Чтение 35–й страницы книги ~Ориноко~

те, что здесь, перед вами, и еще несколько отрядов, находящихся сейчас в
лесу, недалеко отсюда.

- Отряды в лесу? Что они там делают?

- Обучаются и ждут моих указаний.

Он снова пристально на меня посмотрел.

"ДОН ХУАН, ТЫ ДЬЯВОЛ!"

Когда мы не торопясь подходили к главному тольдо, где все еще сидел
Конесо в окружении своей свиты, я повернулся к Арнаку и шепотом велел ему
отправить гонца к Ласане, Арасибо и Кокую: пусть они не мешкая начинают
действовать, как мы договорились.

Под тольдо дон Эстебан и я уселись рядом с верховным вождем на двух
приготовленных табуретах.

- А где будет сидеть Манаури? - обрушился я на Конесо. - Прикажи
принести табурет и для него.

Верховный вождь, не переча, послал человека в свою хижину.

Мы молча ждали его возвращения, сидя друг подле друга, за спиной
каждого стояла его вооруженная свита. За доном Эстебаном стоял тот самый
сержант, что безуспешно искал у нас шхуну, и предводитель индейцев чаима.

Лица у всех нас были внешне непроницаемы, взоры спокойны, но мы
настороженно и внимательно следили друг за другом, и все отлично
чувствовали тяжесть легшего на нас бремени. Толстая, чувственная нижняя
губа Конесо теперь отвисла, будто дряблая кишка, олицетворяя собой все
уничижение верховного вождя. Конесо мучила нечистая совесть, к тому же он
не знал, что еще ждет его впереди. Дон Эстебан, напротив, был весь собран,
хотя и встревожен, ожидая переговоров с едва скрываемым возбуждением. В
таком состоянии человек особенно опасен, ибо легко возбудим и склонен к
необдуманным действиям.

Я сознавал: события зашли столь далеко, что теперь нет иного выхода -
или решительная победа, или смертельный бой.

Когда табурет принесли и Манаури сел, я громко обратился к нему,
чтобы слышали все:

- Манаури, ты будешь предельно точно переводить на испанский язык
дону Эстебану каждое слово, которое сейчас здесь будет произнесено
по-аравакски, а вы, - посмотрел я на Конесо и его людей, - отвечайте мне
ясно и честно, если хотите отвратить от племени грозящее ему несчастье.

Они мрачно молчали. С согласия дона Эстебана я приказал привести трех
представителей от группы пленников для участия в переговорах. Подойдя, они
встали за моей спиной, рядом с Арнаком, сторонясь людей Конесо.

- Кажется, тут еще не все собрались, - воскликнул я. - Конесо! Позови
жителей всех ближайших хижин, пусть и они будут здесь.

- Разве это обязательно? - Верховный вождь посмотрел на меня
подозрительно. - Там остались одни женщины и дети!

- Пусть придут женщины и дети! Я обещаю им полную безопасность.

Конесо, хотя и неохотно, отдал распоряжение, и вскоре жители с явной
опаской стали собираться. Вместе с, женщинами отважились прийти и
несколько мужчин. Когда собралась достаточно большая толпа, я потребовал
тишины и громким голосом, не скрывая гнева, перешел в наступление.

- Где Карапана, убийца юного Канахоло? - обратился я с вопросом ко
всем. - Почему его тут нет?

Молчание.

- Отвечайте! - настаивал я. - Ведь он шаман!

- Он ушел в лес, - буркнул Фуюди, - наверно, совершать обряды.

- Что? - возмутился я. - Совершать обряды сейчас, когда здесь, в
Сериме, решается судьба племени? Так он печется о вашей судьбе? Трус он, а
не шаман.

Люди внимали мне со страхом и трепетом. Карапана все еще оставался
грозной силой. Конесо сопел рядом, пытаясь сдержать бешенство и бросая на
меня злобные взгляды.

- Я хочу вам помочь, - продолжал я, обращаясь к аравакским
старейшинам, - и помогу, но требую правды! Вот эти двадцать три человека,
отобранные для испанцев, откуда взяты? Из каких родов?

- Из всех, - проворчал Конесо, - кроме твоего.

- Ах так! А почему вы не дали пятьдесят, как требует дон Эстебан?

- Остальные сбежали в лес.

- Вот как? А ведь еще и сейчас в хижинах Серимы много молодых мужчин,
и их можно брать!

- Их не отобрали. Отобрали только тех.

- А что, те разве хуже?

Глаза Конесо сверкнули злым упрямством, и он ответил:

- Да, хуже.

- Говори прямо: вы хотите от них избавиться, отдать испанцам? Изгнать
из своего племени?

- Да, изгнать из своих родов, - спесиво проговорил Пирокай, - по
только на два года.

- А те, что сбежали в лес, тоже изгнаны из ваших родов?

- И те тоже. Они отобраны для испанцев.

- Отлично! - воскликнул я, повышая голос. - Если вы отказываетесь от
власти над этими двадцатью тремя воинами и над теми, что сбежали в лес, я
беру их под свою опеку и принимаю в наш род на два года. Вы согласны? -
обратился я теперь к трем пленникам.

- Согласны! - с радостью ответил старший из них. - Мы хотим быть с
тобой... Спасибо тебе, Белый Ягуар!

Манаури должен был переводить мои слова на испанский язык для дона
Эстебана, но я заметил - дело у него шло из рук вон плохо, а последние
слова он вообще не перевел.

- Как только я вас освобожу, - продолжал я, обращаясь к пленникам, -
вы сообщите всем, кто ушел в лес, чтобы они вместе с семьями и всем
имуществом перебрались из Серимы в наше селение...

- Не разрешаю! - вскипел Конесо, а Пирокай и Фуюди вслед за ним:

- Не допустим!

- Где ваш ум? Вы только что сами сказали, что отрекаетесь от этих
людей, изгоняете их из своего рода. Или вы совсем пустые люди и
отказываетесь от своих же слов, только что сказанных?

- Не разрешаем! - задыхался от злости Конесо.

Тогда я обратил к нему лицо, горевшее от возмущения, и со зловещим
спокойствием, едва сдерживая себя, стал цедить сквозь зубы каждое слово:

- Замолчи, несчастный! Если ты не способен защитить своих людей от
рабства, то хотя бы помолчи! Ты знаешь, как назвал тебя дон Эстебан?
Паршивой собакой, бессовестным бездельником и подлым пройдохой! И теперь
так назвать тебя имеет право любой честный человек. Какой же ты верховный
вождь, если добровольно, без боя отдаешь своих людей в тяжкое рабство, на
верную гибель? И какой же ты верховный вождь, если несправедлив и для
одних вероломно готовишь смерть, а других оберегаешь?

- Это ложь! - вспыхнул Конесо.

- Чем хуже те, кого ты предаешь? Разве только тем, что не хотят жить
под властью шамана-убийцы? В этом вся их вина?

Припертый к стене Конесо не мог отвести тяжких обвинений и сидел как
побитая собака.

- Отчего, - продолжал обвинять я, - ты не отдаешь в рабство трех
своих сыновей, стоящих сзади, почему оставляешь сына Пирокая и двух
братьев Фуюди - чем они лучше других? Они не лучше, а вот ты действительно
никчемный вождь и паршивая собака...

Но тут слова мои прервал грохот выстрела в соседнем лесу. Грозным
эхом разнесся он по всему серимскому селению. Все вздрогнули и
настороженно прислушались. Не прошло и минуты, как раздался второй
выстрел, потом третий, еще и еще. Их трудно было сосчитать.

- Что это? - оторопело воскликнул дон Эстебан, вскочивший с места при
первых же выстрелах.

- Ничего. Это мой отряд обучается в лесу стрельбе, - пояснил я
по-испански. - Пусть эти выстрелы не тревожат вашу милость, там мои люди.

Испанец окинул пристальным взглядом площадь и, увидев отряд Вагуры,
стоявший на прежнем месте, безмерно удивился.

- Но ведь отряд находится здесь.

- Этот здесь, - ответил я, - а в лесу другой... - Затем я продолжал
прерванный разговор с аравакскими старейшинами: - Верховный вождь не
оправдал вашего доверия и не хочет защищать своих людей. Поэтому я беру их
под свою защиту и обещаю - эти двадцать три воина не пойдут с испанцами.
Более того, клянусь, ни одного человека из Серимы мы не отдадим без боя.
Воля моя тверда, и у меня достанет сил довести борьбу до победы...

В этот момент внимание наше привлекли новые выстрелы. Они доносились
тоже с опушки леса, но теперь с другой стороны. Дон Эстебан опять вскочил
с табурета, явно потрясенный.

- Ничего страшного! - насмешливо успокоил я его. - Это все мои люди.
Пока я здесь, жизни вашей милости ничто не угрожает.

- Но теперь ведь стреляют совсем в другом месте, - широко раскрыл
глаза дон Эстебан.

- Вполне возможно. Это другой отряд. В лесу их у меня сейчас
несколько. Они охраняют селение со всех сторон, дабы с нашими гостями не
случилось какой беды...

- Прошу сейчас же мне сказать, - возбужденно воскликнул испанец, -
прошу сказать, о чем шел у вас разговор с индейцами! О чем шла речь?

- О вещах, для всех достаточно неприятных...

Звуки выстрелов, умноженные эхом, отраженным от деревьев леса,
неслись грозно и властно, обрушиваясь на нас один за другим словно удары
грома и тая в себе какую-то неведомую сокрушающую силу. Дон Эстебан,
почитавший себя до сих пор со своими испанскими головорезами и воинами
чаима хозяином положения, стал сознавать, что почва уходит у него из-под