми, кого арестовывают
"за политику". Но мадемуазель Саже знала только, что они никогда, никогда
больше не появлялись среди людей; это побудило Сарьетту сказать, что их,
может быть, и в самом деле бросают в Сену, как требует Жюль.
события. Вечером, когда Флоран и Кеню ушли к Лебигру, она, казалось,
смотрела на них уже не так строго. Но как раз в тот вечер обсуждался
вопрос о будущей конституции, и когда собеседники собрались уйти, пробил
час ночи; над входной дверью уже спустили железную штору, и им пришлось
гуськом, согнувшись, выходить через оставленную под шторой лазейку. Кеню
вернулся домой с нечистой совестью. Он открыл как можно тише одну за
другой три или четыре двери в своей квартире и прошел на цыпочках через
гостиную, вытянув вперед руки, чтобы не опрокинуть мебель. Все в доме
спали. Очутившись в спальне, Кеню был очень раздосадован, увидев, что Лиза
оставила свечу зажженной; среди глубокой тишины свеча горела высоким и
грустным пламенем. Когда Кеню снимал ботинки и ставил их на краешек ковра,
часы пробили половину второго так гулко, что он в ужасе обернулся и со
злобным укором взглянул на позолоченного Гутенберга, который сиял, указуя
перстом на книгу. Кеню видел лишь спину Лизы, зарывшейся с головой в
подушку; но он чувствовал, что она не спит, что глаза у нее, должно быть,
широко открыты и смотрят в стенку. Эта огромная спина, очень жирная у
плеч, была мертвенно-бледна и, казалось, еле сдерживает гнев; она
вздымалась перед ним незыблемая и весомая, как приговор, который не
подлежит обжалованию. Кеню приведенный в смятение необычайной суровостью
жениной спины, которая взирала на него, словно непроницаемое лицо судьи,
скользнул под одеяло погасил свечу и замер. Он улегся на самом краешке
чтобы не коснуться тела жены. Она все еще не спала он готов был поклясться
в этом. Затем его одолел сон; расстроенный тем, что она с ним не
разговаривает, Кеню уснул, не посмев пожелать ей покойной ночи и чувствуя
себя бессильным перед неумолимой глыбой, которая загородила кровать,
закрыв ему доступ для изъявления верноподданнических чувств.
подбородка периной, развалившийся посреди кровати, он очнулся от сна, то
увидел Лизу, которая сидела перед секретером и разбирала бумаги; после
вчерашнего грехопадения он так крепко спал, что и не слышал, как она
встала. Набравшись храбрости, Кеню подал голос из глубины алькова:
обычным тоном.
непредвиденным нападением.
тут делать нечего, я себя не компрометирую.
всех надо расстрелять.
уже весь квартал знает, что ты красный.
Лизы гулом отдались в его ушах, словно топот грубых жандармских сапог за
дверью спальни. Он посмотрел на нее - аккуратно причесана, затянута в
корсет, принарядилась, как обычно, - и совсем растерялся, оттого что,
несмотря на столь драматические обстоятельства, она, как всегда, держится
безукоризненно.
продолжая раскладывать бумаги, - я не хочу, чтобы ты, как говорится, был у
меня под башмаком... Ты здесь хозяин, ты волен рисковать своим положением,
подрывать наш кредит, разорять нашу фирму... Ну, а мне останется только
оберегать впоследствии интересы Полины.
даже вызывать тебя на объяснение... Ах! Если бы ты хоть посоветовался со
мной, если бы мы вдвоем раньше обсудили, стала бы я сейчас говорить? Как
не правы люди, которые считают, что женщины ничего не смыслят в политике!
Хочешь, скажу тебе, какова моя политика, политика на мой лад?
пылинки, осевшие на блестящем красном дереве зеркального шкафа и на
Якубенко Николай
Свержин Владимир
Андреев Николай
Конюшевский Владислав
Афанасьев Роман
Лукин Евгений