Чтение 35–й страницы книги ~Путешествие с Чарли в поисках Америки~

А через десять минут мы уже орали во все горло:

- Джон Кеннеди такой-сякой...

- Ах, вот оно что! Как же тогда вы терпите Дика Никсона?

- Спокойно, спокойно! Мы же разумные люди. Давайте вникнем в это как
следует.

- Я уже вникла. Что ты скажешь об афере с шотландским виски?

- Ну, если уж выдвигать такие доводы, то что ты скажешь об афере в
бакалейной лавке в Санта-Ана, красавица моя?

- Отец перевернулся бы в гробу, если бы услышал, что ты тут несешь.

- Отца вы, пожалуйста, не приплетайте. Он был бы теперь демократом.

- Нет, вы слышали что-нибудь подобное? Роберт Кеннеди скупает бюллетени
мешками.

- Что же, по-твоему, республиканцы никогда не покупали голосов? Ох, не
смеши меня!

И так без конца и все с таким же накалом. Мы выкапывали из-под земли
устаревшее обычное оружие и оскорбления и швыряли ими друг в друга.

- Коммунистом заделался!

- А от тебя подозрительно отдает Чингисханом.

Это было ужасно. Услыхав такие наши разговоры, человек посторонний
вызвал бы полицию, чтобы предотвратить кровопролитие. И мне кажется, мы были
не единственные. В домашней обстановке нечто подобное творилось, наверно, по
всей стране. Язык прилипал у всех к гортани только на людях.

Выходило так, будто я приехал на родину главным образом для того, чтобы
ввязываться в политические драки, но в промежутках между ними мне все же
удалось кое-где побывать. Состоялась трогательная встреча друзей в баре
Джонни Гарсиа в Монтерее с потоками слез и объятиями, речами и нежными
излияниями на росо <Здесь: бедном (исп.).> испанском языке времен моей
юности. Среди присутствующих были индейцы, которых я помнил голопузыми
ребятишками. Годы откатились вспять. Мы танцевали, не касаясь друг друга,
заложив руки за спину. И пели гимн здешних мест:

Один молодой паренеки

Соскучился жить одиноки.

И вот в город Фриско

К податливым киско

Спешит на свидание он.

Puta chinigada cabron <Испанское ругательство.>.

Я не слышал этой песенки бог знает сколько лет. Все было как раньше.
Годы попрятались по своим норкам. Это был прежний Монтерей, где на арену
выпускали одновременно одичалого быка и медведя-гризли; это была прежняя
обитель умильно-сентиментальной жестокости и мудрого простодушия, еще
неведомого грязным умам, а следовательно, и не загаженного ими.

Мы сидели в баре, и Джонни Гарсиа смотрел на нас заплаканными
испанскими глазами. Ворот рубашки у него был расстегнут, в вырезе виднелась
золотая медалька на цепочке. Он перегнулся через стойку и сказал тому, кто
сидел ближе всех:

- Посмотри! Это у меня вот от него, от Хуанито. Много лет назад он
привез ее мне из Мексики - La Morena, la Virginita de Guadeloupe <Богоматерь
непорочная из Гваделупы (исп.).>. А вот здесь, - он повернул золотой овал, -
здесь наши имена - его и мое.

Я сказал:

- Нацарапанные булавкой.

- Я ношу ее не снимая, - сказал Джонни.

Незнакомый мне пайсано <Потомок испанцев, индейцев и мексиканцев.>
высокий, темнолицый, стал на нижнюю рейку и наклонился к Джонни Гарсиа.

- Favor? <Здесь: можно? (исп.).> - спросил он, и Джонни не глядя
протянул ему свою медаль. Пайсано поцеловал ее, сказал "gracias" <Спасибо
(исп.).> и быстро вышел из бара, толкнув перед собой обе створки двери.

Джонни задышал всей грудью от волнения, глаза у него увлажнились.

- Хуанито, - сказал он, - вернись домой! Вернись к своим друзьям! Мы
любим тебя. Ты нам нужен. Твое место здесь, compadre <Приятель (исп.).>,
нельзя, чтобы оно пустовало.

Должен признаться, что былые чувства и позывы к красноречию подкатывали
мне к горлу, а ведь в жилах моих нет ни капли испанской крови.

- Cunado mio <Друг мой (исп.).> - сказал я с грустью, - я живу теперь в
Нью-Йорке.

- Нью-Йорк мне не нравится, - сказал Джонни.

- Ты же там никогда не был.

- Да. Потому он мне и не нравится. Тебе надо вернуться сюда, в свои
родные места.

Я здорово выпил и (представьте себе!) неожиданно для самого себя
разразился речью. Слова, долгие годы не бывшие в употреблении, вдруг
посыпались из меня, как горох.

- Да обретет уши сердце твое, мой дядя и друг мой. Мы уже не прежние
жеребятки - ни ты, ни я. Время разрешило кое-какие наши проблемы.

- Молчать! - сказал он. - Я не желаю этого слушать. Это неправда. Ты
все так же любишь вино, и ты все так же любишь девочек. Что изменилось? Я же
знаю тебя.

- Жил на свете один большой человек, по имени Томаc Вулф <Известный
американский писатель (1900-1938).>, и он написал книгу, которая называется
"Домой возврата нет". И это верно.

- Ложь! - сказал Джонни. - Ведь здесь твоя колыбель, твой дом. - Он
вдруг ударил по стойке бейсбольной битой, которую всегда держал наготове для
наведения порядка в баре. - Свершатся сроки - может быть, через сто лет, - и
здесь ты должен обрести свою могилу. - Бита выпала у него из рук, и он
зарыдал, представив себе мою неизбежную кончину. Меня самого прошибло слезой
при мысли об этом.

Я посмотрел на свой пустой стакан.

- Ох, Боже мой! - сказал Джонни. - Ох, прости меня! - И он налил нам
всем.

Шеренга вдоль стойки смолкла, на темных лицах было написано учтивое
безразличие.

- За твое возвращение домой, compadre, - сказал Джонни. - Черт тебя
подери, Иоанн Креститель! Уж очень ты налегаешь на даровую закуску!

- Conejo de mi Alma <Зайчик души моей (исп.).>, - сказал я. - Выслушай
меня.

Высокий темный пайсано снова вошел в бар, перегнулся через стойку,
поцеловал медаль Джонни и вышел.

Я сказал с раздражением:

- В былые времена человека выслушивали до конца. Что тут, по билетам
говорят? Заказ надо заранее сделать, чтобы рассказать хоть что-нибудь?

Джонни повернулся лицом к затихшему бару.

- Молчать! - свирепо крикнул он и взялся за свою дубинку.

- Я скажу тебе чистую правду, зять мой. Выйдешь на улицу - иностранцы,
чужаки. Тьма-тьмущая! Взглянешь на холмы - понастроили там каких-то
голубятен. Сегодня утром я прошел, всю Альварадо-стрит и вернулся обратно по
Калле Принсипаль и навстречу мне попадались одни чужаки. А днем я заплутался
у ворот святого Петра. Я пошел через парк к Полям любви, что позади дома Джо
Дакворта. Теперь там автомобильное кладбище. Огни светофоров бьют меня по
нервам. Здешние полицейские и те чужаки, иностранцы. Я пошел в долину
Кармел, где мы когда-то палили из ружей на все четыре стороны. А теперь там
и шарика по траве не пустишь без того, чтобы не угодить в иностранца. Ты
ведь знаешь, Джонни, я не злобствую на людей. Но это же богачи! Герань у них
растет в огромных горшках. Там, где раньше нас поджидали раки и лягушки, они
понаделали плавательных бассейнов. Нет, мой козлоногий друг! Если это мой
дом, неужели я бы здесь заплутался? Если это мой дом, неужели я мог бы
пройти по улице, не услыхав ни словечка привета?

Джонни слушал меня, непринужденно навалившись грудью на стойку.

- Но здесь, Хуанито, все по-прежнему. Мы чужих не пускаем.

Я обежал глазами лица у стойки.

- Да, здесь лучше. Но могу ли я всю жизнь сидеть на табуретке в баре?
Нечего нам дурачить самих себя. То, что мы знали когда-то, умерло, и, может,
большая часть нас самих тоже умерла. А сейчас там, снаружи, все новое и,
может быть, хорошее, но мы ничего этого не знаем.

Джонни сжал виски ладонями, и глаза у него налились кровью.

- Где великие люди? Скажи, где Вилли Трип?

- Умер, - глухо проговорил Джонни.

- Где Пилон, мисс Грег, Пом-Пом, Стиви Филд?

- Умер, умерла, умерли, - вторил он мне.

- Где Эд Риккетс, Уайти номер первый и Уайти номер второй, где
Солнышко, Энкл Варни, Хесус Мария Коркоран, Джо, Куцый, Флора Вуд и та
девушка, что собирала пауков в шляпу?

- Умерли, все умерли, - сказал Джонни. - Привидения обступили нас
гурьбой.

- Нет, настоящие привидения - это мы, а не они.

Высокий, темнолицый подошел к стойке, и Джонни, не дожидаясь его
просьбы, сам протянул ему медальку.

Джонни повернулся и на широко расставленных ногах подошел к зеркалу
позади стойки. Минуту он внимательно разглядывал свое лицо, потом взял
бутылку, раскупорил ее, понюхал пробку, попробовал на язык. Потом посмотрел
на свои ногти. У стойки беспокойно зашевелились, спины сгорбились, нога на
ногу уже никто не сидел.

Ну, берегись, сказал я самому себе. Джонни вернулся к стойке и бережно
поставил бутылку между нами. Глаза у него были широко открыты, взгляд -
затуманенный.

Он покачал головой.

- Ты, видно, нас больше не любишь. Мы, видно, тебе не ровня.

Его пальцы медленно поигрывали по невидимой клавиатуре стойки.

На секунду мною овладел соблазн. Мне уже слышались звуки труб и звон