Чтение 35–й страницы книги ~Вокруг Иосифа Бродского~

вальс".

В молодости он был очень примечателен внешне: пышная, взбитая волосня почти
до плеч а lа Тарзан и необыкновенно выразительное, все время отображаю-

149

щее какие-то восторги и ужасы лицо. Можно было бы назвать это гримасами, но
лучше подыскать другое слово.

Прошли годы. Он часто приезжал в Россию. Был очень небогат. Работал и гидом
при туристических группах, писал какие-то очерки для журналов, газет, часто
бульварного толка. Потом дела его пошли в гору, приезжал по поручению
кинофестивалей просматривать и отбирать фильмы. И все время переводил,
очень много и самое разное, -- надо было зарабатывать, а переводы эти
оплачивались не густо. Помню, он перевел подряд "Бесов" Достоевского,
какую-то книгу Солженицына, антологию русской поэзии "От Ломоносова до
Бродского" и советский роман, кажется, Георгия Маркова.

Мне потом в Италии слависты объяснили, что поэтические переводы Буттафавы
не очень высокого качества. Мы все переводили стихи, известно, что это
такое. Разве в этом дело? Добрее, впечатлительнее, веселее человека, че.м
Джанни, я не встречал.

Потом он несколько остепенился, отпустил пышные усы, и кто-то пошутил, что
он это сделал в честь Горького. Правда, сам Джанни считал, что внешне он
стал похож на Мопассана.

Бродский его очень любил. Повез с собой в Стокгольм на Нобелевские дни.
Летал к нему в Рим, приглашал в Америку и даже как-то помогал ему. Долгие
годы Джанни был беден, так и не успел жениться. Он умер в 1990 году,
молодым, ему не было и пятидесяти. Умер в парикмахерской, прямо в кресле,
от тромба. Это о нем написано замечательноестихотворение Бродского
"Вертумн". Живее и отзывчивее этого человека, остроумнее, экспансивнее его
я никого не встретил в жизни, а теперь уже и подавно не встречу. У меня
есть маленькая книжечка итальянских стихов "Сапожок", там сонет "Памяти
Д.Б.", это о нем.

Я думаю, ты стал на Мопассана,
А может быть, на Горького похож.
О, как ты был на Троицкой хорош
С той волосней до плеч, как у Тарзана.
И где твои гримасы павиана
И пара гуттаперчевых калош?
Вот римский сон -- мы вместе. Не тревожь,
Проснувшись, мне не пережить обмана.
На Венето я дом твой отыскал,
Во дворике фонтан, вздыхая слезно,

150

Напоминал, что времени оскал
Кусает не особенно серьезно.
И Рим прошел, и кончен Ленинград.
Я думаю -- пройдут и рай и ад.

Страница 180. Стихотворение "В этой комнате пахло тряпьем и сырой
водой...". Бродский помечает: "В больнице".

Следующее стихотворение -- "В Италии", вот его первая строфа:

И я когда-то жил в городе, где на домах росли
статуи, где по улицам с криком "растли! растли!"
бегал местный философ, тряся бородкой,
и бесконечная набережная делала жизнь короткой.

Строфа отчеркнута, и на полях приписано: "Розанов".

Разве Розанов призывал к растлению, не перепутал ли чего-нибудь здесь
Бродский? И все-таки, по зрелому размышлению, я думаю, что не перепутал.
Это ведь не колкость в адрес конкретного Василия Васильевича Розанова, а
просто аллюзия к петербургскому мифу, к атмосфере Серебряного века, а
Розанов был неотъемлемой частью этой атмосферы. Он не призывал к растлению,
скорее наоборот, он был антиреволюционер и охранитель. И при всем этом он
сотрудничал одновременно в "правой" и "левой" прессе, эротизм, даже скорее
эротомания были главным вектором в его творчестве. Бродский вывернул
ситуацию наизнанку, это, кстати, один из излюбленных его приемов.

Страница 182. Стихотворение "Стрельна":

Боярышник, захлестнувший металлическую ограду.
Бесконечность, велосипедной восьмеркой принюхивающаяся к коридору.
Воздух принадлежит летательному аппарату,
и легким здесь делать нечего, даже откинув штору.

В то нью-йоркское утро, 4 октября, мы вспоминали старый Ленинград, город
нашей юности. Не архитектуру и музеи, а людей, наших приятелей. О тех, кто
уехал, Бродский знал, конечно же, лучше меня, о тех, кто остался, он меня
расспрашивал.

Куда делся Миша Красильников, где теперь Кондратов, как поживает Еремин, а
что Герасимов? Прямо у меня на глазах Бродский посвятил "Стрельну" Влади-

151

миру Герасимову, сделав в моем экземпляре "Урании" соответствующую надпись,
откуда она, слава Богу, попала в собрание сочинений. Ведь далеко не все
посвящения учтены в этом собрании. Сужу только по себе. В моем архиве,
кроме прочего, хранятся два листа со стихами, посвященными мне Иосифом
(кроме тех, что отмечены в четырехтомнике). Это "Дидона и Эней" и раннее
стихотворение "Слава". Там не только посвятительные надписи, но и
объяснения, почему он это сделал. Надеюсь, что это будет учтено в
последующих, более упорядоченных изданиях.

Так вот, Володя Герасимов... Целый час мы его вспоминали, перебивая друг
друга, выкапывая из прошлого самые невероятные подробности. Когда он
работал в журнале "Костер", то пропивал даже почтовые марки и чистые
конверты, когда учился в университете, то написал десятки дипломов (только
для Ляли Хорошайловой целых два), а своего так и не написал.

Он работал в Пушкинских Горах экскурсоводом, и слава его была так велика,
что экскурсанты ни о ком другом и слышать не хотели. Довлатов, который
трудился там же, рассказывал, как однажды замученный похмельем Володя не
вышел поутру на работу. Он остался в своей избе, что называется "поправлять
голову". Делегаты от истомившейся экскурсии нашли его, соорудили из
подручных средств носилки, на которые и водрузили Володю. Его несли
посменно из Михайловского в Тригорское, поднимали на Савкину горку. Лежа на
носилках, Герасимов рассказывал. Рассказывал он замечательно, предмет, за
который он взялся, лучше него не знал никто.

Но и у всезнающего Герасимова есть (слава Богу, есть, а не был!) свой
конек. Это Петербург и его окрестности. Бродить по Петербургу с
Герасимовым, поехать куда-нибудь в пригород невероятно интересно и даже
иногда чуть утомительно. Он знает все -- десятки дат, имена архитекторов,
фамилии владельцев за двести лет.

Проходя по какой-нибудь Троицкой улице, он указывает на заурядный доходный
дом конца XIX века и начинает рассказ: "Построен в таком-то году,
архитектор -- имярек, принадлежал генералу такому-то. На первом этаже были
магазин "Эйлере", винный погреб и страховая контора, на втором -- контора
журнала "Сатирикон", кстати, над ней, на третьем этаже жил сам

152

Аркадий Аверченко. Кроме Аверченко в этом доме в разные годы жили..."
Называются десятки фамилий, даты, рассказываются подробности, и вы можете
быть уверены, что все это абсолютно точно.

Теперь Володя один из самых известных специалистов по Петербургу. Говорят,
что его экскурсии расписаны на год вперед.

А когда-то он просто бродил по улицам и рассказывал, бродил с нами, с
нашими знакомыми, с приезжими иностранцами, которых мы удивляли Володиной
эрудицией. И это длилось годами, безотказно, бескорыстно. Почему именно
"Стрельна" посвящена Герасимову? Да наверняка потому, что Володя ездил туда
с Бродским, рассказывал, наверно, и о полетах первых аэропланов над
стрельнинскими берегами и парками, над Петродворцом.

Через страницу от "Стрельны" стихотворение: