read_book
Более 7000 книг и свыше 500 авторов. Русская и зарубежная фантастика, фэнтези, детективы, триллеры, драма, историческая и  приключенческая литература, философия и психология, сказки, любовные романы!!!
главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

Литература
РАЗДЕЛЫ БИБЛИОТЕКИ
Детектив
Детская литература
Драма
Женский роман
Зарубежная фантастика
История
Классика
Приключения
Проза
Русская фантастика
Триллеры
Философия

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ

ПАРТНЕРЫ



ПОИСК
Поиск по фамилии автора:


Ðåéòèíã@Mail.ru liveinternet.ru: ïîêàçàíî ÷èñëî ïðîñìîòðîâ è ïîñåòèòåëåé çà 24 ÷àñà ßíäåêñ öèòèðîâàíèÿ
По всем вопросам писать на allbooks2004(собака)gmail.com



брошенность? Прежде чем поспешно решать, черпает ли
присутствие свои собственные возможности экзистенции из брошенности или нет,
мы должны обеспечить себе полноту понятия этой основоопределенности заботы
Брошенное, присутствие правда вручено себе
самому и своей способности быть, однако все же как бытие-в-мире. Брошенное
оно не может обойтись без "мира" и экзистирует фактично с другими. Ближайшим
образом и большей частью самость в людях потеряна. Она понимает себя из
возможностей экзистенции, какие "имеют хождение" во всегда сегодняшней
"средней" публичной ис-толкованности присутствия. Чаще они искажены
двусмысленностью до неузнаваемости, но все же знакомы. Собственное
экзистентное понимание настолько не избегает традиционной истолкованности,
что всегда из нее и против нее и все же снова для нее схватывает в решении
избранную возможность.
Решимость, в которой присутствие возвращается к самому себе, размыкает всякий раз открывающиеся фактичные возможности исходя из наследия, которое она как брошенная принимает. Решительное возвращение назад к брошенности таит в себе себе-предание наследованных возможностей, хотя не обязательно в качестве наследованных. Если всякое "благо" есть наследие и характер "благ" лежит в предоставлении возможности собственной экзистенции, то в
решимости конституируется всякий раз передача того или иного
наследия. Чем собственнее присутствие решается, т.е. недвусмысленно понимает
себя в заступании в смерть из наиболее своей отличительной возможности, тем
однозначней и неслучайней избирающее нахождение возможности его экзистенции.
Лишь заступание в смерть изгоняет всякую случайную и "предварительную" возможность. Лишь бытие-свободным для смерти дает присутствию не условную цель и вталкивает экзистенцию в ее конечность. Будучи выбрана, конечность экзистенции рывком возвращает из бесконечной многосложности подвертывающихся ближайших возможностей удобства, легкомыслия, увиливания и вводит присутствие в простоту его судьбы. Этим словом мы
обозначаем заключенное в собственной решимости исходное событие присутствия, в котором оно, свободное для смерти, передает себя себе самому в наследованной, но все равно избранной возможности.
Присутствие только потому может быть задето ударами судьбы, что в основе своего бытия оно есть в характеризованном смысле судьба. Судьбоносно экзистируя в себя-передающей решимости, присутствие как бытие-в-мире разомкнуто для "благоприятствования" "счастливых"
обстоятельств и жестокости катастроф. Судьба не возникает впервые лишь через
столкновение обстоятельств и происшествий. Нерешительный тоже, и еще больше
чем тот, кто сделал выбор, швыряем ими и все равно неспособен "обладать"
никакой судьбой.
Когда присутствие, заступая, дает смерти стать властной в нем, оно понимает, свободное для нее, в особой сверхвласти своей конечной свободы, чтобы в этой последней, которая "есть" всегда только в выбранности выбора, взять на себя безвластие покинутости на себя самого и
стать прозорливым для случайностей разомкнувшейся ситуации. А когда
судьбоносное присутствие как бытие-в-мире сущностно экзистирует в
событим-с-другими, его событие есть событие и определяется как
исторический путь. Так мы обозначаем событие
общности, народа. Исторический путь не составляется из отдельных судеб,
равно как бытие-друг-с-другом не может быть понято как совместный быт многих
субъектов. В бытии-друг-с-другом в одном и том же мире и в решимости для
определенных возможностей судьбы уже заранее ведомы. В сообщении и борьбе
власть исторического пути впервые становится свободной.
Судьбоносный исторический путь присутствия в своем "поколении" и с ним создает полное, собственное событие присутствия.
Судьба как безвластная, подставляющая себя превратностям сверхвласть молчаливого, готового к ужасу бросания себя на свое бытие-виновным требует бытийного устройства заботы, т.е. временности как онтологического условия своей возможности. Только когда в бытии сущего смерть, вина, совесть, свобода и конечность равноисходно обитают вместе как в заботе, оно способно экзистировать в модусе судьбы, т.е. быть в основании своей экзистенции историчным.
Лишь сущее, которое по сути в своем бытии настает так, что, свободное для своей смерти, о нее разбиваясь, оно может дать отбросить себя назад к своему фактичному вот, т.е. лишь сущее, которое как настающее есть равноисходно бывшее, способно, передавая само себе наследуемую возможность, принять свою брошенность и быть мгновенно-очным для "своего времени". Лишь собственная временность, которая вместе с тем конечна, делает возможным нечто подобное судьбе, т.е. собственную историчность.
Для решимости отчетливо знать о происхождении возможностей , на которые она себя бросает, не необходимо. Но конечно во временности присутствия и только в ней лежит возможность отчетливо извлечь экзистентную способность быть, на которую оно себя бросает, из традиционно передаваемой понятности присутствия. Возвращающаяся к себе, себя-себе-передающая решимость становится тогда возобновлением преемственной
возможности экзистенции. Возобновление есть отчетливое преемство, т.е.
возвращение к возможностям сбывшегося присутствия. Собственное возобновление
уже-бывшей возможности экзистенции -- что присутствие изберет себе своего
героя -- основано экзистенциально в заступающей решимости; ибо в ней прежде
всего избирается выбор, делающий свободным для борющегося последования и
верности возобновимому. Но возобновляющее предание себя уже-бывшей
возможности размыкает былое присутствие не для того чтобы его поэтапно
осуществить. Возобновление возможного не есть ни обновленное извлечение
"прошлого", ни привязывание "актуальности" снова к
"преодоленному". Возобновление, возникая из решительного самонаброска, не
дает "прошедшему" уговорить себя дать ему как некогда действительному просто
повториться. Возобновление скорее возражает возможности присутствовавшей
экзистенции. Возражение возможности в решимости вместе с тем как
мгновенно-очное есть отзыв того, что в сегодня действует как "прошлое".
Заступание в смерть и не отдается прошлому и не стремится к прогрессу. То и другое собственной экзистенции в мгновении-ока безразлично.
Возобновление мы характеризуем как модус само-передающей решимости, через которую присутствие выражение экзистирует как судьба. Но если судьба конституирует исходную историчность присутствия, то история имеет свою сущностную весомость и не в прошлом, и не в сегодня и его "взаимосвязи" с прошлым, но в собственном событии экзистенции, возникающем из будущего присутствия. История как способ присутствия быть настолько сущностно имеет свои корни в настающем, что смерть как означенная возможность присутствия отбрасывает заступающую экзистенцию к-- ее фактичной брошенности и так впервые только наделяет бывшесть ее своеобразным приоритетом в историческом. Собственное бытие к смерти, т.е. конечность временности, есть потаенная основа историчности присутствия. Присутствие не впервые лишь становится историчным в возобновлении, но, поскольку как временное оно исторично, оно способно возобновляя взять себя в своей истории на себя. Для этого оно еще не нуждается ни в какой историографии.
Лежащее в решимости заступающее предание себя бытийному вот мгновения-ока мы именуем судьбой. В ней основан и исторический путь, под которым мы понимаем событие присутствия в событии с другими. Судьбоносный исторический путь может быть в возобновлении отчетливо разомкнут в плане его привязанности к переданному наследию. Возобновление впервые обнажает присутствию его особую историю. Само событие
и принадлежащая ему разомкнутость, соотв. ее освоение, основано
экзистенциально в том, что присутствие как временное экстатично открыто.
Назовем то, что до сих пор в соразмерении с событием, заключенным в заступающей решимости, мы обозначали как историчность, собственной историчностью присутствия. Из укорененных в будущем феноменов предания и возобновления стало ясно, почему событие собственной
истории имеет свою весомость в бывшести. Тем загадочнее
однако становится, каким образом это бытие как судьба должно конституировать
целую "взаимосвязь" присутствия от его рождения вплоть до его смерти. Много
ли ясно-способно прибавить возвращение к решимости? Не оказывается решение
все же всякий раз опять одним отдельным переживанием в череде цельной
взаимосвязи переживаний? Должна ли "взаимосвязь" собственного события
состоять скажем из безразрывной последовательности решений? В чем дело, что
вопрос конституции "жизненной взаимосвязи" не находит себе достаточно
удовлетворительного ответа? Не слишком ли спешно наконец разыскание
порывается к ответу, не выверив прежде вопрос на его правомерность? Из
предыдущих шагов экзистенциальной аналитики что не стало так ясно, как факт,
что онтология присутствия снова и снова впадает в соблазны расхожей
понятности бытия. Методически здесь парировать можно только тем, что мы
проследим за паддением совсем уж "само собой разумеющегося" вопроса о
конституции взаимосвязи присутствия и определим, в каком онтологическом
горизонте он движется.
Если историчность принадлежит к бытию присутствия, то несобственное экзистирование должно тоже быть историческим. Что если собственная историчность присутствия определяет направление вопроса о "жизненной взаимосвязи" и заслоняет доступ к собственной историчности и к ее своеобразной "взаимосвязи"? Как тут ни обстояло, экспозиция онтологической проблемы истории должна быть достаточно полна, тогда мы все равно не сможем обойтись без рассмотрения несобственной историчности присутствия.
= 75. Историчность
присутствия и миро-история.
Ближайшим образом и чаще всего присутствие понимает себя из внутримирно встречного и озаботившего в усмотрении. Это понимание не голое принятие к сведению самого же себя, просто сопровождающее все поведение присутствия. Понять - значит бросить себя на ту или иную возможность бытия-в-мире, т.е. экзистировать как возможность. Так понимание как понятливость конституирует собственную экзистенцию людей. Что встречно повседневному гению в публичном друг-с-другом, это не только средство, но вместе с тем
все что с ними "происходит": "дела", предприятия, казусы, инциденты. "Мир"
вместе почва и сцена и принадлежит как такой тоже к повседневному житью и
бытью. В публичном друг-с-другом другие встречны в таком потоке, в котором
"сам человек" "тоже плывет". Люди это знают, обсуждают одобряют, осуждают,
сохраняют и забывают, всегда держа в виду прежде всего то, что при этом
делается и "получается". Продвижение, застой, перестройку и "итог"
отдельного присутствия мы вычисляем ближайшим образом из хода, срыва,
изменения и подконтрольности озаботившего. Как бы ни была тривиальна отсылка
к понятности присутствия для обыденной понятливости, онтологически она ведь
никоим образом не прозрачна. Почему же тогда не определять "взаимосвязь"
присутствия из озаботившего и "пережитого"? Разве средство и продукт и все,
чего держится присутствие, не принадлежит тоже к "истории"? Разве событие
истории есть лишь изолированное протекание "потоков переживания" в одиночных
субъектах?
В действительности, история не есть ни взаимосвязь движения изменяющихся объектов, ни свободнопарящая последовательность переживаний "субъектов". Тогда событие истории касается "сцепления" субъекта и объекта? Если уж относить событие к субъект-объектному отношению, то надо спросить и о способе бытия этого сцепления как такового, если оно есть то, что по существу "происходит". Тезис об историчности присутствия говорит, что историчен не безмирный субъект, а сущее, которое экзистирует как бытие-в-мире. Событие истории есть событие бытия-в-мире. Историчность присутствия есть по своему существу историчность мира, который на основании экстатично-горизонтной временности принадлежит к временению этой последней. Насколько присутствие фактично экзистирует, настолько встречает уже и раскрываемое внутри мира. С экзистенцией исторического бытия-в-мире подручное и наличное всякий раз уже втянуты в историю мира. Средство и продукт, книги к примеру имеют свои "судьбы", сооружения и учреждения имеют свою историю. Однако и природа тоже исторична. А именно как раз не поскольку мы говорим о "естественной истории'"; зато явно как ландшафт, область расселения и эксплуатации, как поле боя и культовое
пространство. Это внутримирное сущее оказывается как таковое исторично, и
его история не означает чего-то "внешнего", лишь сопровождающего
"внутреннюю" историю "души". Мы именуем это сущее миро-историческим. При
этом требует внимания двоякое значение выбранного нами и понятого здесь
онтологически выражения "миро-история". Оно означает во-первых событие мира
в его сущностном, экзистентном единстве с присутствием. Вместе с тем однако
оно, поскольку с фактично экзистентным миром всегда раскрыто внутримирное
сущее, имеет в виду внутримирное "событие" подручного и наличного.
Исторический мир фактично есть лишь как мир внутримирного сущего. "Происходящее" со средством и продуктом как таковыми имеет свой характер подвижности, до сих пор лежащий полностью в темноте. Кольцо к примеру, которое "вручают" и "носят", претерпевает в этом своем бытии не просто изменения места. Подвижность события, в котором "с ним что-то происходит", никак не удается уловить из движения как перемещения. То же верно о всех миро-исторических "процессах" и событиях, известным образом также о стихийных бедствиях". В проблему онтологической структуры миро-исторического события мы здесь, не говоря уж о необходимом для этого перешагивании за границы темы, тем менее можем углубляться, что цель данной экспозиции как раз полвести к онтологической загадке подвижности события вообще.
Нужно очертить только тот круг феноменов, который онтологически необходимо соподразумевается в разговоре об историчности присутствия. На основе временно фундированной трансценденции мира в событии экзистирующего бытия-в-мире миро-историчное всегда уже "объективно" присутствует без того, чтобы быть историографически охвачено. И поскольку фактичное присутствие падая, растворяется в озаботившем, оно понимает свою историю ближайшим образом миро-исторично. И поскольку к тому же расхожая понятность бытия понимает "бытие" индифферентно как наличность, бытие миро-историчного воспринимается и истолковывается в смысле настающего, пребывающего и исчезающего наличного. Поскольку наконец смысл бытия вообще сходит просто за самопонятный, вопрос о бытийном роде миро-историчного и о подвижности события вообще есть "все-таки собственно" лишь бесплодная состоятельность словесного умствования.
Обыденное присутствие рассеяно по многообразию того, что каждодневно "происходит". Ситуации, обстоятельства, которых
озабочение заранее "тактически" ожидает, создают "судьбу". Из озаботившего
несобственно экзистирующее присутствие только и вычисляет себе свою историю.
И поскольку при этом в гонке своих "занятий" оно должно впервые еще собрать себя из рассеяния и бессвязности только что "происшедшего", раз хочет прийти к самому себе, то вообще впервые лишь из горизонта понятности несобственной историчности возникает вопрос о поддержании "взаимосвязи" присутствия в смысле переживаний субъекта, "тоже" наличных. Возможность господства этого горизонта вопроса основана в той нерешительности, которая составляет существо непостоянства самости.
Тем самым, исток вопроса о "взаимосвязи" присутствия в смысле единства сцепления переживаний между рождением и смертью выявлен. Происхождение вопроса выдает вместе с тем его неадекватность для целей исходной экзистенциальной интерпретации целости события присутствия. Но при засилии этого "естественного" горизонта вопроса становится с другой стороны объяснимо, почему все выглядит так, словно как раз собственная историчность присутствия, судьба и возобновление, всего менее могут предоставить феноменальную почву для введения того, на что по сути нацелен вопрос о "взаимосвязи жизни", в форму онтологически обоснованной проблемы.
Вопрос не может гласить: через что присутствие достигает единства взаимосвязи для сцепления задним числом сложившегося и складывающегося последования "переживаний", но: в каком бытийном модусе себя же самого оно теряет себя так, что должно как бы лишь задним числом собирать себя извлекая из рассеяния и измышляя себе для этой собранности некое объемлющее единство? Затерянность в людях и в миро-историчном была раскрыта ранее как бегство от смерти. Это бегство от... обнажает бытие к смерти как основоопределенность заботы. Заступающая решимость вводит это бытие к смерти в собственную экзистенцию. Событие же этой решимости, заступающе само-передающее возобновление наследства возможностей, мы интерпретируем как собственную историчность. Не в ней ли лежит исходная, непотерянная, взаимосвязи не требующая протяженность целой экзистенции? Решимость самости наперекор непостоянству рассеяния есть в себе самой
протяженное устояние, в
котором присутствие как судьба держит рождение и смерть вместе с их "между"
в свою экзистенцию "включенными'', а именно так, что в таком устоянии оно
мгновенно-очно для миро-историчного своей всегдашней ситуации. В
судьбоносном возобновлении бывших возможностей присутствие ведет себя
"непосредственно", т.е. временно-экстатично, назад к бывшему уже до него. С
этой себе-передачей наследия "рождение" в возвращении назад из необходимой
возможности смерти вбирается тогда в экзистенцию, с тем чтобы она конечно
лишь свободнее от иллюзий принимала брошенность своего вот.
Решимость конституирует верность экзистенции своей самости. Как готовая к ужасу решимость верность есть вместе с тем возможное благоговение перед единственным авторитетом, какой способен быть у свободного экзистирования, перед возобновимыми возможностями экзистенции. Решимость была бы онтологически криво понята, захоти кто думать, будто она есть как "переживание" действительна лишь пока "акт" решения "длится". В решимости лежит экзистентное постоянство, которое по своей сути уже предвосхитило всякое возможное, из нее возникающее мгновение-ока. Решимость как судьба, есть свобода для возможно требуемого ситуацией отказа от определенного решения. Этим постоянство экзистенции не перебивается, но как раз мгновенно-очно сберегается. Не постоянство образуется впервые нанизыванием "мгновений" и из него, а последние возникают из уже простертой временности наступающе бывшествующего возобновления.
В несобственной историчности, напротив, исходная простертость судьбы потаена. Непостоянное в качестве человеко-самости, присутствие актуализирует свое "сегодня". Ожидая ближайшей новинки, оно уже и забыло старое. Люди уклоняются от выбора. Слепые для возможностей, они неспособны возобновить бывшее, а удерживают и поддерживают только остаточное "действительное" бывшего миро-историчного, рудименты наличные свидетельства о них. Потерянные в актуализации сего-дня, они понимают "прошлое" из "актуальности". Временность собственной историчности как заступающе-взобновляющее мгновение-ока есть наоборот прекращение актуализации сего-дня и отвычка от привычек людей. Несобтвенно историчная экзистенция, загруженная неопознаваеыми уже для нее самой пережитками "прошлого", ищет наоборот модерна. Собственная историчность понимает историю как
"возвращение" возможного и знает о том, что возможность возвращается лишь
если экзистенция судьбоносно-мгновенно-очно открыта для нее в решившемся
возобновлении.
Экзистенциальная интерпретация историчности присутствия то и дело попадает нечаянно в тень. Темноты тем менее дают себя отмести, что еще не распутаны даже возможные измерения адекватного вопрошания и во всех судит и рядит загадка бытия и, как теперь стало ясно, движения. Тем не менее можно отважиться на набросок онтологического генезиса историографии как науки из историчности присутствия. Он послужит подготовкой к проводимому в дальнейшем прояснению задачи историографической деструкции истории
философии.
= 76. Экзистенциальное
происхождение историографии из историчности присутствия.
Что историография подобно всякой науке как способ бытия присутствия фактична и всегда "зависима" от "господствующего мировоззрения", не нуждается в выяснении. Сверх этого факта однако необходимо спросить об онтологической возможности возникновения наук из бытийного устройства присутствия. Это возникновение еще малопрозрачно. В данной взаимосвязи анализ призван контурно обозначить экзистенциальный источник историографии лишь в той мере, в какой через это еще отчетливее выйдет на свет историчность присутствия и ее укорененность во временности.
Если бытие присутствия в принципе исторично, то очевидно всякая фактичная наука останется привязана к этому событию. Историография однако каким-то своим и преимущественным образом имеет предпосылкой историчность присутствия.
Это вроде можно ближайшим образом прояснить через указание на то, что историография как наука об истории присутствия должна иметь "предпосылкой" исходно историчное сущее в качестве своего возможного "объекта". Но история ведь должна не просто быть, чтобы историографический предмет стал доступен, и историографическое познание исторично не просто как событийное поведение присутствия, но историографическое размыкание истории само по себе, ведется ли оно фактически или нет, по своей онтологической структуре укоренено в историчности присутствия. Эту взаимосвязь подразумевает речь об
экзистенциальном происхождении историографии из историчности
присутствия. Прояснить его значит методически: онтологически набросать идею
историографии из историчности присутствия. Напротив, дело не идет о том
чтобы "абстрагировать" понятие историографии из фактичного на сегодня
научного производства или подогнать ее понятие под него. Ибо где гарантия,
принципиально говоря, что эти фактичные приемы действительно репрезентируют
историографию в ее исходных и собственных возможностях? И даже если это так,
от всякого решения о чем мы воздерживаемся, то ведь все равно понятие можно
было бы "извлечь" из факта лишь по путеводной нити уже понятой идеи
историографии. Но и наоборот, экзистенциальную идею историографии не
возвысит до более высокой правоты, если историк подтвердит соответствие ей
своего фактичного образа действий. Не станет она и "ложной" оттого, что он
такое оспорит.
В идее историографии как науки лежит, что раскрытие историчного сущего взято ею как особая задача. Всякая наука конституируется первично через тематизацию. Что донаучно известно присутствию как разомкнутому бытию-в-мире, проецируется на его специфическое бытие. Этим наброском ограничивается регион сущего. Подходы к нему получают свою методическую "директиву", структура толковательных концепций приобретает свою разметку. Если, оставляя вопрос о возможности "современной истории", мы отведем историографии задачу размыкания "прошлого", то историографическая тематизация истории возможна лишь когда "прошлое" уже как-то разомкнуто вообще. Еще вполне отвлекаясь от того, доступны ли достаточные источники для историографического представления прошлого, для историографического возвращения в него должен все-таки вообще быть открыт к нему путь. Что подобное имеет место и как это становится возможно, никоим образом не лежит на свету.
Поскольку однако бытие присутствия исторично, т.е. открыто в своей бывшести на основе экстатично-горизонтной временности, дорога для осуществимой в экзистенции тематизации "прошедшего" вообще свободна. И коль скоро присутствие и только оно исходно исторично, все подаваемое историографической тематизацией как возможный предмет исследования должно иметь бытийный род сбывшегося присутствия. С фактичным присутствием как бытием-в-мире есть всякий раз и миро-история. Если первого же нет, то и мир тоже присутствовавшим был. Этому не противоречит, что прежнее
внутримирно подручное тем не менее еще не уходит и как
непрошедшее присутствовавшего мира "историографически" обнаружимо для некой
современности.
Еще наличные остатки, памятники, сообщения суть возможный "материал" для конкретного раскрытия былого присутствия. Историографическим материалом подобное может стать лишь поскольку оно по своему особому способу быть имеет миро-исторический характер. И оно становится материалом только потому, что заранее понято в аспекте своей внутримирности. Уже набросанный, мир определяется на пути интерпретации мироисторического, "сохранившегося" материала. Получение, проверка и удостоверение материала не впервые лишь дает ход возвращению к "прошлому" но уже имеет своей предпосылкой историчное бытие к былому присутствию, т.е. историчность экзистенции историографа. Последняя экзистенциально фундирует историографию как науку вплоть до ее неприметнейших, "ремесленных" приемов.



Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 [ 35 ] 36 37 38 39
ВХОД
Логин:
Пароль:
регистрация
забыли пароль?

 

ВЫБОР ЧИТАТЕЛЯ

главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

СЛУЧАЙНАЯ КНИГА
Copyright © 2004 - 2024г.
Библиотека "ВсеКниги". При использовании материалов - ссылка обязательна.