Чтение 35–й страницы книги ~Обретенное время~

заметив барона, о недавнем ударе которого она не слышала, подошла поздороваться.
Но оттого, что недавно она сама болела, она не только сразу же распознавала
болезни прочих, но и тотчас испытывала по их поводу какую-то нетерпеливость и
нервное раздражение, в которых крылось, наверное, сильное сострадание. Как
только она поняла, что барон еле-еле, да и то с ошибками, произносит некоторые
слова, едва двигает рукой, она взглянула на меня, на Жюпьена, пытаясь найти
объяснение этому шокирующему феномену. Поскольку мы молчали, она обратила долгий
взгляд на самого г-на де Шарлю, взгляд печальный, но не без упрека. Она словно
укоряла его за то, что встретила его на людях в таком непотребном виде, словно
он вышел без галстука или без ботинок. Барон еще раз ошибся, печаль и
негодование герцогини возросли разом, она крикнула: << Паламед! >> --
вопросительным и раздраженным тоном людей слишком нервных, которым так сложно
подождать минутку, что если их и попросят-таки войти тотчас, извиняясь, что еще
не закончили свой туалет, то они горько произнесут, -- не столь извиняясь, сколь
обвиняя: << Да ладно уж, я вас потревожил! >> -- словно бы это было какое-то
преступление со стороны обеспокоенного. Наконец она нас оставила, всг более
сокрушенно твердя барону: << Вам бы лучше домой вернуться >>.
Он захотел отдохнуть немного, мы с Жюпьеном в это время могли немного пройтись;
усевшись в кресло, с трудом вытащил из кармана книгу -- как мне показалось,
молитвенник. Я охотно вызнал бы от Жюпьена подробности о состоянии здоровья
барона. << Я с радостью поболтал бы с вами, сударь, -- сказал мне Жюпьен, -- но
мы не пойдем дальше Рон-Пуан. Божьей милостью, теперь барону получше, но я боюсь
оставлять его одного надолго, -- каким он был, таким он и остался, у него
слишком доброе сердце, он отдал бы людям всг, что у него есть; и помимо того, он
по-прежнему прыток, как юноша, и мне не надо спускать с него глаз >>. -- << Тем
более, что он снова при своих; меня сильно огорчило, когда я узнал, что он ослеп
>>. -- << Да, действительно, его паралич перебросился на глаза, он абсолютно
ничего не видел. Представьте, когда его лечили ( это ему, кстати, очень помогло
), несколько месяцев он видел не больше, чем слепорожденный >>. -- << И по этой
причине в некоторых ваших услугах он больше не нуждался? >> -- << Что вы!
представьте: приходим куда-нибудь в гости, и он сразу же спрашивает, что из себя
представляет слуга, тот или этот. Я его уверял, что все на редкость уродливы. Но
он всг-таки чувствовал, что так не может быть постоянно, что иногда я привираю.
Видите, какой шалунишка! Потом, у него было что-то типа нюха, на голос, может
быть, я не знаю. Тогда он меня немедленно отправлял попытаться это дело
устроить. Как-то раз, -- вы извините меня, что я вам это рассказываю, но вы
однажды случайно зашли в Храм Бесстыдства, и мне скрывать от вас нечего -- (
впрочем, выставляя напоказ чужие секреты, он всегда испытывал довольно
малосимпатичное удовольствие ), -- я возвращался с одного из этих, так
называемых, неотложных дел, и тем паче спешил, что оно уладилось; но тут из
комнаты барона я услышал голос: "Но как?" Барон ответил: "Что? значит, в первый
раз?" Я вошел без стука и каков был мой ужас! Барон, обманутый голосом, который
действительно был покрепче, чем обычно в эти годы ( тогда барон был совершенно
слеп ), был в обществе, -- это он-то, который раньше любил только зрелых мужчин,
-- ребенка, которому не исполнилось и десяти >>.
Мне рассказывали, что в то время на него чуть ли не ежедневно находило душевное
расстройство, -- он не то чтобы бредил, скорее, явно выражал свои обычно скрытые
взгляды, -- германофилию, например, -- при третьих лицах, о присутствии или
опасности общества которых он забывал. Война кончилась уже давно, а он всг еще
сокрушался, что немцев разгромили ( к ним он себя причислял ), и заявлял гордо:
<< Всг-таки невозможно представить, что мы своего не отхватим, -- мы уже
доказали, что именно мы способны на самое серьезное сопротивление, что именно у
нас -- лучшая организация >>. Или же его признания шли в другую сторону, и он
неистово восклицал: << Пусть лорд Х или принц де ** не приходят сюда повторять
то, что они мне вчера тут наговорили, -- я еле держусь, чтобы не крикнуть им:
"Вы же знаете, что вы точно такие же -- по крайней мере в той же мере, в какой
этим занимаюсь я" >>. Навряд ли следует рассказывать, что когда г-н де Шарлю
был, как говорится, "не в себе", и выкрикивал свои германофильские и прочие
признания, приближенные лица, находившиеся при нем, Жюпьен или герцогиня де
Германт, привычно разъясняли неосторожные слова, давая менее близким и более
болтливым друзьям натянутую, но пристойную интерпретацию.
<< Да черт бы драл! -- воскликнул Жюпьен, -- я же говорил, что нам не нужно
далеко уходить, вот он уже завел беседу с молодым садовником. До свиданья,
сударь, будет лучше, если я с вами распрощаюсь, -- нельзя и на секунду оставлять
моего больного, потому что теперь он -- большое дитя >>.
Я вышел из экипажа, на сей раз прямо перед особняком принцессы де Германт, и
вернулся к мыслям об усталости, этой скуке, с которыми накануне я силился
рассмотреть линию, отделявшую -- в одном из красивейших, как считается, мест
Франции, -- полоску тени на коре. Конечно, вчерашние умозаключения сегодня на
мою восприимчивость не воздействовали столь же жестоко. Они остались теми же. Но
чуть ли не каждый раз, стоило мне почувствовать, что я оторвался от своих
привычек, -- выйдя в другой час, в другом месте, -- я испытывал живую радость.
Сегодня эта радость казалась мне совсем пустой, радостью, заключавшейся в
посещении утренника г-жи де Германт. Но раз уж теперь я знал, что мне не
предначертано ничего, кроме пустых удовольствий, с какой стати я должен от них
отказываться? Я повторял себе, что не испытал, пытаясь описать виденное мною,
никакого воодушевления -- это, конечно, не единственный, но первый критерий
таланта. Тогда я попытался вытащить из памяти другие "снимки", в особенности --
сделанные ею в Венеции, но это слово только нагнало на меня скуку, словно то
была выставка фотографий, и я в той же степени не находил в себе ни вкуса, ни
таланта на описание виденного мною давно, как вчера у меня во мне не было этого
на то, что наблюдалось мною кропотливым и тусклым взглядом по ходу дела. Через
минуту, быть может, множество друзей, давно не встречавшихся со мной, попросят
меня прервать мое уединение, пожертвовать им досугом. У меня больше не было
никаких оснований отказывать им, поскольку теперь я знал, что не способен ни на
что, что литература больше не принесет мне радости, -- либо по моей вине, ибо я
лишен этого дара, либо из-за нее самой, если она действительно была не до такой
степени наполнена действительностью, как я верил. Мне вспомнились слова Бергота:
<< Вы больны, но пожалеть вас сложно -- у вас есть радости духовные >>, -- как
он во мне ошибался! Как мало было радости в этом бесплодном сознании232! К тому
же, если у меня и были какие-то способности -- только не духовные, -- я расточал
их на женщин; так что, суди мне Судьба еще столько лет жизни, без недуга, она бы
только увеличила сроки подобного существования, и вряд ли был хоть какой-нибудь
смысл тянуть его и дальше, тем паче, еще много лет. Что до "духовных радостей",
то разве мог я назвать так эти холодные констатации, безрадостно схваченные моим
взглядом, моим основательным рассуждением, так и не принесшие плода?
Но подчас именно в те минуты, когда нам кажется, что всг пропало, мы получаем
сигнал233, и только он может нас спасти; мы ломились во все двери, но они никуда
не вели, -- не подозревая, мы толкаем единственную, через которую можно войти,
которую мы тщетно проискали бы еще сотню лет; она открывается. Предавшись всем
этим печальным раздумьям, я вошел во двор особняка Германтов, по рассеянности я
не заметил тронувшегося экипажа234; на крик вожатого я едва успел метнуться в
сторону; отступив, я нечаянно споткнулся о довольно плохо отесаный булыжник у
стены каретника. Но в то мгновение, когда, восстановив равновесие, я поставил
стопу на окатыш, несколько сильнее вдавленный, чем первый, мое уныние
рассеялось, и это было то же самое блаженство, которое, в другие года моей
жизни, вызывал во мне вид деревьев на прогулке в коляске вокруг Бальбека, как
показалось мне, узнанных мною235, вид колоколен Мартенвиля, вкус печенья
"мадлен", размоченного в настое, и столько других описанных уже ощущений, всг,
что согласно моим ощущениям воплотили собой последние работы Вентейля. Как в ту
минуту, когда я распробовал мадлен, забота о будущем и интеллектуальные сомнения
рассеялись. И даже те, что только что донимали меня на предмет литературных
дарований, и реальности литературы как таковой, разрешились словно по
волшебству. Я и не пускался в новое рассуждение, не отыскал никакого
решительного аргумента, а препятствия, только что неодолимые, потеряли
значимость. Но на этот раз я решил отбросить смирение с тем, что мне так и
неизвестно, почему это происходит, -- как я уже как-то смирился, когда
распробовал мадленку, размоченную в настое. Блаженство, только что испытанное
мною, было сходно с тем, которое я ощутил от вкуса мадлен, -- но тогда я отложил
поиск глубоких причин этого ощущения на потом. В воскрешенных мною образах была
чисто материальная разница; глубокая лазурь застилала мои глаза, чувство
свежести, ослепительного света охватило меня и, пытаясь его уловить, я не смел и
пошевельнуться, как тогда, когда я ощутил вкус мадлен, -- выжидая, что рассказ
этого чувства сам достигнет моего сердца; я стоял, рискуя вызвать смех
многочисленной толпы шоферов, всг так же переступая с щербатого булыжника на
покатый. Всякий раз, только физически повторяя этот же шаг, я не извлекал из
него никакой пользы; но если бы мне удалось забыть об утреннике Германтов и
обрести то, что я чувствовал, поставив стопы на камни, то меня снова коснулось
бы ослепительное и смутное видение, словно говоря мне: << Пойми меня, если у
тебя достаточно сил, постарайся решить загадку счастья, которое я тебе дарю >>.
И почти тотчас я узнал ее: это была Венеция; я никогда не мог приблизиться к
ней, пытаясь ее описать, и не более к ней приближали меня так называемые снимки,
сохраненные моей памятью, -- но ощущение, испытанною мною на двух неровных
плитках баптистерия Сан-Марко, вернуло мне ее с остальными, скучившимися сегодня
в этом чувстве; они таились, выжидая, на своем месте в ряду забытых дней, покуда
внезапный случай не вырвал их властно оттуда. Вкус мадленки напомнил мне Комбре.
Но почему, восстанавливая образ Комбре, образ Венеции, меня переполняла радость,
в чем-то очень определенная, -- и ее, без других мотивов, было достаточно, чтобы
смерть стала для меня безразлична? Всг еще вопрошая себя, я решил сегодня же
найти ответ и вошел в особняк Германтов, потому что мы всегда ставим выше
внутренних нужд наши мнимые роли; сегодня это была роль приглашенного. Я
поднялся на второй этаж, дворецкий попросил меня подождать немного в маленькой
гостиной-библиотеке, смежной с буфетной, пока исполняемый отрывок не будет
окончен; принцесса запретила открывать двери во время исполнения. И в эту
секунду то, что подарили мне два неровных булыжника, укрепил второй сигнал,
воодушевляя меня на упорство в моем труде. Дело в том, что лакей, тщетно
старавшийся не произвести шума, стукнул ложечкой о тарелку. Блаженство в том же
обличье, что и испытанное мною на неровных плитках, переполнило меня;
впечатления были еще теплей, но они были совсем другими: смешанные с запахом
дыма, успокоенные свежестью лесной опушки; я понял, что таким милым предстал мне