Чтение 35–й страницы книги ~Картезианские размышления~

мир "эстетических" наслаждений, или учит, она - или "искусство для
искусства", проявление чистого артистизма, или социально, нравственно и
идейно ангажирована. Но в обоих случаях произведения (как и их авторы) -
вещь, готовая сущность, и не выделяется специфический литературный факт (или
эффект литературы) как таковой, труд слова, с его последствиями и
производимыми действиями в контуре, жизнью принимаемом (как и в людях,
которые на этот труд осмеливаются, поскольку "жизнь их решается..."). И нам
никуда не уйти от фетишизма и идолопоклонничества. И можно бесконечно
спорить, не лучше ли реального воображаемый мир выдумки и литературного
предания. Иными словами: или человек убегает посредством книг от
действительности, или книги дают ему путь в ней, известный кому-то за него и
вместо него и навязываемый ему извне "ради его же собственного блага", а он
их пассивно потребляет.

А Пруст, как и многие другие (когда рассеялись горячечные фантазии
просветительского абсолютизма и миссионерства), понял, что так называемая
"романтическая фикция" (можно присовокупить сюда и теоретическую,
поэтическую и т.п. фикции) прямо связана с изначальным, жизненным для
человека смыслом, что искусство словесного построения есть способ
существования истины, действительности и что ее нельзя внушить научением и
она не пред-существует в готовом виде. И это бросило странный свет на сам
акт чтения.

Во-первых, оказалось, что если книгу ты прочитываешь, то только в той
мере, в какой она есть зеркало, поставленное перед путем жизни, который по
отражениям в нем выправляется, и зависит, следовательно, от того, что в
твоей собственной душе, т.е. в этом смысле книга есть духовный инструмент, а
не предмет, не вещь.

Меня всегда смущала, например, судьба Достоевского как писателя в глазах
нашей литературной критики и нашего читательского восприятия. Всегда имелось
в виду какое-то особое учение и послание, наличествующее у Достоевского в
его романах: послание ли это России, послание ли это человеческой душе. И
послания эти периодически то отвергались, то принимались, то они выступали
как реакционные, то как прогрессивные. Во всех случаях предполагалось, что у
писателя есть какая-то система, которую мы можем эксплицировать, прочитав
книгу, а сам-то он уже существует как ее носитель и хранитель.

У Пруста есть неожиданная фраза (поразительно близкая и внятная мне):
почему-то принято слишком торжественно писать и говорить о Достоевском. И
действительно, явно (и я так воспринимаю), на наших глазах, Достоевский
имеет дело с самим собой, пишет себя по "зеркалу", ищет путь, бытие,
выправляет их по экспериментальным реализациям в словесной действительности
и не излагает никакого учения. И если мы это воспринимаем как нечто
"учительское", то только потому, что мы можем сделать близким себе путь
человека, который в существующих условиях культуры и отбрасывая ее
стереотипы, отбрасывая ее предрассудки, устоявшиеся проблемы,
приостанавливая в себе стихийно производимые ею душевные сдвиги и состояния,
дивился действительному смыслу своего существования и тому, что оно
свидетельски явило об окружающем собственной, так сказать, "персоной".

В XX веке обостренно встала проблема места искусства в жизни, отношения
автор - произведение и в принципе самого существования автора. И не случайно
роман Пруста есть одновременно роман как нечто, имеющее какое-то содержание,
и в то же время роман о средствах понимания этого содержания и реализации
личностного целого жизни... в зависимости от искусства, то есть роман о
романе, о человеке, пишущем роман.

И это второй момент, о котором я хотел сказать. Он состоит в том, что в
XX веке отчетливо поняли старую истину, что роман, текст есть нечто такое, в
лоне чего впервые рождается и автор этого текста как личность и как живой
человек, а не предшествует как "злой" или "добрый" дядя своему посланию. В
этом смысле и оказалось, что литература, в общем, - не внешняя "пришлепка" к
жизни (развлекательная или поучительная) и что до текста не существует
никакого послания, с которым писатель мог бы обратиться к читателям. А то,
что он написал, есть то лоно, в котором он стал впервые действительным "Я",
в том числе от чего-то освободился и прошел какой-то путь посредством
текста. Мое свидетельство неизвестно мне самому - до книги. Да и жизнь я не
реализовал.

Одним из первых проблесков серьезного искусства на рубеже веков, почти
религиозного, без всякого употребления слова "Бог" и без всякой религиозной
конфессии искусства которое я назвал бы героическим искусством, был,
конечно, символизм. Не случайно он оставил такой значительный след в истории
литературы. Я имею в виду французских символистов.

Его основной идеей была одна простая мысль, выраженная четко Бодлером,
потом закрепленная Маларме, - изменить жизнь. Имелось в виду зажить
действительной жизнью и реализоваться тому, кто пишет поэму, пишет роман,
симфонию, пишет живопись. И они отнеслись к искусству, то есть к созданию
текстов как к элементу и инструменту такого акта жизни, т.е. с полной
серьезностью.

Искусство XX века и дальше пошло новыми путями - путями более строго
личностного поиска, более скромного отношения к слову, понимания того, что
текст создается потому, что тебе лично и жизненно нужно встать с его помощью
в точку испытания, свидетельства бытия, поскольку истину нельзя ниоткуда
получить, ее можно лишь создать, как говорил Пруст, целиком, в каждой части,
и писатель сам должен стать через создаваемый текст, который не есть,
конечно, естественное явление, т.е. психологическое побуждение, намерение,
прекрасномыслие, внутренний признак воображения и т.п. Разговор есть
естественное явление, в котором ничего не происходит, а текст не есть
естественное явление. Текст как бы существует в другом времени, и там что-то
может произойти. Мы часто пишем так, как разговариваем. Пруст в таких
случаях говорил, что это бывает, когда люди пишут без любви, а только с
любовью к себе или с самолюбием.

Так вот, Пруст относится к той литературе XX века, которую я назвал бы
серьезной литературой, исходя из того отношения к тексту, о котором я
говорил, т.е. не о таком, что является способом выражения для готовой мысли,
для готового "Я", для готовой истины, а, наоборот, чем-то, что должно стать
посредством его. Он утверждал фактически, что только когда я пишу, я сам
узнаю, что я думал и что я испытывал. Поэтому ход его мысли и можно
завершить известным афоризмом Маларме: поэмы не пишутся идеями, поэмы
пишутся словами. Но под "словами" нужно, конечно, иметь в виду тексты в том
смысле, в каком я сейчас говорил.

Борхес - один из блестящих писателей XX века - говорил в этой связи, что
поэзия всегда таинственна, потому что никогда не знаешь, что тебе в конце
концов удалось написать. А это означает для литературной критики простую
вещь, что в каком-то смысле читатель, т.е. потребитель, и писатель уравнены
в отношении к тексту, т.е. писатель так же "не понимает" свой текст и так же
должен расшифровывать и интерпретировать его, как и читатель. Писатель -
такой же человек, как и мы с вами, но только с определенным опытом.

И это соответственно означает, что литературная критика в моих глазах, в
философском аспекте, есть лишь расширенный акт чтения, является расширением
моего акта чтения, вашего акта чтения - и не дальше. В этом смысле
литературная критика лишь может помочь моему участию в отношениях
сознательной бесконечности, т.е. поддержания живого состояния. Такое
отношение к книге, естественно, уравнивает акт чтения книги с другими
жизненными актами. Это меня, как я уже говорил, особенно и привлекло в
Прусте.

Мы, как правило, с большим пиететом относимся к книге. Я скорее
придерживался бы, так сказать, непочтительного отношения к литературе и тем
самым ратовал бы, вслед за Прустом, за особый жанр литературной критики,
который назвал бы жанром непочтительной литературной критики.

Что я имею в виду? У Пруста и в романе и в его литературно-критических
рассуждениях целый ряд жизненных переживаний, скажем, по поводу розы,
красивой женщины, пирожного "мадлен", ну, любые простые жизненные, так
называемые обыденные впечатления уравнены с актом чтения. То есть для него
восприятие раскрытия того впечатления, которое испытывает человек перед
кустом боярышника, абсолютно уравнено с восприятием содержания книги - это
тоже "текст". И ценность восприятия зависит, следовательно, от того, что
извлечешь из себя, от степени и градиента преобразования, а не от материи. В
предположении, что иногда, - если суметь прочитать восприятия как буквенные
написания книги своей души, - они больше нам могут сказать о мире и о нас,
чем иная серьезная книга. Можно лишь принять бутаду Пруста, что из рекламы
мыла можно извлечь не меньше, чем из "Мыслей" Паскаля.

Он имеет в виду, что и в том и другом случае одинаково имеет место
дискретный луч впечатления, уникальный, как мучительно вспоминаемое лицо,
подвешенный перед нами вне причин и их содержанием не разрешаемый и прямо по
нам ударяющий. Вот почему-то куст боярышника нас взволновал. Нет причин для
волнения - он ничем не отличается от тысячи других таких же кустов. Но если
совершился этот жизненный акт - волнение, требующее разрешения (как и
"мысль" у героев Достоевского), то значит там был какой-то удар, прямой
контакт с истиной, реальностью, как она есть на самом деле, в отличие от
ожиданий или логических возможностей. "Живой синтаксис", как говорил Пруст.

Далее, волнение непонятно (и истина не видна), пока мы в нем не
разобрались своим развитием и перевоссозданием того, что с нами произошло.
То, что я назвал путем, и есть путь "раскручивания" того, что произошло.
Именно такого рода впечатления, содержащие начало индивидуации мира, требуют
нашего вхождения в самих себя, чтобы раскрутить положение вещей, - иначе
информация ниоткуда не может быть получена, она не может быть получена
извне, заимствована, присовокуплена, суммирована и т.д. Истина тебя нигде не
ожидает, никто тебе ее по почте, как выражается Пруст, не пришлет (в том
числе истину о Гете, о Стендале и др.). Ты должен остановиться и работать,
т.е. там, в движущемся по инерции мире, ты должен остановиться, а здесь, в
точке луча впечатления, работать.

Пруст в одном из текстов, неточно цитируя, приводит слова из Евангелия от
Иоанна: "Ходите, пока свет еще с вами". Пруст цитирует, заменяя одно слово
другим. И ошибка характерна: вместо слова "ходите", он берет слово