Чтение 35–й страницы книги ~Пейзаж, нарисованный чаем~

пожалуйста, или незнакомые парни, которые от наливок не просыхают, и
говорят: "Это мы, твое потомство, те самые, которых подкинули".

Откуда мне знать? Начну подсчитывать, какие от моих детей, а какие от
чужих, и концы с концами не сходятся. Думаю, этот не наш, да и тот вроде бы
не из моих. Голова болит, спать не могу, все думаю, какие настоящие, а какие
нет.

-- Ну так если больше некому, я тебе помогу. И тебе, и твоему
потомству. Для того я и приехал.

-- Ходят слухи, что у тебя, когда ты уезжал в большой мир, три динара
за один шли, а теперь будто бы каждый динар два приносит. Ну что, стоило
уезжать?

Я подумал про себя: да она бесценная, ее надо в обертке держать и
беречь, как дрожжи на Рождество. А сказал я следующее:

-- Вначале я намучился. За первый год странствий по меньшей мере три
раза я сам себе снился. Знаю, что это я, но снится мне, что я старик. Весь
седой во сне, как овца... Был я где-то в Швейцарии, нанял комнату, лег в
кровать, повесил рубашку на стул, точно сидит кто-то ко мне спиной. А утром
встал я, одеваюсь, посмотрел вниз, а у меня мужского хозяйства совсем нет,
все втянулось, как улитка. Тут я подумал: такой он у меня будет после
смерти. Оглядываю я комнату и вспоминаю, что сербы еще с восемнадцатого века
говорят, что живут расселенными, как евреи. Эту комнату в Швейцарии я
нарочно не убирал, чтобы ни мне самому, ни другим не казалось, что это мой
дом. Сколько же поколений так еще будет жить, думал я, разглядывая глубокую,
как снег, пыль по углам и паутину, липнущую к ресницам. Так я думал, пока
еще надеялся иметь детей. Вот, живу и вижу: по-немецки могу сказать что
хочешь, но, когда они ко мне обращаются, ни слова не понимаю. Тоска в углу
тикает, как часы, будит меня каждую весну и иногда спешит, непроветренные
шкафы воняют прошлогодним табачным дымом, а я спятил, пишу по-английски
кириллицей, греческими буквами переписываюсь с Мюнхеном, латинской азбукой
по-русски пишу. Наявуто я здоров, а во сне болею и только через сны понимаю,
насколько все во мне изменилось, причем безвозвратно. Сны плоские,
одномерные, хоть бы один с другой комнатой. Утром можно их протоколировать,
инвентаризировать, точно казарму какую-нибудь. Одним словом, не сны, а
говно.

-- Так стоило ли все это затевать? -- встряла в мой рассказ Ольга.

-- Хуже всего стало, когда пришел успех, а с ним и деньги. Тебе этого
не понять, да и я не понимал, пока не испытал на себе. Те, кто тебя любил до
твоего успеха, после успеха тебя любить не будут. Славы и успеха люди не
прощают. И эти люди тебя оттолкнут. А ты, хочешь не хочешь, их тоже
возненавидишь и оттолкнешь от себя тех, с кем когда-то Дружил. Они для тебя
умрут. Ты повернешься совсем к другим, кого ты узнал и кто с тобой
познакомился лишь после твоего успеха. Они-то и станут твоей родней, твоими
друзьями. Но разговением поста не возместишь. Мне от всего от этого проку
мало. У тебя хоть есть дети и внуки. Знаю, знаю, ты скажешь, что внуки твои
несчастны, но мне-то куда податься, одинокому, как тропинка в лесу?.. Ну вот
мы и подошли к цели моего визита. Я подумал: мне не было дано счастья в
потомстве, зато у тебя оно есть. Хоть половина желания исполнилась, если не
все целиком. Я решил тебя разыскать и, вот видишь, нашел. Как говорится,
встречают по одежке, а по уму провожают. Нам с тобой друг перед другом
притворяться нечего. Уж мы-то с тобой друг друга знаем как облупленные.

-- Знаем, знаем, -- подтвердила Ольга, начиная не глядя, вслепую
собирать рюмки слева от себя, не спуская с меня взгляда, клейкого как
плесень, что хватает сразу все, на что попадает.

-- Вот видишь, -- продолжал я, -- тогда перейдем к делу. Я хочу
усыновить некоторых твоих потомков, собственно говоря всех, сколько их есть
и будет...

Тут Ольга бросается в мои объятия и целует меня губами, из которых
верхняя пахнет хлебом, а нижняя -- пробкой.

Сквозь этот поцелуй я вспоминал ее губы двадцатипятилетней давности, те
поцелуи через ее волосы. Я вдруг почувствовал себя слабым и одиноким, я
увидел на небе все семь звезд созвездия Плеяд, как семь дней недели, и мысли
у меня разбежались, как облака в речке. Я почувствовал в себе ночь ночей
моих, почувствовал, который в ней пробил час, и сказал:

-- Ольга! Корова ты эдакая! Я ведь не к тебе сватаюсь. Я хочу купить
твоих правнуков. Хочу тебе заплатить, сколько они стоят, и переписать их на
мое имя.

Она на меня взглянула, быстрым жестом, точно муху поймала, вырвала
волосок из брови и только тогда удивилась.

-- Что ты сказал? Правнуков купить?

-- Да.

-- А зачем тебе правнуки?

-- Так ведь я тебе сказал, одинок я, как нос на лице, нужна мне на
старости лет опора и радость...

-- Да что ты мелешь, сам подумай, правнуков-то и я не дождусь, не то
что ты...

-- Ну не хочешь правнуков, продай белых пчел.

-- Да как же это, батюшка мой, можно продавать душу человеческую, да
еще и нерожденную? Ты в своем ли уме? Ведь у них еще и души-то нет! Знаешь,
у тебя сила с умом не вровень, гораздо меньше, ты и десятую часть не
осуществишь из того, что задумал, а что ты задумал, Бог один ведает. Как же
я продам свою плоть и кровь, будь они тебе хоть сто раз нужны? Да еще
мужского пола? И речи быть не может. Не продается.

-- Ну если тебе претит мысль их продавать, представь, что я хочу их
усыновить, и дело с концом. И им будет лучше, и тебе. Я приму на себя все
расходы по их содержанию. Всю эту сумму я тебе сейчас же плачу наличными.
Потом они будут по частям выплачивать, а не ты. Что тут неясно?

-- Боже мой, Афанасий, да где ты сегодня обедал? Уж не у того ли
разбойника, что держит трактир "Три скамейки"? Он рыбу заворачивает и
выжимает, как рубашку, пока из нее весь запах не выветрится. А потом так
получается, что кто поел, через семь дней эту рыбу вспоминает. Пока и из
него этот дух не выйдет... А ты сам-то рыбной ловлей не увлекаешься? Тут
окуни отличные водятся. Их ловят на живых кузнечиков, замоченных в ракии...
Рыба клюет как бешеная.

Пока Ольга все это говорила, моя собственная меховая шапка смотрела на
меня с углового столика сквозь полутьму, как кошка. Я вздрогнул то ли от
этого взгляда, то ли от чего другого. Мне пришло в голову, что человек во
сне так же плохо помнит реальное, как и сны свои наяву вспомнить не может.

И я ответил ей, точно ничего не слышал ни о рыбе, ни о кузнечиках:

-- Верно ты говоришь, зачем они мне и что я с ними буду делать? Я могу
взять и все остальное, что к ним прилагается.

-- К кому? -- снова остолбенела Ольга.

-- К правнукам, -- отвечал я.

-- А что прилагается к правнукам? -- Да этот дом и участок при нем.

-- А я? -- сказала она. -- Меня, значит, побоку? -- Она задумчиво взяла
стакан и полила цветы с ладони.

-- Ты не помешаешь. Совсем нет. Я куплю дом при том условии, что и дом,
и земля станут моими только лет через двести. А деньги дам сразу. Покуда же
земли не возьму ни клочка, ни сколько портной на костюм берет.

-- Ничего я не понимаю. Ты меня пугаешь. Никогда у нас с тобой таких
разговоров не было. Зачем тебе мой дом через двести лет?

-- Как зачем? Чтобы у правнуков крыша над головой была, простор, чтоб
побегать и свежего воздуха надышаться. Мне же самому ничего не надо, только
кусочек земли для могилы. Ну что тут странного, если человек выбирает место,
где его похоронят?.. Ну не хочешь, так я к твоим сестрам пойду. На тебе свет
клином не сошелся! -- С этими словами я взялся за свою шапку.

-- Смотри, как бы она тебе котят не принесла, -- бросила Ольга сквозь
смех, не сводя глаз с шапки. В дверях я почувствовал, как она вдруг
подкралась ко мне сзади, прижалась грудью к моей спине и шепнула в ухо через
волосы, свои и мои:

-- А правнучек тебе не надо? Женского пола потомков не хочешь? Отдам за
полцены... Вот, ты приехал Восток покупать, а арабы Запад торгуют. Отдам
тебе внучек, потому что ты с Запада. Уж лучше тебе, чем арабам.

Тут я ощутил, как ее груди перекатываются вправо-влево по моей спине, и
почувствовал, что они прохладные. И услышал, как птицы вяжут своими голосами
бесконечные чулки и тысячепалые перчатки там, наверху, под небом,
опустившимся на землю вместе с темнотой. Мысли мои вновь разбежались, и
остался чистый прозрачный озноб, через который не пробивалось ничто, даже
звезды.

-- За полцены? -- переспросил я и вернулся в комнату.

По горизонтали 2

3 по вертикали

ПЕЙЗАЖИ, НАРИСОВАННЫЕ ЧАЕМ

Второй кондуит архитектора Разина, находящийся в нашем распоряжении,
содержит несколько меньше сведений, нежели предыдущий. На первой странице
бросается в глаза следующее примечание хозяина сих записных книжек: "Броз
курит гаванские сигары и пьет виски марки "Chiwas Regal" двадцатипятилетней
выдержки. Своим гостям обычно предлагает вина урожая того года, который
совпадает с годом их рождения".

Пейзаж, нарисованный чаем на обложке этой тетради, представляет зрителю
обзор несколько шире, чем в других разинских записных книжках. Это картина
морского берега с множеством прилегающих островов и облаков, плавающих в