молоко из блюдца. Малыша приносили и сажали на стол; завидев блюдце, он
впадал в настоящую истерику от волнения, трясся, дергался и визжал что есть
силы. Как только блюдце ставили перед ним, он кидался в него головой вперед,
точно нырял, погружал в молоко всю рожицу и высовывался, только чтобы
глотнуть воздуха, когда уже не мог больше не дышать. Иногда жадность его
одолевала, и он оставался без воздуха слишком долго - тогда на поверхности
молока появлялись пузыри, а уж потом выныривала физиономия; детеныш кашлял,
отфыркивался, брызгая молоком на стол и на самого себя. Порой во время
кормежки он вдруг решал, что я стою рядом с единственной целью - улучить
минуту и отнять у него блюдце: тогда он издавал яростный вопль и срывал мой
коварный замысел очень простым способом: подпрыгивал высоко в воздух, с
громким всплеском приземлялся в самой середине блюдца и оставался сидеть
тут, торжествующе сверкая на меня глазами. Во время еды он ухитрялся так
залить молоком всю физиономию, что уже не разобрать было, где начинались и
где кончались его усы, а стол выглядел так, будто на нем доили здоровенную
корову.
несомненно, два шимпанзе - Мэри и Чарли. Прежде чем попасть к нам, Чарли был
любимцем одного плантатора и оказался уже довольно ручным. Маленькая рожица
его, вся в морщинах, казалась бесконечно печальной, карие глаза смотрели
кротко; всем своим видом он словно говорил, что мир к нему жесток и
несправедлив, но он всем прощает и не жалуется. Однако эта видимость уныния
и скорби - чистейший обман: на самом деле Чарли отнюдь не обиженная,
непонятая обезьяна, а самый настоящий уличный хулиган - мальчишка, лживый и
хитрый.
лагерю с лучезарно-невинной миной, стараясь усыпить нашу бдительность и
уверить нас в чистоте своих намерений. А потом как бы случайно подходил к
столу, где разложена пища, быстрый взгляд вокруг - не видит ли кто?-и хвать!
В руке у Чарли самая большая связка бананов, и он уже мчится к ближайшему
дереву. Если за ним гнались, он бросал бананы и останавливался. Его ругали,
а он сидел в пыли и скорбно глядел на своего обидчика - воплощение
оскорбленной невинности! Сразу видно: его понапрасну заподозрили в гнусном
преступлении, но он чересчур благороден и не станет оправдываться, раз уж вы
до того тупы, что сами не понимаете, сколь нелепа и несправедлива эта
напраслина. Попробуйте помахать у него перед носом украденной связкой
бананов, и он взглянет на вас слегка удивленно и чуть брезгливо. Дескать, с
чего вы взяли, что он украл эти бананы? Неужели вы не знаете, что он терпеть
не может бананов? Никогда за всю его жизнь (посвященную благотворительности
и самоотречению) у него не появилось ни малейшего желания хотя бы отведать
эти мерзкие фрукты, а уж о том, чтобы их украсть, он и помыслить не мог.
Когда мы кончали ему выговаривать, Чарли поднимался с земли, глубоко
вздыхал, бросал на нас взгляд, в котором сострадание смешивалось с
отвращением, и вприпрыжку отправлялся на кухню взглянуть, нельзя ли
что-нибудь стащить и там. Чарли был совершенно неисправим, а мордашка у него
была столь выразительная, что он мог поддерживать нескончаемые разговоры и
для этого вовсе не нуждался в членораздельной речи.
старше Чарли и много крупнее, ростом с двухлетнего ребенка. Прежде чем мы ее
купили, она побывала в руках торговца из племени хауса, и, наверно, там ее
дразнили и вообще плохо с ней обращались: должно быть, именно поэтому
вначале обезьянка сидела мрачная и злобная, и мы уже начали тревожиться,
удасться ли нам в конце концов завоевать ее доверие - ведь она научилась не
доверять ни одному человеку, будь то черный или белый. Однако после того,
как несколько месяцев ее хорошо кормили и ласково с ней обращались, она, к
великой нашей радости, совсем преобразилась: теперь это была очаровательная
шимпанзе, неизменно веселая и наделенная редкостным чувством юмора.
Светло-розовая мордочка се казалась глуповатой, а живот был толстый и
круглый, как барабан. Она напоминала толстушку-официантку в баре, всегда
готовую громко расхохотаться над какой-нибудь непристойной шуточкой. Когда
Мэри узнала нас получше и научилась нам доверять, она придумала фокус,
который явно считала очень потешным. Она откидывалась на перекладине в
клетке, с трудом удерживая равновесие, и обращала ко мне самые неподходящие
части тела. Теперь мне полагалось нагнуться поближе и изо всех сил дунуть -
тут Мэри визгливо хохотала и скромненько прикрывалась руками. Потом лукаво
взглядывала на нас поверх толстенького брюшка, убирала руки и ждала, что я
еще раз посмешу ее тем же способом. Мы называли это "обдувать бесстыдницу
Мэри", и сколько бы раз в день ни повторялась эта шутка, обезьяне она
никогда не приедалась: Мэри запрокидывала голову, широко раскрывала рот,
обнажая розовые десны и белые зубы, и прямо-таки заходилась от хохота.
нежно, она никогда не забывала, что у нее есть зуб против африканцев, и
вымещала свою вражду на всех чужих, которые появлялись в лагере. Она зазывно
им улыбалась, била себя в грудь или крутила сальто - она была готова на все,
лишь бы привлечь их внимание. Разнообразными уловками она заманивала
посетителя все ближе к клетке и казалась ему воплощением веселья и
доброжелательности, а сама зоркими глазами точно определяла расстояние.
Внезапно сквозь прутья высовывалась длинная, сильная рука, слышался громкий
треск рвущейся ткани, испуганный вопль застигнутого врасплох гостя - и вот
уже Мэри торжествующе пляшет в клетке, размахивая разорванной рубашкой или
фуфайкой, которую сорвала со своего восторженного поклонника. Силой она
обладала необыкновенной, и мне пришлось истратить кругленькую сумму на
возмещение убытков от ее шалостей, поэтому вскоре я переставил ее клетку
так, чтобы Мэри не могла больше развлекаться подобным способом.
половины пятого, шум нарастал настолько, что не выдерживали даже самые
крепкие нервы: в это время обезьянам давали молоко. Часа в четыре они
начинали проявлять нетерпение - принимались прыгать и скакать по клеткам,
крутили сальто или прижимались лицом к прутьям и жалобно повизгивали. А как
только появлялись чистые миски и огромные керосиновые бидоны с теплым
молоком, солодом, рыбьим жиром, сахаром и кальцием, все клетки захлестывало
волнение и нарастающий гомон совсем оглушал. Шимпанзе протяжно ухали сквозь
губы и стучали по стенкам клетки кулаками; дрилы выкрикивали свое
пронзительное "ар-ар-ар-ар-иририп!", точно крохотные пулеметы; белоносые и
усатые мартышки тихонько посвистывали и совсем по-птичьи издавали
переливчатые трели; красные мартышки плясали, как сумасшедшие балерины, и
заунывно кричали "прруп! прруп'". а красавцы гверецы с развевающейся
черно-белой гривой строго и повелительно звали: "Арруп! Ар-руп, йи, йи, йи,
йи!" Мы двигались вдоль клеток, вталкивали в них миски с молоком, и шум
понемногу стихал: под конец слышалось уже только похрюкивание, чмоканье да
изредка случайный кашель, если молоко попадало не в то горло. Опустошив
миски, обезьяны взбирались на свои жердочки и сидели там, выпятив
раздувшиеся животы, и время от времени громко, удовлетворенно рыгали. Через
некоторое время все они спускались вниз на пол, осматривали миски и
убеждались, что в них нет больше молока; иногда они даже поднимали миски и
оглядывали донышко с обратной стороны - нет ли там каких-нибудь остатков.
Потом они обычно свертывались калачиком на своих шестах и впадали в
блаженное состояние оцепенения в лучах вечернего солнца - и тогда на лагерь
нисходили мир и покой. Особенно мне нравится в обезьянах то, что они
совершенно чужды условностей и делают все, что им придет в голову, не
испытывая ни малейшего смущения. Они обильно мочились или опорожняли
кишечник и, нагнувшись, следили за тем, как это происходит, причем на их
физиономиях отражался живейший интерес. И спариваются они, нимало не
стесняясь глазеющей публики. Я сам слышал, как смущенные зрители называли
обезьян грязными, непристойными животными, потому что они простодушно
отправляют свои естественные потребности, не интересуясь - смотрят на них
или нет, и, право же, не могу понять, с какой стати люди возмущаются. В
конце концов, это мы, с нашим высшим разумом, решили, что совершенно
естественные потребности нашего организма - нечто грязное и неприличное, а
обезьяны не разделяют нашу точку зрения.
ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ,. в которой мы "ехать хорошо"
борт парохода, который отвезет нас обратно в Англию, всегда оказываются
самыми лихорадочными за всю поездку. Предстоит сделать тысячу дел: нанять
грузовики, укрепить клетки, купить и упаковать в корзины великое множество
пищи для зверей - и ведь все это сверх обычной работы по уходу за ними.
часом таяла, в ней осталось всего-навсего четыре зверька и мы решили во что
бы то ни стало довезти их до Англии. После сверхчеловеческих усилий нам
удалось заставить их есть наряду с орехами масличной пальмы плоды авокадо.
На этой диете они как будто чувствовали себя совсем недурно. Я решил, что
если мы возьмем с собой три десятка авокадо различной зрелости, от вполне
спелых до зеленых, их должно хватить на все путешествие и даже еще немного
останется на первое время в Англии, пока летяги свыкнутся с новыми
условиями. Итак, я позвал Джейкоба и велел ему достать поскорей три десятка
авокадо. К моему изумлению, он посмотрел на меня как на сумасшедшего.
базар и купи.
их больше нигде нельзя достать. Придется мне пуститься в путь без запаса
фруктов для моих драгоценных летяг.
Марко Джон
Гуль Роман Борисович
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Белогорский Евгений
Шилова Юлия