Чтение 35–й страницы книги ~Поиск предназначения, или 27-я теорема этики~

непонятный поток слов и эмоций, который пугал даже больше, чем
отвратительный (пусть!), но незамысловатый при этом, нажим в целях сломать
и вербануть.

- На одной руке вы сколько раз можете подтянуться? - спросил он
неожиданно для себя и уж конечно - для майора.

Вениамин Иванович замолчал на полуслове, потрясенно мигнул, а потом
обрадовался вдруг, разулыбался, засиял:

- Шесть раз! - сказал он с гордостью. - Но только на правой. А на
левой - один, много - два.

- Что ж вы так... - заметил Станислав, совершенно не понимая, что ему
теперь делать с полученной информацией. - Надо бы и на левой тоже...

- Не получается, - признался Вениамин Иванович со вздохом, но тут же
спохватился. - Я рад, что вы чувство юмора не потеряли, - сказал с
искренней доброжелательностью. - Знаете, если люди шутят - дело пойдет.

Станислав не был в этом так уж уверен (да и не шутил он вовсе -
просто сорвалась с языка глупость какая-то), но спорить не стал. А
Вениамин Иванович продолжал просительно:

- Ну, вы позволите?.. Несколько вопросов?.. - и, не дожидаясь
согласия, спросил: - Имя такое - Калитин Александр Силантьевич - вам
знакомо?

- Да, - сказал Станислав и, не удержавшись добавил: - Я же вам уже
говорил.

- Он был вашим хорошим другом, правильно?

- Да.

- А почему он вдруг уехал в Москву, вы не знаете?

- Знаю. Но разговаривать об этом не буду.

- Почему?

- Не хочу.

- Но вы не поссорились с ним?

- Нет, конечно. С чего это вдруг?

- Ну, я не знаю... Всякое бывает, согласитесь... Ладно. А Шерстнева
Константина Ильича вы знали?

- Уже говорил вам: нет.

- Но вы все-таки попробуйте вспомнить. Я вам сейчас напомню. В
пятидесятом вы поступали на физфак, помните?

- Ну.

- Проходили собеседование, так?

- Да. И меня не приняли. Без объяснения причин.

- Но вы помните, как все это было? Попытайтесь вспомнить. Вот вы
вошли в комнату. Там сидела комиссия...

Станислав честно попытался вспомнить.

- Не помню ничего, - сказал он. - По-моему, там было темно и
накурено, как в пивной. Сидели какие-то люди за столом. Человек пять.
Очень недоброжелательные. Я совершенно не понял, почему они на меня так
наезжают, но ясно было, что дела мои - говно, простите за выражение...

- Ну-ну.

- Все. Никто мне не представлялся, знаете ли. Так что если и сидел
там этот ваш Шерстнев, то это осталось для меня тайной, покрытой мраком...

- И вы никого из них не запомнили?

- Нет, конечно. Там один на меня особенно злобно наезжал - белокурый
такой, помнится, был, молодой... А все прочие - на одно лицо.

Вениамин Иванович некоторое время молчал, взгляд у него остановился,
словно кто-то там у него внутри ударил вдруг по тормозам.

- Это и был Шерстнев, - сказал он наконец.

- Да? Ну и сука! Он же меня тогда совершенно зажрал. Вопросов сто,
наверное, задал, гад белоглазый. Видимо, была ему дана установочка -
завалить чесэвээна. Вот он и завалил, молодчага. "Молодец и здоровляга и
уж навернОе не еврей!.."

- Вы думаете, он был еврей?

- Господи, да нет, конечно. Это присловка есть такая, вот и все...
Откуда в те годы еврей на физфаке?!

Он спохватился, что ведь запись идет, на пленку, и прикусил язык.
Однако, поздно. Идиот, сказал он себе. Кретин.

- Я хочу сказать, тогда шла борьба с космополитизмом, - пояснил он, -
ныне осужденная. Культ личности.

- Да, действительно... - медленно проговорил Вениамин Иванович. -
Так. Ну, хорошо. Теперь - Каманин Николай Аристархович?

- Уже говорил вам. Книжки его читал. Очень люблю у него "Охотников за
невозможным". Рассказы есть у него блистательные. Но лично - незнаком. И
даже не видел никогда. Разве что по телеку, но не помню.

- Он не любил выступать по телевидению.

- Тем более. Значит, и по телеку не видел.

- Но вы ему симпатизировали, правильно я понял? Хотя и заочно, так
сказать.

- Да. По всем слухам он был добрый мужик. Любил выпить, любил людям
помогать, деньги у него не держались. Заступался... - Он чуть было не
ляпнул: "За Бродского".... - за людей. И вообще.

- Ясно, - сказал Вениамин Иванович почему-то с разочарованием в
голосе и продолжил. - Теперь - Гугнюк Николай Остапович.

- Как?

- Гугнюк. Николай Остапович.

- Первый раз слышу. Он - кто?

- А Берман Амалия Михайловна?

- Амалия Михайловна? У нас тут в квартире девятнадцать жила Амалия
Михайловна. Но я не уверен, что она Берман.

- Это вы о ней пишете в вашем романе?

- Да. Только это не роман. И не повесть даже. Это - рассказ.

- Ну да? - поразился Вениамин Иванович. - Такой большой?

- Это не мое мнение. Это мнение редколлегии.

- Понятно. Значит, Амалия ваша Михайловна это лицо реальное?

- Абсолютно. Все, что про нее написано - сущая правда. Она умерла лет
десять назад, а то могли бы у нее сами спросить.

- Да. Я знаю. И очень жалею, что ее нет. Она бы, наверное, могла бы
нам кое-что интересное рассказать... Ну, ладно. А знаком ли вам Габуния
Иван Захарович?

Станислав не удержался - поморщился.

- Ну да. Ну, ходил к нам он одно время... В общем, да. Знаком. Он
помер, по-моему, уже...

- Я вижу, вы не очень-то к нему благоволили?

- А вам какая разница?.. Слушайте, а к чему все эти вопросы? Может,
вы мне прямо и ясно скажете, в чем дело?

Тут Вениамин Иванович словно сорвался:

- Да обязательно! - вскричал он с непонятной какой-то досадой. -
Скажу, и обязательно. Только - потом. Я, можно сказать, потому и терзаю
вас сейчас, чтобы понять, как... КАК, черт возьми, рассказать вам суть,
чтобы вы поняли и поверили. Если я прямо сейчас вот, с ходу, все вам
выложу, вы просто пошлете меня подальше, и никакого разговора не
получится. А мне надо, чтобы получился!

- Е-мое... - сказал Станислав, опешив даже несколько от такого
напора. - Что еще за тайны Апраксина двора? Наследство, что ли, мне
засветило из-за бугра?..

- Нет. Не наследство. И вообще, не надо зря гадать. Просто отвечайте
мне, и все.

- Ну хорошо, хорошо. Валяйте дальше. Кто там у вас?

- Нет, - сказал Вениамин Иванович твердо. - Сначала, все-таки,
скажите мне: вы плохо к нему относились, к этому Габуния? Не любили?

- Слушайте, мне было тогда пятнадцать лет... Или тринадцать? Неважно.
Он повадился ходить, ласковый такой, приторный, песни все с мамой пел
дуэтом... Явно целился мне на роль нового папаши. А у самого - сыну уже
было лет тридцать... За что мне его было любить?..

Он замолчал. Какого черта? Не хочу я об этом говорить. О мамином
взгляде, который однажды поймал, брошенном на этого типа... И как он
особенно противен был, нализавшись портвейна... Он любил заложить за
галстук, этот обрусевший грузин (или мингрел?) - пил как грузин, а
напивался как русский... К черту его.

- Ясно. Согласен... А теперь такая фамилия: Каляксин Сергей Юрьевич.

- Каляксин?

- Да. Сергей Юрьевич.

Станислав помотал головой.

- Не помню. А он кто?

- Он был проректором Четвертого медицинского.

- А. Так его Виконт... в смысле, Виктор Григорьевич, наверное, должен
знать... - Он снова прикусил себе язык. Ч-черт, трепло. Решено же было:
никаких имен! Трепло, языкатое, невоздержанное...

- Да. Виктор Григорьевич его, скорее всего, знает, но я думал, что и
вы, может быть...

- Нет. И не слышал даже про такого.

- Понятно. Но вот имя академика Хухрина вам, конечно, известно
хорошо?

- Конечно. Он был мой Большой Шеф. Он умер, между прочим. Буквально
несколько дней назад. Отпевали в Никольском.

- Да, я слышал... Довольно странное завещание для члена партии с
"надцатого" года...

- Н-ну, это как сказать...

- Ладно, господь с ним. Значит, с академиком вы общались регулярно,
правильно я вас понял?

- Ну, это как сказать, - повторил Станислав. - Он был там... в
заоблачных академических высях. Но я докладывал ему пару раз по работе. Он
ко мне, говорят, хорошо относился, ПРОДВИГАЛ. Зарплату повысил без всякого
сопротивления... Он, говорят, был вполне приличный начальник - свое дело