представителей во всех делах торговых, своих старост, "тиунов новгородских",
свой торговый суд, хоть и под началом боярина - тысяцкого, своих выборных
при заключении торговых соглашений и договоров Господина Новгорода с
зарубежными странами, и, наконец, житьих, третьего слоя, представителей
черного народа в суде и на вечевых сходах.
происхождение это помнилось и даже почиталось уличанами: наш, мол, свой,
нашего брата кость! - но ремесленник, для коего истинное богатство в руках,
в мастерстве, и вчерашний ремесленник, позабывший, как держать кузнечное
изымало, или крестьянин и крестьянин по происхождению, - это большая
разница! Одно, когда человек делает что-то сам, своими руками, другое, когда
получает труды других рук, а сам лишь руководит работами, направляет и
поучает, объезжая деревни (часто одна деревня принадлежала нескольким
житьим, и в осеннюю пору хозяева-управители приезжали один за другим). Пусть
ты десяток яиц, постав холста небеленого да оков жита получишь, однако не
сработал сам, не вспахал, не вскормил, не вырастил так какой же ты "наш"?
Землю, земельную власть, а не власть людей представляли житьи, эти вчерашние
ремесленники и мужики. Земля, а не народ говорила на вече и в суде.
Количество крестьян и орамых пашен решало всякое дело. И так получилось, что
черные люди - четвертый слой новгородских граждан - не имели своего голоса в
делах, ни своих представителей в органах власти Новгородской республики.
она вечно грозила прорваться и затопить Новгород. И об этом помнили все, и
бояре, и житьи. Помнили и боялись. Не побоялась лишь Марфа Борецкая. Через
головы боярского совета, житьих, самого Киприяна Арзубьева, на неверные весы
народного мятежа дерзко бросила она посулы и лесть, свое и владычное золото,
чтобы силою этой перетянуть колеблющееся вече.
***
улицам, крики, брань, заушения, вскипающие там и тут драки. Селезнев велел
бить и гнать клопских богомольцев, призывающих поддаться великому князю
Московскому, и стон стоял до небес.
весь Новгород. Почасту бил вечевой колокол. То те, то другие, прорывались на
Ярославово дворище, собирали летучие сходки своих приверженцев. На
вытоптанном дочерна настиле оставались рукавицы, шапки, вырванные с мясом
пуговицы, клочья воротников, а то и алая кровь.
работы. Скоморох Потанька встретил его как-то на улице и потащил с собой, к
Селезневу:
хотим!", а при нужде и ввязываться в драки. Домой приходил Иван затемно,
очумелый и охрипший, служба была не по нему. Потанька, тот чувствовал себя
как рыба в воде, тряс кудрями, бахвалился, отирая кровь с разбитой скулы:
пошли. Иван только передал Анне через сябра, что, мол, не ночую, Потанька и
тем не озаботился. Спали в молодечной у Есиповых, на полу, вповалку, вместе
с Богдановыми молодцами. Вечером пили, утром опохмелялись, вполпьяна
разошлись по улицам. Первая драка случилась у въезда на мост. Одолели было,
но тут подвалила толпа плотничан, дуром кинулись на своих и едва
разобрались, уже после того, как двоих уложили, едва тепленькими, под стеной
Детинца и над ними захлопотала чья-то зареванная жонка. С боем прорывались
потом через Великий мост. Толпа орала, сшибая перила, живые тела с хряпом
падали на лед. Над головами махались кулаки, ослопы, жерди. Потанька за
шиворот оттащил Ивана, спас, а то бы колом проломили голову. На торгу
трещали лавки, опрокидывались скамьи. Какой-то высокий тощий мужик,
мастеровой, взобравшись на кровлю амбара, пронзительным, режущим уши голосом
кричал, перекрикивая всех:
шестнадцать тысяч рублев откупа ему дал! Это какие ж деньги! Двои раз весь
Новый Город каменной стеной обнести можно, вота какие! Тут за полгривны
неделю спину гнешь, с десяти мужицких дворов в год рубль собирают! У их, у
Борецких, размах! Не мельчитце ни которой! Теперь Марфа весь Новый Город
Литве продать затеяла!
долго трудились над ним. Ноги месили раскисший снег. Новый чей-то крик:
"Хотим за великого князя!" - спас мужика. Толпа кинулась туда, а избитый,
растерзанный мастеровой, дико косясь на Ивана и волоча ногу, заползал в
закут меж лавками, его рвало. Иван, опустошенный, побрел вслед остальным.
Понял вдруг, что хочет одного: домой, к Нюре, бросить бы все это! Денег нет,
топить нечем, а скоро Рождество... Что ему король!
едва могли пробиться к Никольскому собору. Толпа напирала от рынка и со всех
сторон, забиты были все окружные улицы. Крики: "За короля хотим!", "За
князя!", "За короля!" - не смолкали. На вечевой башне заполошно, как при
пожаре, бил и бил колокол. Пробивающихся к вечу верхами бояр мотало, как
лодьи в непогодь. Кони, храпя, оскаливали зубы, начинали кусаться.
в давке. Вертя головой, он узрел совсем рядом, прижатого как и он, Григория
Тучина. Двое холопов тщетно старались оградить своего господина от литого
натиска толпы. Неслышный в шуме, Григорий махнул ему рукой. Один из его
холопов выдрал Своеземцева из гущи тел, поставил рядом с Тучиным, загородив
их спиною. Продолговатое лицо Тучина подергивалось.
сохранить свое всегдашнее спокойствие и благородную осанку. Прямо перед
ними, за толпою, над морем голов, вздымалась вечевая ступень и крыльцо
приказной избы, из которой вот сейчас начнут появляться ораторы.
надрывался вечевой колокол. Вскоре вокруг них началась новая круговерть.
Позовники, бирючи, приставы, вкупе с молодцами владычного полка, работая
кулаками и плечами, расчищали вечевую площадь. Старосты вечевого Совета и
подвойские собрали, чтобы только сдержать толпу, всех, кого могли. Дюжий
ратник чуть не сгреб за шиворот и Своеземцева, хорошо, по платью признал,
бросил на ходу:
прорываться по одному выборные, каждого из которых толпа провожала криками,
свистом, напутствиями, улюлюканьем или поощрительными возгласами.
смахнул ошметок грязи, брызнувший на его дорогую шубу из-под ног толпы. -
Скоморохи и есть! Что мы можем им обещать? - указал глазами на площадь
Григорий, обтирая руку белым шелковым платом.
вече!
не обдерет мужиков, побоитце, как дворяна московские!.. Что народ! А вот
этим, житьим, дворянам нашим, что мы им можем обещать?! Наши земли? Их Иван
уже своим дворянам обещал, опоздали! Да и не отдали бы мы все равно...
Доспехи полупить с москвичей в случае победы! Взяли мы все. И все потеряли!
Лукинич, почти неслышный в гомоне, и на крыльце показалась Борецкая.
темной, блестящей бобровой шубе, одетой вопашь - руки в сборчатом бархате
выпростала в прорези, и тяжелые рукава шубы свободно свисали за плечами.
Большие глаза Борецкой отсюда казались двумя грозными провалами на бледном
лице.
свободу, гордость города нашего ныне даем! Да не погубит Москва святыни
отни! Не дайте себя в холопы дьякам московським! Вы - соль земли!
ней ликующие руки, лица, неслись выкрики...
Сухощек, Родион, Василий Александрович Казимер, Марко Панфильев, уличанские
старосты. Шум нарастал.
подкатывала слабость. Изредка подымая голову, он прислушивался к гомону
толпы за стеной. Подвойские, Назарий и Василий Онфимов, оба бледные, ждали
его приказаний.
прибавил, покачав головою:
Роллинс Джеймс
Куликов Роман
Посняков Андрей
Майер Стефани
Херберт Фрэнк
Корнев Павел