признался, что давнее падение с лошади сделало его неспособным, но
путешествия с друзьями и обильные морские купания несомненно должны
воскресить его силу.
испросить у него объяснения и совета, когда добрались до нее неизбежные
слухи, она не имела, -- слишком гордая, чтобы рядить о них с камеристками,
она обратилась к книгам, все из них вызнала о наших мужественных земблянских
обычаях и затаила наивное горе под великолепной личиной саркастической
умудренности. Он похвалил ее за такое расположение, торжественно пообещав
отринуть, по крайности в скором будущем, юношеские привычки, но на всех
путях его вставали навытяжку могучие искушения. Он уступал им -- время от
времени, потом через день, а там и по нескольку раз на дню, -- особенно в
пору крепкого правления Харфара, барона Шелксбор, феноменально
оснащенного молодого животного (родовое имя которого, Shalksbore -- "угодья
мошенника", -- происходит, по всем вероятиям, от фамильи "Shakespeare"). За
"Творожной Кожей", как прозвали Харфара его обожатели, тащился эскорт
акробатов и нагольных наездников, вся эта шатия отчасти разнуздалась, так
что Диза, негаданно возвратившаяся из поездки по Швеции, нашла Дворец
обратившимся в цирк. Он снова дал обещание, снова пал и, несмотря на крайнюю
осторожность, снова попался. В конце концов, она уехала на Ривьеру, оставив
его забавляться со стайкой импортированных из Англии сладкоголосых
миньончиков в итонских воротничках.
безразличие и хладное уважение. Даже в первом цвету их брака не испытал он
ни какой-либо нежности, ни возбуждения. О жалости, о душевном сочувствии и
спрашивать нечего. Он был, и был всегда, небрежен и бессердечен. Но в
глубине его спящей души и до, и после разрыва совершались удивительные
искупления.
обещалось поверхностью его чувства к ней, они приходили, когда он меньше
всего о ней думал, заботы, никак с ней не связанные, принимали ее облик в
подсознательном мире, -- совсем как в детской сказке становится жар-птицей
сражение или политическая реформа. Эти тяжкие сны превращали сухую прозу его
чувств к ней в сильную и странную поэзию, стихающее волнение которой осеняло
его и томило весь день, вновь воскрешая образы обилия и боли, потом одной
только боли, а после только ее скользящих бликов, -- но никак не меняя его
отношения к Дизе телесной.
далекой софы или блуждая в поисках вестника, только что, говорят, прошедшего
сквозь портьеру, чутко следил за переменами моды, но Диза в том платье, что
было на ней в лето взрыва на Стекольных заводах или в прошлое воскресенье,
или в любой другой из прихожих времени, навсегда осталась точно такой, какой
была она в тот день, когда он впервые сказал ей, что не любит ее. Это
случилось во время безнадежной поездки в Италию, в саду приозерной
гостиницы, -- розы, черные араукарии, ржавость и зелень гортензий, -- в один
безоблачный вечер, когда горы на дальнем другом берегу плавали в мареве
заходящего солнца, и озеро, все как персиковый сироп, то и дело переливалось
бледной голубизной, и в газете, расстеленной по нечистому дну у каменистого
берега, ясно читалось под тонкой сквозистой тиной любое слово, и поскольку,
выслушав его, она в невыносимой позе осела в траву, хмурясь, теребя
стебельки, он тут же и взял все слова обратно, но зеркало уже залучилось от
удара, и с той поры в его снах память об этом признании пристала к ее
образу, словно болезнь или тайный послед операции, слишком интимной, чтобы
ее назвать.
что он не любит ее. Чувственная тональность, духовная страстность и глубина
приснившейся любви превосходили все, что испытывал он в своей поверхностной
жизни. Эта любовь напоминала нескончаемое заламывание рук, как будто душа
брела вслепую по бесконечному лабиринту беспросветности и раскаяния. В
каком-то смысле, то были любовные сны, ибо их пронизывала нежность, желание
приникнуть лбом к ее лону и выплакать все свое безобразное прошлое. Ужасное
сознание ее юности и беспомощности переполняло их. Они были чище, чем его
жизнь. Тот плотский ореол, что присутствовал в них, исходил не от нее, но от
тех, с кем он ее предавал, -- от колючей челюсти Фрины, от Тимандры с
этаким гиком под фартуком, -- но даже эта сексуальная накипь мрела где-то
поверх затонувшего сокровища и совсем ничего не значила. Он видел, как
приходит к ней некий туманный родственник, такой уж далекий, что и лица
нипочем не разглядеть. Она поспешно прятала что-то и дугою тянула руку для
поцелуя. Он понимал, что она только сию минуту нашла предательский предмет,
-- наездницкий сапог у него в постели -- с несомненностью обличавший его
неверность. Бусинки пота выступали на бледном открытом лбу, -- но ей
приходилось выслушивать болтовню случайного гостя или направлять
передвиженья рабочего, который то опуская, то задирая лицо, в обнимку с
лестницей подвигался к высаженному окну. Можно было снести, --немилосердный
и сильный сонливец мог снести, сознание ее горя и гордости, но никто не
вынес бы вида машинальной улыбки, с которой она переходила от жуткой улики к
подобающим вежливым банальностям. Она могла отменять иллюминацию или
говорить о больничных койках со старшей сестрой, или просто заказывать
завтрак на двоих в приморской пещере, -- но сквозь будничную безыскусность
беседы, сквозь игру обаятельных жестов, которой она всякий раз сопровождала
определенные избитые фразы, он, стонущий во сне, различал замешательство ее
души и сознавал, что на нее навалилась гнусная, незаслуженная, унизительная
беда, и что только непременности этикета и стойкая доброта к безвинному
собеседнику дают ей силы улыбаться. И наблюдая свет на ее лице, он уже
видел, как тот мгновенно погаснет, едва уйдет посетитель, и сменится
нестерпимою хмуростью, которой спящий никогда не сможет забыть. Он опять
помогал ей подняться все с той же травы с кусочками озера, влипшими в
просветы высоких балясин, и уже он и она прогуливались бок о бок по
безвестной аллее, и он ощущал, как она следит за ним уголком неясной
усмешки, но когда он набирался храбрости, чтобы встретиться с этим
вопросительным мерцанием, она уже исчезала. Все изменялось, все были
счастливы. И ему совершенно необходимо было найти ее и сказать, сию же
минуту, как он ее обожает, но огромная толпа отделяла его от дверей, а в
записках, доходивших через множество рук, говорилось, что она далеко, что
она руководит торжественным открытием пожара, что она теперь замужем за
американским дельцом, что она стала героиней романа, что она умерла.
ее виллы и рассказывал о своем счастливом побеге из Дворца. Она восхитилась
описанием подземного похода в театр, постаралась вообразить веселую прогулку
в горах, но та часть рассказа, где появлялась Гарх, ей не понравилась, она
как будто бы парадоксальным образом предпочитала, чтобы он предался с этой
девкой здоровому блуду. Резким тоном она попросила впредь опускать подобные
интерлюдии, и он отвесил шутливый поклон. Однако, едва он начал рассуждать о
политической ситуации (двух советских генералов только что приставили к
правительству экстремистов в виде иностранных советчиков), как знакомое
безучастное выражение появилось в ее глазах. Теперь, когда он без ущерба
покинул страну, вся голубая махина Земблы, от мыса Эмблы до залива Эмблемы,
могла провалиться в море, она бы и не сморгнула. Ее сильнее заботил
потерянный им вес, чем потерянное им королевство. Между делом она спросила о
сокровищах короны, он открыл ей местонахождение оригинальной кладовой, и она
скисла в девичьем смехе, чего не бывало уже многие годы. "Нам нужно кое-что
обсудить, -- сказал он. -- И кроме того, нужно, чтобы ты подписала несколько
документов." Наверху за шпалерой звон телефона запутался в розах. Одна из
прежних ее камеристок, томная и элегантная Флер де Файлер (уже сорокалетняя
и поблекшая) с прежним жемчугом в вороных волосах и в традиционной белой
мантилье, принесла из будуара Дизы нужные бумаги. Услышав за лаврами сочный
голос короля, Флер узнала его еще прежде, чем смогла обмануться безупречной
маскировкой. Два лакея, приятные молодые иностранцы явно латинского типа,
вынесли чай и застали Флер в полуреверансе. Внезапный ветер ощупью
закопошился в глициниях. Филер, дефилер, дефлоратор флоры, растлитель
цветов. Он спросил у Флер, поворотившейся, чтобы унести букет орхидей
"Disa", все ли еще играет она на виоле. Она покивала, не желая обращаться к
нему без титула и не решаясь титуловать, пока их могли услышать слуги.
этим, они поговорили немного о приятных пустяках, вроде основанной на
земблянском сказании фильмы, которую Одон намеревался снимать в Риме или в
Париже. Как, гадали они, сможет он изобразить narstran, адский
чертог, где под мерной моросью драконьего яда, источаемого мглистыми
сводами, терзают души убийц? В общем и целом, беседа протекала вполне
удовлетворительно, -- хоть пальцы ее и дрожали, касаясь локотника его
кресла. Теперь осторожнее.
здесь, сколько захочешь? Пожалуйста, останься. Я скоро уеду в Рим, весь дом
будет твой. Вообрази, здесь можно уложить едва ли не сорок гостей, сорок
арабских разбойников. (Влияние громадных терракотовых вазонов в саду.)
в Париже.
очаровательными молодыми людьми. Хобби, которому он теперь волен отдаться.
может быть, если ты ничего не имеешь против, я могла бы приехать в Нью-Йорк,
-- я хочу сказать, всего на неделю-другую, не в этом году, в следующем.
настаивала: "Так как же?" "И прическа тебе к лицу." "Ах, ну какое все это
имеет значение, -- простонала она. -- Господи, какое значение имеет хоть
что-нибудь!" "Мне пора", -- улыбаясь, шепнул он и встал. "Поцелуй меня", --
сказала она и на миг обмякла в его руках дрожащей тряпичной куклой.
ее белеющую фигуру, с равнодушным изяществом несказанного горя поникшую над
Максимов Альберт
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Майер Стефани
Майер Стефани
Беляев Александр