Чтение 35–й страницы книги ~Звездный билет~

Он слезает с койки.

-- Пошли, Петька, запустим машинку. Эх, не жизнь, ребята, а сплошная
мультипликация.

-- Аврал! -- орет этот бешеный пират, наш капитан Игорь Баулин.

Мы все выскакиваем наверх.

И вот в кромешной темноте мы идем к горловине бухты, за которой снова
начнется адская пляска. С каждой минутой грохот нарастает. Слева по борту
движутся огоньки 80-го и 93-го. Они тоже идут на спасение норвежцев. Здесь
недалеко, каких-нибудь десять миль. Больше одного раза не перевернемся.
Больше одного раза этого не бывает. Соседи в "Барселоне" будут шептаться за
спиной у мамы: "Непутевый был мальчишка, этот Димка. Плохо кончил. Убег из
дома и плохо кончил. Ох, дети -- изверги! Бедная Валентина Петровна!" Он
плохо кончил, -- странно, когда так говорят. Как будто можно кончить хорошо,
если речь действительно идет о конце.

Грохот все ближе. Минут через десять нас самих может бросить на камни.

Я впервые об этом подумал сегодня. О том, что случается только один
раз. И больше потом уже ничего никогда не случается. Это немыслимо...

Минут через десять...

Раньше я боялся только боли. Боялся, но все-таки шел драться, когда
нужно было. Сейчас я не боюсь самой страшной боли. Ведь после этого уже не
будет никогда никакой боли. Немыслимо.

Минут через девять...

Хана -- есть такое слово. И все. Разговоров в коридоре хватит
ненадолго. А что ты оставил после себя? Ты только харкал, сморкался и блевал
в этом мире. И писал записки, которые хуже любой блевотины. И ничего
земного, по-настоящему земного от тебя не останется.

Минут через восемь...

-- 80-й! Редер! -- Это Игорь вызывает по радио нашего соседа. -- Мы
первыми проходим горловину. Понял? Прием.

...Нет, останется. Мы идем на спасение. Мы заняты сейчас самым земным
занятием: мы идем на спасение. Спасем мы кого-нибудь из норвежцев или нет,
останемся мы живы или нет, -- все равно произойдет еще один рейс спасения.

Минут через семь...

-- Игорь, разреши мне радировать в колхоз.

-- Там уже знают.

-- Нет, мне надо самому радировать.

-- Не глупи.

-- Мне надо.

Игорь поворачивает ко мне жестокое заострившееся лицо, смотрит секунду
и подмигивает весело, ох, как весело:

-- Валяй!

Минут через шесть...

-- Прожектор, запишите радиограмму, -- хрипло говорю я. -- "Галине
Бодровой. Галя, я тебя люблю. Дима". Прошу передать как можно скорей.

В свисте, в шипении, в страшном шорохе и шуме мы проходим горловину.

Через полтора часа мы увидели на фоне разорванных туч черный несущийся
силуэт эсминца. Он выразил нам благодарность и посоветовал немедленно топать
назад, к Синему острову. Оказалось, что он только что снял людей с
норвежского лесовоза.

-- ДОСТАЛОСЬ НАМ, ПРАВДА?

-- Немного досталось.

-- Ну и рейс был, а?

-- Бывает и хуже.

-- В самом деле бывает?

-- Ага.

-- А улов-то за столько дней-курам на смех, а?

-- Не говори.

-- Половим еще, правда?

-- Что за вопрос!

-- В Атлантике на следующий год половим, да?

-- Возможно.

-- Как ты думаешь, возьмут меня матросом в Атлантику?

-- Почему бы нет? Ты парень крепкий.

-- Вот ты железный парень, Игорь. Я это понял раз и навсегда в этом
рейсе.

-- Кукушка хвалит петуха...

-- Ты уж прости, я в каком-то возбуждении.

-- А это зря.

Я действительно в каком-то странном возбуждении. Беспрерывно задаю
Игорю дурацкие вопросы. Зубы у меня постукивают, а фляжка у Ильвара пуста.
Мне холодно и есть хочется, но самое главное -- это то, что ужа виден
колхозный причал и кучка людей на нем.

ГАЛИ ЗДЕСЬ НЕТ. Передо мной уже мелькают лица женские и мужские, а Гали
здесь нет. Неужели она не получила мою радиограмму? Неужели она уехала? Вот
Ульви здесь, и все здесь; и Алька уже появился, и Юрка ковыляет, а Гали
здесь нет. Гали нет. Может, ее вообще нет?

Подходит Ульви.

-- Дима, Галя в больнице. Не бойся. Ей уже лучше.

-- Что с ней случилось?

-- Она простудилась. Когда вы ушли в экспедицию, вечером она выбежала
из общежития в одном платье. Бежала долго-долго. Ее нашли на берегу. Она
лежала в одном платье.

Ульви когда-нибудь простит меня за этот толчок. Может быть, она и не
сердится. Она же видела, как я побежал.

Не замечаю, как взлетаю в гору. Собаки сходят с ума за заборами. Почему
они безумствуют, когда видят бегущего человека? Ведь я бегу спасать свою
любовь. Вот это пес, в сущности добрый, готов меня разорвать. Вот волкодав
вздымается на дыбы. Жарко в ватнике. Сбрасываю ватник. Волкодав на задних
лапах прыгает за штакетником. Тьфу ты, мразь! Плюю ему в зверскую морду. По
лужам и по битому кирпичу вперед, а гнусные шавки под ноги. За забором
оттопыренный зад "Икаруса". Эй! Он уходит. Подождите, черти! Моя любовь
лежит в больнице. Что у вас, сердца нет? Одни моторы? Уходит, а я бегу за
ним, как будто можно догнать. Наверное, сейчас развалюсь на куски. Не могу
больше. Останавливаюсь. За ухом у меня колотится сердце. Не замечаю, что
сзади налетает вонючий и грозный "МАЗ". Обгоняет меня. Подожди, черт!

-- Можешь побыстрее? -- спрашиваю водителя. -- Дай, друг, газу!

"МАЗ" довозит меня до нужной остановки. Еще полкилометра нужно бежать
вдоль берега речушки туда, где за шеренгой елок белеет здание участковой
больницы. Как быстро я лечу в своих резиновых ботфортах! Может быть, это
семимильные сапоги?

-- СОСТОЯНИЕ ЗДОРОВЬЯ ВПОЛНЕ УДОВЛЕТВОРИТЕЛЬНОЕ. Свидания разрешить не
могу. Сейчас тихий час.

Носик у доктора пуговкой, а лоб крутой. Такого не уговоришь. И все-таки
я его уговариваю.

-- Сначала умойтесь, -- говорит доктор и подносит к моему лицу зеркало.
Такой простой карикатурный черт с типичной для чертей дикостью глядит на
меня.

Я умываюсь и снимаю сапоги. Мне дают шлепанцы и халат. Когда я вхожу в
палату, Галя спит. Ладошка под щекой, волосы по подушке. Так весь день я бы
и сидел, смотрел бы, как она спит. Когда она спит, мне кажется, что никаких
этих ужасов у нас не было. Но она открывает глаза. Вскрикивает, и садится, и
снова ныряет под одеяло. Смотрит, как на черта, хотя я уже умыт. Потом
начинает смотреть по-другому.

-- Ты получила мою радиограмму?

Она кивает. И молчит. Теперь она молчит. Правильно. А мне надо
поговорить. Я рассказываю ей, какой был плохой улов и какой страшный
штормяга, и как мы шли спасать норвежцев, и какой замечательный моряк Игорь
Баулин, и все наши ребята просто золото... Она молчит. Оглянувшись, я целую
ее. Она закрывается с головой и трясется под одеялом. Не пойму, плачет или
смеется. Осторожно тяну к себе одеяло. Смеется.

-- Актриса ты моя, -- говорю я.

-- Я не актриса, -- шепчет Галка, и теперь она готова заплакать. Я это
вижу, очень хочу этого и боюсь. Я вижу, что она готова на любое унижение.
Зря я назвал ее актрисой, но все-таки я что-то хотел этим сказать.

-- Не расстраивайся, -- говорю я, -- поступишь на следующий год. Масса
людей сначала проваливается, а потом поступает. И ты поступишь.

Этим я хочу сказать очень многое. Не знаю только, понимает ли она?

-- А я не проваливалась, если хочешь знать, -- шепчет Галка. -- Я и не
поступала, так и знай.

-- Как не поступала? -- восклицаю я.

-- Так вот. Забрала документы перед самыми экзаменами.

О, как много она сказала этим!

-- Не может быть!

-- Можешь не верить. Снова она готова заплакать.

-- Все равно, -- говорю я, -- ты поступишь на следующий год.

-- Нет, не буду.

-- Нет, будешь.

Оглянувшись, я снова целую ее. И тут меня выгоняет санитарка. Как много
мы с Галкой сказали друг другу за эти несколько минут!

Я выхожу на крыльцо, смотрю на серые холмы и ельник, на всю долину,
уходящую к морю, на голубенькие жилочки в небе и на красные черепичные
крыши, и сердце мое распирает жалость. За окнами мелькает доктор. Нос
пуговкой, а лоб крутой. Мне жалко доктора. Мне жалко мою Галку и жалко
санитарку. Я с детства знаю. что жалость унижает человека, но сейчас я с
этим не согласен. Однажды в Москве я увидел на бульваре старенькую пару.
Старичок и старушка, обоим лет по сто, шли под руку. Я чуть не заплакал
тогда, глядя на них. Я отогнал тогда это чувство, потому что шел на танцы. А