Чтение 35–й страницы книги ~Ломовой кайф~

все-таки была достаточно далекой.

Однако на самом деле никакого облегчения и уж тем более удовлетворения
Таран не испытывал. Настоящей скорби, правда, тоже не было, потому что
слишком долго Таран видел вместо матери какое-то полуживотное, то
начинавшее бессмысленно крыть его матом, то слюняво хныкать о своей
пропащей жизни. Где-то в памяти оставался еще по-детски светлый образ
доброй милой мамочки, какой она была лет десять назад, может, даже чуть
больше. Но с обрюзгло-опухшим чудовищем, какой Таран привык видеть мать в
последние годы, этот образ не имел ничего общего. Хотя, быть может, Юркина
судьба была счастливее, чем, допустим, у Лизки Матюшиной, поскольку совсем
беспробудно его родители стали пить лишь года три назад, а до того только
периодически впадали в запои. Он все-таки смог и школу закончить, и спортом
позаниматься, и еда какая-никакая в доме была. До такого, чтобы есть
плесневелые корки из мусорного бака, размоченные в водопроводной воде, у
них еще не доходило.

Хоронили Юркину мать они вдвоем с Надькой. Птицын, конечно, помог и
"мамонты". Никого из друзей-подруг ее и отца, которых, бывало, полная
квартира набивалась, и близко не появилось. Конечно, Юрка никаких
приглашений не рассылал, но ведь все эти дружки-подружки жили поблизости, в
том же дворе или в соседних. То ли помнили, как Таран их, бывало, из
квартиры вышвыривал, то ли им эти похороны предвещали собственную, столь же
печальную кончину. Отвезли гроб на кладбище, опустили в могилу, поп что-то
пробубнил и кадилом помахал, наметали холмик и табличку воткнули. Потом
поехали на опустевшую квартиру, где перед тем какая-то баба за двести
рублей мусор прибрала и полы помыла, помянули.

Таран тогда выпил несколько рюмок, ушел в свою бывшую комнату и, упав на
диван-кровать, из которой тараканы посыпались, час или два лежал, уткнув
мокрые глаза в подушку. Никто его не трогал, даже Птицын подходить не
решался.

И опять же Юрка не столько плакал, сколько злился на себя за то, что
ничего, ровным счетом ничего не сделал, чтобы предотвратить все то, что в
принципе рано или поздно должно было случиться. Был, конечно, период, когда
ему просто нельзя было появляться дома, когда его искали, чтобы убить,
всякие там "вовы", "калмыки" и "самолеты", но ведь уже в прошлом году ему
ни шиша по этой линии не грозило. И ведь мать с отцом несколько раз писали
ему письма, когда он якобы служил где-то в Сибири "на точке". Даже кулек
конфет как-то раз прислали. Наверное, кто-то из них знал, что Тарана
"перевели" в родной город и они с Надькой поженились, живут у
Веретенниковых в соседнем доме, завели внука... Правда, посмотреть на
Алешку ни бабка, ни дед так и не собрались. Может, Юрке надо было самому
собраться и показать им этого человечка? Может, тогда он сумел бы что-то
расшевелить в их пропитых душах? Хотя надеяться на это не следовало, но
все-таки надо было попробовать... А Таран не стал этого делать. И вот
родной дом - хоть и трижды, даже четырежды проклятый, а родной! - пуст.
Загаженный, с поломанной мебелью, рваными и линялыми обоями, с тараканами,
сгоревшим и разбитым допотопным телевизором, с невыветрившимся запахом
блевотины, но тут Юрка все-таки восемнадцать лет прожил. Матери нет и уже
никогда не будет, а отец если и вернется через шесть лет - здоровье у него
никудышное! - то навряд ли надолго. Ненависти к отцу в тот момент у Тарана
не было. Да, отец-полудурок ударил мать ножом, наверное, и "процесс в
мозгу", от которого мать отдала богу душу, тоже не без участия его кулаков
образовался, но ведь, по совести сказать, и мать его не раз наотмашь била
по голове чем ни попадя, и руку ему однажды ножом распорола - было такое!
Случай распорядился, кому сидеть, а кому умирать, всего лишь случай...
Впрочем, могли и посадить обоих, и убить обоих - для алкашей и подобные
исходы не редкость.

В тот вечер Таран с Надькой ушли последними, прихватив с собой только одно

- старый семейный альбом. Особо древних фото там не было, так же, как,
впрочем, и снятых в последние годы. Потом, уже сидя у Веретенниковых, Юрка
и Надька его долго разглядывали, обмениваясь впечатлениями.

Конечно, альбом этот был растрепанный, местами чем-то обляпанный и
загаженный, многие фотографии пожелтели, помялись и порвались, но что
удивительно - просматривая его, Таран видел какую-то иную, чужую, в общем,
вполне приличную и приятную жизнь.

Начинался альбом со свадьбы. Совсем юные, красивые, нарядные родители -
тогда им где-то чуть-чуть за двадцать было! - стоят перед сотрудницей загса
и меняются золотыми кольцами. Цветное фото, яркое, чуть-чуть только
порозовело. Потом стол в каком-то кафе или ресторане персон на пятьдесят -
ведь хватало же денег тогда, в 1979-м! И гости все одеты прилично, хотя,
как припоминалось Юрке, много позже он часть этих людей видел задрипанными
полубомжами, приходившими к ним пьянствовать или похмеляться. Было фото,
снятое, как видно, на второй день после свадьбы в новой квартире - в той
самой, которую Таран считал родной. Она на этой карточке казалась такой
шикарной: люстра висела, ковер на стене, хрусталь блестел и на столе, и на
застекленных полках серванта...

А вот и Юрка на снимках стал появляться. Сперва крохотуля со сморщенным
личиком - только-только из роддома привезли! Потом толстощекий
бутуз-карапуз с пустышкой во рту, тянущий пальчики к ярким цветным
погремушкам, повешенным на резинке поперек красивой, полированного дерева,
кроватки. И коляска у Юрки была очень красивая, немецкая. Детсадовское
фото: толстая воспитательница Ирина Борисовна в розовом платье, а вокруг
нее два десятка ярко, красиво одетых мальчиков в коротких штанишках и
девочек с белыми пухлыми бантами в косичках. Школьные карточки были,
какие-то торжества семейные. Имелось фото, снятое в Крыму, куда родители,
правда, без Юрки ездили. Наверное, им тогда и тридцати не было... Стройные,
подтянутые, загорелые, в темных очках - господи, куда ж все это
подевалось?!

Конечно, весь этот фотоархив Таран когда-то видел. Правда, последний раз
очень давно. Но в тот момент, после поминок, он смотрел на него будто в
первый раз. Он не узнавал свою жизнь, хотя то, как его в детсаду
фотографировали и в школе, прекрасно помнил. На фото не попали ни угарные
пьянки, когда Юрке приходилось убегать к соседям делать уроки, ни
омерзительные картинки, когда мать валялась в кухне, напустив под себя
лужу, или отец, обрыгавшись до полного неприличия, осатанело рубил топором
стулья... Все вообще кончилось примерно 1990 годом. Дальше родители
перестали пополнять альбом, хотя, может быть, еще и фотографировались
где-то. Вообще-то все плохое началось в 1985-м, когда объявили
"антиалкогольную кампанию". Именно тогда отец с матерью начали гнать
самогон, утверждая, что он помогает от радиации. Хорошо, что Юрку тогда не
стали им поить... И ведь тоже тогда было еще не все потеряно. Пили, но
совсем не спивались, ходили на работу, зарабатывали, в общем, неплохо. А
вот в девяностые годы, особенно после того, как все накрылось медным тазом
и завод, где они вкалывали, перестал работать, тут-то оно и началось. Отец,
конечно, время от времени . говорил, что революция вот-вот грянет, рабочий
класс поднимется, но и революция не гремела, и рабочий класс не поднимался.
Кто-то крутился, вертелся, за выживание боролся, а отец с матерью в
основном спивались, хотя тоже иногда умудрялись деньги зарабатывать и Юрку
кормить.

Так вот тогда, в ночь после поминок и просмотра альбома, на Тарана такие
шальные мысли находили, что ни в сказке сказать, ни пером описать. В нем
настоящая классовая ненависть закипела, хотя они с Надькой жили куда лучше
многих и вообще-то им пока было грех на судьбу жаловаться и демократические
порядки ругать. Нет, Таран, начав с того, что пожалел ту, прошлую, вполне
приличную жизнь, которая была запечатлена на старых фотках, буйно
разъярился и на тех, кто "перестройку" с "антиалкогольной кампанией"
учудил, и на тех, кто СССР развалил, и на тех, кто рынок во главе угла
поставил. Свистни тогда кто-нибудь: "Юрка, айда буржуев давить!" - он бы
среди ночи вскочил и побежал, не спросив, за кем идет. Но никто не
свистнул, и Юрка, промаявшись со своими мыслями до утра, все-таки заснул. А
проснувшись, поглядел на Надьку, на Лешку, глянул по телику очередной
репортаж из Чечни, где разрушенные деревни показывали, и малость поостыл.
Представил себе, как над городом "МиГи" и "сушки" с бомбами носятся, как
"вертушки" НУРСами по дворам стреляют, а откуда-нибудь всякие "меты",
"ноны" или там "грады"-"ураганы" по площадям мочат, и поскорее отогнал это
видение от себя. Не дай бог!

...Все эти воспоминания нахлынули на Юрку в то время, когда он, помывшийся
и посвежевший, пообедавший "усиленней раскладкой" в "мамонтовской"
столовой, переодевшись в штатское, ехал в городском автобусе. Ехал он один.
Ляпунов, как было приказано, в 16.00 убыл на доклад к Птицыну, Топорик, как
и обещал еще в бане, решил часа на четыре придавить подушку, а Милка
отправилась в свою каморку, утверждая, что будет наводить марафет и сегодня
обязательно кого-нибудь до смерти очарует.

Настроение у Тарана в принципе было не самое плохое. Конечно, взгрустнулось
ему немного при всех этих не шибко веселых воспоминаниях-размышлениях, но
не настолько, чтобы он уж совсем приуныл. В конце концов, прав ведь
Ляпунов: хорошо быть живым! Прогулялись, можно сказать, по преисподней, к
черту в зубы не попали и выполнили все, что положено. Те козлы, которых в