воду, и время от времени сплевывал за борт. Ветер дул с моря. Он доносил
вонь ила, и мертвых моллюсков, и полусгнивших водорослей, смешанную со
сладким запахом яблочного пирога с корицей, который пекли на землечерпалке.
вспышку тотчас же погасила тень берега. Я повернул назад и, минуя старый
яхт-клуб и здание Американского легиона с выкрашенными в темную краску
пулеметами у входа, пошел налево.
красили лодки, готовя их к летнему сезону. Необычно поздняя весна задержала
эту работу, а теперь нужно было спешно наверстывать упущенное.
конца гавани, а оттуда неторопливым шагом направился к хибарке Дэнни. Я шел
и насвистывал старую песенку на тот случай, если Дэнни не расположен со мной
встречаться.
голову на отсечение, что Дэнни где-то рядом - лежит в зарослях сорняков или
прячется за одним из валяющихся кругом толстенных бревен. Не сомневаясь, что
он вылезет, как только я уйду, я достал из кармана желтый конверт, стоймя
пристроил его на грязной койке около стены и вышел из хибарки, только на
минуту прервав свой свист, чтобы сказать вполголоса: "До свидания, Дэнни.
Желаю удачи". Так, насвистывая, я и вернулся в город, прошел мимо нарядных
особняков Порлока, вышел на Вязовую и наконец очутился у своего дома -
старого дома Хоули.
ветры, плыли по волнам обломки крушений, а она, в туфельках и белой
нейлоновой комбинации, управляла разбушевавшейся стихией, сохраняя выдержку
и мужество. Только что вымытая голова, вся в навернутых на бигуди локонах,
очень напоминала большой выводок колбасок-сосунков. Я не упомню, когда мы с
ней последний раз обедали в ресторане. Нам это не по карману, и мы давно
отстали от этой привычки. Вихрь, закруживший Мэри, прихватил стороной и
детей. Она кормила их, умывала, отдавала распоряжения, заменяла эти
распоряжения другими. Посреди кухни стояла гладильная доска, н весь мой
драгоценный гардероб, тщательно отутюженный, был развешан на спинках
стульев. Мэри делала все дела сразу, поминутно подбегала к доске, чтобы
провести утюгом по разложенному на ней платью. Дети от возбуждения почти не
могли есть, но не смели ослушаться.
продавца бакалейной лавки. Я по очереди потрогал пиджаки на спинках стульев.
Каждый костюм имел у нас свое название: синий - Старый, коричневый - Джордж
Браун, серый - Дориан Грей, черный - Похоронный и темно-серый - Сивый мерин.
По-моему, Джорджа Брауна или Дориана, да, пожалуй, Дориана, это будет не
парадно и в то же время достаточно парадно.
смеялись?
приготовила, лежит на кровати.
сказала. Мэри в сто восемьдесят пятый pay стала объяснять детям, что они
должны и чего не должны делать в наше отсутствие, а я пошел наверх, в
ванную.
вошла Эллен и прислонилась к двери.
по-женски.
чего-нибудь из книжки, это как?
это только придаст твоей работе солидность и значительность. Пожалуй,
половина американской литературы состоит из цитат или подборок. Ну, нравится
тебе мой галстук?
Надеюсь, ты не сделала ничего подобного?
не делай, дочка. Но что ты все-таки скажешь о моем галстуке?
братцу, что я ему принес его дурацкого Микки-Мауса, хоть он этого вовсе не
заслужил.
губах. Девочки ставят меня в тупик. Они оказываются - девочками.
струилось из всех пор ее существа. Она в*яла меня под руку, и когда мы шли
по Вязовой улице под сенью деревьев, пронизанной светом уличных фонарей,
честное слово, наши ноги несли нас с величавой и легкой резвостью
чистокровок, приближающихся к барьеру.
зовет.
которая сделала бы честь нашей дочери.
рамы с частым переплетом, застекленные квадратиками толстого бутылочного
стекла. Это должно было придать и придавало ресторану сходство со старинной
харчевней, зато тем, кто смотрел с улицы, лица сидящих за столиками виделись
чудовищно искаженными^ На одном все заслоняла выпяченная челюсть, от другого
оставался только один огромный глаз, но, впрочем, это, как и ящики с геранью
и лобелиями на подоконниках, лишь способствовало впечатлению подлинной
старины.
нам своего кавалера, некоего мистера Хартога из Нью-Йорка, у которого лицо
было покрыто загаром, приобретенным под кварцевой лампой, а рот так тесно
усажен зубами, что напоминал кукурузный початок. Мистер Хартог казался
хорошо упакованным и завернутым в целлофан и на любое замечание отвечал
одобрительным смехом. Это была его форма участия в разговоре, на мой взгляд
довольно удачная.
любезность.
потом, когда все уже заняли свои места по указанию Марджи. А мистер Хартог