Триумф мулата был полный. Я тоже, как и все, был восхищен, хотя меня и тревожило
ощущение, что некоторые из этих гениальных строф вторичны. Где-то давным-давно я
уже все это читал. Но где? Не может этого быть! И вдруг из глубины памяти
всплыли строки.
"...и вот уже отъезд его назначен, и вот уж брат зовет его кутить. Игнат мой
рад, взволнован, озадачен, на все готов, всем хочет угодить. Кутить в Москве
неловко показалось по случаю великопостных дней, и за город, по их следам
помчалось семь троек, семь ямских больших саней... Разбрасывая снег, стучат
подковы, под шапками торчат воротники, и слышен смех и говор: "Что вы! Что вы,
шалите!" - и в ногах лежат кульки".
Что это: мулат? Нет, это Полонский, из поэмы "Братья".
А это тот же пятистопный рифмованный ямб с цезурой на второй стопе:
"...был снег волнист, окольный путь - извилист, и каждый шаг готовился сюрприз.
На розвальнях до колики резвились, и женский смех, как снег, был серебрист,-
Особенно же я вам благодарна за этот такт, за то, что ни с одним...- Ухаб,
другой - ну как? А мы на парных! - А мы кульков своих не отдадим".
Кто это: Полонский? Нет, это мулат, но с кульками Полонского.
Впрочем, тогда в Мыльниковом переулке об этом как-то не думалось. Все казалось
первозданным. Невероятно было представить, что в "Спекторском" мулат безусловно
вторичен!
В окошки уже начал приливать ранний весенний рассвет цвета морской воды. На миг
настала предрассветная тишина. Мы почему-то замолкли перед опустевшей чашей
крюшона.
Вдруг послышался цокот подков по мостовой Мыльникова переулка, уже не ночного,
но еще и не утреннего. К нашему дому приближался извозчичий экипаж. Была такая
тишина, что угадывалось его мягкое подпрыгивание на рессорах. Экипаж поравнялся
с нашими открытыми окнами. Поравнялся и остановился. Мы увидели в экипаже
господина с испитым лицом, в шляпе на затылке. Видимо, он возвращался домой
после бессонной ночи. Усы, трость с набалдашником.
Господин повернул к нашим распахнутым окнам бледное лицо игрока и произнес
утренним, хотя и несколько с перепою, но четким, хрипловатым, громким, на весь
переулок, голосом нечто похожее на зловещую, как бы гекзаметрическую строку:
- Всех ждет неминуемая петля!
После чего тронул извозчичью спину тростью, и звонкое цоканье по мостовой
возобновилось и постепенно все слабело и слабело до тех пор, пока экипаж не
скрылся за углом.
Мы некоторое время пребывали в молчании. В конце концов расхохотались. Ночная
пирушка кончилась. Надо было расходиться. Но нам трудно было так вдруг
расстаться друг с другом.
Все вместе пошли мы провожать мулата. Еще по-ночному пустынные улицы были уже
ярко освещены утренним июньским солнцем, жарко бившим в глаза откуда-то из
Замоскворечья.
По дороге мы изо всех сил старались шутить и острить, как будто бы ничего
особенного не случилось.
Арлекин - маленький, вдохновенный, весь набитый романтическими стихотворными
реминисценциями,- орал на всю улицу свои стихи, как бы наряженные в наиболее
яркие исторические платья из театральной костюмерной: в камзолы, пудреные
парики, ложно-классические тоги, рыцарские доспехи, шутовские кафтаны...
В конце концов как бы придя ко взаимному соглашению, мы сделали вид, что с нами
ничего особенного не произошло, что появление в Мыльниковом переулке экипажа со
странным седоком не более чем галлюцинация, хотя ужасная тень покончившего с
собой королевича незримо сопровождала нас до самого дома, где жил тогда мулат,
недалеко от Музея изящных искусств на Волхонке, против храма Христа Спасителя, в
громадном золотом куполе которого неистово горело все еще низкое утреннее
солнце.
Мне показалось, что на пустынных ступенях храма я вижу две обнявшиеся тени - ее
и его,- как бы выходцев из другого, навсегда разрушенного мира вечной любви. Она
была синеглазка, он был - я.
Мулат простился с нами и вошел в подъезд, а потом по лестнице в свою,
разгороженную фанерой квартиру.
..."Как образ входит в образ и как предмет сечет предмет"...
А отражение солнца било как прожектор из купола храма Христа Спасителя в
немытые, запущенные окна его квартиры, где его ждали жена и маленький сын.
На этом позвольте сегодняшнюю лекцию закончить. Благодарю за внимание. Как? Вы
еще хотите что-нибудь узнать о Мыльниковом переулке? Вы его называете
легендарным? Возможно. Пожалуй, я еще могу рассказать, как однажды я вез к себе
в Мыльников переулок два кожаных кресла, купленных мною на аукционе,
помещавшемся в бывшей церкви в Пименовском переулке.
Упомянутые кресла коричневой, еще не вполне потертой кожи были установлены на
площадке ломового извозчика. Мы с птицеловом комфортабельно развалились в
креслах и поехали по бульварному кольцу в Мыльников переулок, представляя
довольно курьезное зрелище: два молодых человека, заложив ногу на ногу и
покуривая папиросы, едут, сидя в кожаных креслах, посреди многолюдной столицы,
едут мимо Цветного бульвара, мимо памятника Достоевскому, мимо Трубного рынка,
где вовсю идет торговля птицами, кошками, рыбками; затем поднимаются вверх мимо
Рождественского монастыря, мимо его высокой стены, выходящей на Рождественский
бульвар острым углом, похожим на нос броненосца.
И так далее и так далее вплоть до Чистых прудов, источающих медвяный аромат
цветущих лип.
При этом мы все время громко, во весь голос, к удивлению прохожих, читаем друг
другу стихи, и я узнаю многое из того, что написал птицелов за последнее время.
Именно во время этой поездки в креслах я впервые услышал "Думу про Опанаса" и
Стихи о соловье и поэте".
Забыл сказать, что у птицелова всю жизнь была страсть сначала к птицам, а потом
к рыбкам. Его комната в Одессе была заставлена клетками с птицами, пух и шелуха
птичьего корма летали по комнате, наполненной птичьими криками. В Москве же
страсть к птицам перешла в страсть к рыбам. И в комнате птицелова появились
аквариумы, в которых среди водорослей и пузырьков воздуха плавали тени
тропических рыб, и птицелов сидел возле них на кровати, поджав ноги, в
расстегнутой сорочке и кальсонах и читал своим ученикам свои и чужие стихи,
временами кашляя и дыша дымом селитренного порошка.
Когда мы ехали в креслах, страсть к птицам еще не прошла, а страсть к рыбам уже
началась, и он с вожделением смотрел, проезжая мимо Трубного рынка, на птичьи
клетки и банки с золотыми рыбками, полосатыми, как зебры, и вуалехвостами.
Вот что он мне тогда прочел:
"Весеннее солнце дробится в глазах, в канавы ныряет и зайчиком пляшет, на
Трубную выйдешь - и громом в ушах огонь соловьиный тебя ошарашит... Любовь к
соловьям - специальность моя, в различных коленах я толк понимаю: за дешевой
дудкой вразброд стукотня, кукушкина песня и дробь рассыпная... Куда нам пойти?
Наша воля горька! Где ты запоешь? Где я рифмой раскинусь? Наш рокот, наш посвист
распродан с лотка... Как хочешь - распивочно или на вынос? Мы пойманы оба, мы
оба - в сетях: твой свист подмосковный не грянет в кустах, не дрогнут от грома
холмы и озера... Ты выслушан, взвешен, расценен в рублях... Греми же в зеленых
кусках коленкора, как я громыхаю в газетных листах!"
Это были традиционные для русского поэта порывы к свободе.
...В Мыльниковом же переулке ключик впервые читал свою новую книгу "Зависть".
Ожидался главный редактор одного из лучших толстых журналов. Собралось несколько
друзей. Ключик не скрывал своего волнения. Он ужасно боялся провала и все время
импровизировал разные варианты этого провала. Я никогда не видел его таким
взволнованным. Даже вечное чувство юмора оставило его.
Как раз в это время совсем некстати разразилась гроза, один из тех июльских
ливней, о которых потом вспоминают несколько лет.
Подземная речка Неглинка вышла из стоков и затопила Трубную площадь, Цветной
бульвар, все низкие места Москвы превратила в озера, а улицы в бурные реки.
Движение в городе нарушилось. А ливень все продолжался и продолжался, и конца
ему не предвиделось. Ключик смотрел в окно на сплошной водяной занавес ливня, на
переулок, похожий на реку, покрытую белыми пузырями, освещавшимися молниями,
которые вставали вдруг и дрожали среди аспидных туч, как голые березы.
Гром обрушивал на крыши обвалы булыжника. Преждевременно наступила ночь. Надежды
на прибытие редактора с каждым часом убывали, рушились, и ключик время от
времени восклицал:
- Так и следовало ожидать! Я же вам говорил, что у меня сложные взаимоотношения
с природой. Природа меня не любит. Видите, что она со мной сделала? Она
мобилизовала все небесные силы для того, чтобы редактор не приехал. Она
построила между моим романом и редактором журнала стену потопа!
Ключика вообще иногда охватывала мания преследования. Бывали случаи, когда он
подозревал городской транспорт. Он уверял, что трамваи его не любят: нужный
номер никогда не приходит.
Однажды мы стояли с ним на остановке, ожидая трамвая номер, скажем, 23.
- Ты напрасно решил ехать вместе со мной,- говорил ключик с раздражением.-
Двадцать третий номер никогда не придет. Я это тебе предсказываю. Трамваи меня
ненавидят.
В этот миг в отдалении появился вагон трамвая номер 23.
Я был в восторге.
- Грош цена твоим предсказаниям,- сказал я. Он скептически посмотрел на
Флинт Эрик
Трубников Александр
Посняков Андрей
Лукин Евгений
Шилова Юлия
Жюль Верн