неоднократно совал руку в карман, и каждый раз этот плоский
кружок оказывался на месте. А теперь он пропал. Все было против
меня.
красно-желтый чертенок пронзительным голосом. -- На тебе мой,
приятель. -- И он уже протянул мне свой номерок. Когда я
машинально взял его и стал вертеть в пальцах, юркий коротышка
уже исчез.
чтобы разглядеть номер, я увидел вместо него какие-то мелкие
каракули. Я попросил гардеробщика подождать, подошел к
ближайшему светильнику и прочел их. Мелкими, спотыкающимися,
неразборчивыми буквами было нацарапано:
из рук кукольника, вновь оживает после короткой, мертвой, тупой
неподвижности, снова включается в игру, танцует и шевелится,
так и я, стоило меня дернуть за магическую веревочку,
пружинисто, с молодой прытью, побежал назад в ту самую толчею,
от которой только что удирал усталым, тоскующим стариком. Ни
один грешник не стремился в ад с такой поспешностью. Только что
мне жали лакированные ботинки, мне был противен густой,
надушенный воздух, меня расслабляла жара; а теперь я легко и
ловко, в ритме уанстепа, бежал через все залы к аду, воздух был
полон теперь волшебства, меня окрыляли и несли вперед это
тепло, вся эта гремящая музыка, мельканье красок, аромат
женских плеч, шум толпы, смех, ритмы танцев, блеск воспаленных
глаз. Какая-то испанская танцовщица бросилась ко мне в объятья:
"Потанцуй со мной!" -- "Нельзя, -- сказал я, -- мне нужно в ад.
Но твой поцелуй я рад взять с собой". Алый рот под маской
приблизился к моему рту, и, лишь целуя, узнал я Марию. Я крепко
ее обнял, ее полные губы цвели, как зрелая летняя роза. И вот
мы уже танцевали, не прервав поцелуя, и прошли в танце мимо
Пабло, а тот влюбленно припадал к своей нежно стонавшей трубе,
и полуотрешенно обвел нас его сияющий, его прекрасный звериный
взгляд. Но не успели мы сделать и двадцати па, как музыка
прекратилась, я с сожаленьем выпустил Марию из рук.
опьяненной ее теплом, -- проводи меня немножко, Мария, я
влюблен в твое прекрасное плечо, дай мне его еще на минутку! Но
понимаешь, меня зовет Гермина. Она в аду.
с любовью.
была судьба, которой так зрело и пряно пахла моя летняя роза.
нежная возня, вниз по лестницам, в ад. Там на черных как смоль
стенах горели беспощадно яркие лампы и лихорадочно играл
оркестр чертей. На высоком табурете, у бара, сидел какой-то
красивый юноша без маски, во фраке, он коротко окинул меня
насмешливым взглядом. Я был оттеснен танцующими к стене, в этом
очень тесном зале танцевало десятка два пар. Жадно и боязливо
разглядывал я всех женщин, большинство было еще в масках,
некоторые улыбались мне, но ни одна из них не была Герминой. С
высокого табурета бросал насмешливые взгляды красивый юноша. В
следующую паузу между танцами, думал я, она появится и меня
пригласит. Танец кончился, но никто не подошел ко мне.
табурета юноши, я спросил виски. Я пил и видел профиль этого
молодого человека, показавшийся мне теперь знакомым и
прелестным, как какая-нибудь картина из очень далеких времен,
дорогая тихим налетом пыли минувшего. О, туг я вздрогнул: это
же был Герман, друг моей юности!
слегка подкрашенная, необычным и бледным казалось ее умное лицо
над модным стоячим воротничком, удивительно маленькими, по
контрасту с широкими черными рукавами фрака и белыми манжетами,
руки, удивительно изящными, по контрасту с длинными брюками, ее
ножки в шелковых черно-белых мужских носках.
заставить меня влюбиться в себя?
себя лишь нескольких дам. Но теперь на очереди ты. Давай сперва
выпьем по бокалу шампанского.
танцы и кипела жаркая, ожесточенная струнная музыка. И без
каких-либо видимых усилии со стороны Гермины я очень скоро
влюбился в нее. Поскольку она была в мужской одежде, я не мог
танцевать с ней, не мог позволить себе никаких нежностей,
никаких посягательств, и хотя в этом мужском наряде она
казалась далекой и безучастной, ее взгляды, слова, жесты дышали
всей прелестью женственности. Без единого прикосновенья к ней я
поддался ее волшебству, и само это волшебство входило в ее
роль, было двуснастным. Ведь беседовала она со мной о Германе и
о детстве, моем и своем, о тех годах, предшествующих половой
зрелости, когда отроческая сила любви направлена не только на
оба пола, но на все вообще, на чувственное и духовное, когда
она придает всему то очарование, ту сказочную способность к
метаморфозам, которые лишь для избранных и поэтов оживают
иногда и в более позднем возрасте. Играла она, безусловно,
юношу, курила сигареты, болтала легко и умно, порой чуть
глумливо, но все светилось эротикой, все превращалось на пути к
моим чувствам в прелестный соблазн.
Гермину и как совершенно по-новому открылась она мне в эту
ночь! Как мягко и незаметно обволакивала она меня вожделенной
сетью, как игриво и по-русалочьи поила сладкой отравой!
наблюдая, по залам, пускались в авантюры открытий, выбирая пары
и подслушивая любовную их игру. Она показывала мне женщин, с
которыми я должен был танцевать, и давала советы относительно
способов обольщения той или другой. Мы выступали в роли
соперников, увивались за одной и той же женщиной, попеременно
танцевали с ней оба, старались оба ее покорить. Но все это было
лишь маскарадной игрой, игрой между нами двумя, все это лишь
теснее сплетало нас и распаляло обоих. Все было сказкой, все
было на одно измеренье богаче, на одно значение глубже, было
игрой и символом. Мы увидели какую-то очень красивую молодую
женщину, у которой был несколько болезненный и недовольный вид,
Герман потанцевал с ней, заставил ее расцвести, исчез с ней в
одной из питейных беседок, а потом рассказал мне, что победил
эту женщину лесбийским волшебством. Для меня же весь этот
громогласный дом, полный гремевших танцами залов, этот хмельной
хоровод масок стал постепенно каким-то безумным, фантастическим
раем, один за другим соблазняли меня лепестки своим ароматом,
один за другим обласкивал я наудачу плоды испытующими перстами,
змеи обольстительно глядели на меня из зеленой тени листвы,
цветок лотоса парил над черной трясиной66, жар-птицы на ветках
манили меня, но все лишь вело меня к вожделенной цели, все
заново заряжало меня томленьем по одной-единственной. Мне
довелось танцевать с какой-то незнакомой девушкой; пылая,
завлекая, она утопала в хмельном восторге, и когда мы витали в
неземном мире, она вдруг рассмеялась и сказала: "Тебя не
узнать. Сегодня вечером ты был такой глупый и нудный". И я
узнал ту, которая несколько часов назад сказала мне "старый
брюзга". Теперь она полагала, что заполучила меня, но во время
следующего танца я пылал уже в объятьях другой. Я танцевал
подряд два часа или больше, все танцы, в том числе и те,
которым никогда не учился. То и дело поблизости возникал
Герман, улыбающийся юноша, кивал мне, исчезал в толпе
лет, хотя оно знакомо любой девчонке, любому студенту, выпало
на мою долю в эту бальную ночь -- ощущенье праздника,
упоенности общим весельем, проникновения в тайну гибели
личности в массе, unio mystica* радости. Я часто слышал
рассказы об этом -- это знала любая служанка, -- часто видел,
как загорались глаза у тех, кто рассказывал, а сам только
полунадменно-полузавистливо посмеивался. Это сиянье в пьяных
глазах отрешенного, освобожденного от самого себя существа, эту
улыбку, эту полубезумную, самозабвенную растворенность в общем
опьяненье я наблюдал сотни раз на высоких и низких примерах --
у пьяных рекрутов и матросов, равно как и у больших артистов,