Чтение 35–й страницы книги ~Так говорил Заратустра~

вздутому животу их:

гневно барабанить, ибо они крадут у меня твое Да и Аминь,
ты, небо чистое надо мною! Светлое! Ты бездна света! -- ибо они
крадут у тебя мое Да и Аминь!

Ибо легче мне переносить шум, и гром, и проклятие
непогоды, чем это осторожное, нерешительное кошачье
спокойствие; и даже среди людей ненавижу я всего больше всех
тихонько ступающих, половинчатых и неопределенных,
нерешительных, медлительных, как ползущие облака.

И "кто не может благословлять, должен научиться
проклинать!" -- это ясное наставление упало мне с ясного неба,
эта звезда блестит даже в темные ночи на моем небе.

Но я благословляю и утверждаю, если только ты окружаешь
меня, ты, чистое! Ясное! Ты, бездна света! -- во все бездны
несу я тогда свое благословляющее утверждение.

Я стал благословляющим и утверждающим: я долго боролся и
был борцом, чтобы иметь наконец руки свободными для
благословения.

И вот мое благословение: над каждою вещью быть ее
собственным небом, ее круглым куполом, ее лазурным колоколом и
вечным спокойствием -- и блажен, кто так благословляет!

Ибо все вещи крещены у родника вечности и по ту сторону
добра и зла; а добро и зло суть только бегущие тени, влажная
скорбь и ползущие облака.

Поистине, это благословение, а не хула, когда я учу: "над
всеми вещами стоит небо-случай, небо-невинность,
небо-неожиданность, небо-задор".

"Случай" -- это самая древняя аристократия мира, ее
возвратил я всем вещам, я избавил их от подчинения цели.

Эту свободу и эту безоблачность неба поставил я, как
лазурный колокол, над всеми вещами, когда я учил, что над ними
и через них никакая "вечная воля" -- не хочет.

Это дерзновение и это безумие поставил я на место той
воли, когда я учил: "Всюду одно невозможно -- разумный смысл!"

Хотя немного разума, семя мудрости рассеяно от
звезды до звезды, эта закваска примешана ко всем вещам: из-за
безумия примешана мудрость ко всем вещам!

Немного мудрости еще возможно; но эту блаженную
уверенность находил я во всех вещах: они предпочитают
танцевать -- на ногах случая.

О небо надо мною, ты, чистое! Высокое! Теперь для меня в
том твоя чистота, что нет вечного паука-разума и паутины его:

-- что ты место танцев для божественных случаев, что ты
божественный стол для божественных игральных костей и играющих
в них! --

Но ты краснеешь? Не сказал ли я того, чего нельзя
высказывать? Не произнес ли я хулы, желая благословить тебя?

Или покраснело ты от стыда, что находимся мы вдвоем? -- Не
приказываешь ли ты мне удалиться и замолчать, ибо теперь --
день приближается?

Мир так глубок, как день помыслить бы не смог. Не все
дерзает говорить перед лицом дня. Но день приближается -- и мы
должны теперь расстаться!

О небо надо мною, ты, стыдливое! Пылающее! О ты, мое
счастье перед восходом солнца! День приближается -- и мы должны
теперь расстаться! --

Так говорил Заратустра.

Об умаляющей добродетели

Спустившись на сушу, Заратустра не направился прямо на
свою гору и в свою пещеру, а прошелся по разным дорогам, всюду
задавая вопросы и осведомляясь о многом, так что, шутя, он
говорил о себе самом: "Вот река, многими извивами
возвращающаяся к источнику своему!" Ибо он хотел узнать, что
случилось с человеком в отсутствие его: стал ли он более
великим или меньше прежнего? И однажды увидел он ряд новых
домов; дивился он этому и сказал:

"Что означают дома эти? Поистине, не великая душа
построила их по своему подобию!

Не глупый ли ребенок вынул их из своего ящика с игрушками?
Пусть бы другой ребенок опять уложил их в свой ящик!

А эти комнаты и каморки: могут ли люди выходить из
них и входить туда? Они кажутся мне сделанными для шелковичных
червей или для кошек-лакомок, которые не прочь дать
полакомиться и собою!"

И Заратустра остановился и задумался. Наконец он сказал с
грустью: "Все измельчало!

Повсюду вижу я низкие ворота: кто подобен мне,
может еще пройти в них, но -- он должен нагнуться!

О, когда же вернусь я на мою родину, где я не должен более
нагибаться -- не должен более нагибаться перед
маленькими!" -- И Заратустра вздохнул и устремил взор
свой вдаль.

В тот же день сказал он речь свою об умаляющей
добродетели.

Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они не прощают мне, что
я не завидую добродетелям их.

Они огрызаются на меня, ибо я говорю им: маленьким людям
нужны маленькие добродетели, -- ибо трудно мне согласиться,
чтобы маленькие люди были нужны!

Я похож здесь на петуха в чужом птичнике, которого клюют
даже куры; но оттого не сержусь я на этих кур.

Я вежлив с ними, как со всякой маленькой неприятностью;
быть колючим по отношению ко всему маленькому кажется мне
мудростью, достойной ежа.

Все они говорят обо мне, сидя вечером у очага, -- они
говорят обо мне, но никто не думает -- обо мне!

Вот новая тишина, которой я научился: их шум вокруг меня
накидывает покрывало на мои мысли.

Они шумят между собой: "Что несет нам эта темная туча?
берегитесь, чтобы не принесла она нам заразы!"

И недавно одна женщина отдернула своего ребенка,
тянувшегося ко мне. "Унесите детей! -- кричала она. -- Такие
глаза опаляют детские души".

Они кашляют, когда я говорю: они думают, что кашель --
возражение против могучих ветров, -- они нисколько не
догадываются о шуме моего счастья!

"У нас еще нет времени для Заратустры" -- так возражают
они; но что толку во времени, у которого "нет времени" для
Заратустры?

И даже когда они восхваляют меня -- разве мог бы заснуть я
на славе их? Терновый пояс -- хвала их для меня: я
испытываю зуд, даже когда снимаю его.

И вот чему научился я у них: тот, кто хвалит, делает вид,
будто воздает он должное, но на самом деле он хочет получить
еще больше!

Спросите у моей ноги, нравится ли ей их манера хвалить и
привлекать к себе! Поистине, при таком такте и при таком
тик-таке не хочет она ни танцевать, ни оставаться в покое.

Они пробуют хвалить мне маленькую добродетель и привлечь
меня к ней; в тик-так маленького счастья хотели бы они увлечь
мою ногу.

Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они измельчали и
все еще мельчают -- и делает это их учение о счастье и
добродетели.

Они ведь и в добродетели скромны, ибо они ищут довольства.
А с довольством может мириться только скромная добродетель.

Правда, и они учатся шагать по-своему и шагать вперед; но
я называю это ковылянием. -- И этим мешают они всякому,
кто спешит.

И многие из них идут вперед и смотрят при этом назад,
вытянув шею: я охотно толкаю их.

Ноги и глаза не должны ни лгать, ни изобличать друг друга
во лжи. Но много лжи у маленьких людей.

Некоторые из них обнаруживают свою волю, но большинство
лишь служит чужой воле. Некоторые из них искренни, ни
большинство -- плохие актеры.

Есть между ними актеры бессознательные и актеры против
воли, -- искренние всегда редки, особенно искренние актеры.

Качества мужа здесь редки; поэтому их женщины становятся
мужчинами. Ибо только тот, кто достаточно мужчина,
освободит в женщине -- женщину.

И вот худшее лицемерие, что встретил я у них: даже те, кто
повелевают, подделываются под добродетели тех, кто служит им.