Чтение 35–й страницы книги ~Дорога на Лос-Анжелес~

А она где - моя женщина той яркой ночи? Ах, туман, веди же меня к ней.
Мне предстоит многое забыть. Прими меня к себе, текущая вода, туманная,
словно сама душа, и отнеси меня в объятья той женщины с белым лицом.
Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото. Слова эти врезались глубоко в
ее зрачки, глубоко в ее нервы, глубоко в разум ее, глубоко в черноту ее
мозга за этим белым лицом. Они оставили там прореху, спичечную черточку
памяти, росчерк, который пронесет она до самой могилы, впечатление.
Чудесно, чудесно, Бандини, как глубоко ты зришь в самый корень! Как
таинственна твоя близость богоподобию. Такие слова, такие славные слова,
красота языка твоего - и в самый висок ее разума.

Я ведь вижу тебя сейчас, женщина той ночи, - я вижу тебя в святилище
какого-нибудь грязного меблированного портового клоповника, а снаружи
туман, и ты лежишь, раскинув в бессилии ноги, вся захолодевшая от
смертельных поцелуев тумана, и волосы твои пахнут кровью, они сладкие, как
кровь, драные протертые чулки твои болтаются на изможденном стуле под
холодным желтым светом одинокой заляпанной лампочки, вокруг заворачивается
вонь пыли и мокрой кожи, у кровати грустно сброшены твои стоптанные синие
туфли, и лицо твое очерчено утомительным убожеством девственности,
потерянной в "Вулворте", и изнурительной нищетой, губы твои блядские, и
все же мягкие посиневшие губы красоты, взывающей ко мне: приди приди приди
же в эту жалкую каморку и пируй разлагающимся экстазом этих форм, а ведь я
отдам тебе всю эту скрученную красоту за убожество, и скрученную красоту
за дешевку, свою красоту за твою, и свет провалится в черноту в нашем
крике, в котором и жалкая любовь наша, и прощанье с мучительным миганием
серенькой зари, что отказалась по-настоящему заняться и, на самом деле,
по-настоящему никогда не кончится.

Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото.

Идея! Решение всех моих проблем. Побег Артуро Бандини.

Я вошел.

- До скольки вы открыты?

Еврей даже глаз не поднял от своих счетов за проволочной сеткой.

- Еще час.

- Я вернусь.

Когда я пришел домой, их не было. На столе лежала записка без подписи.
Ее написала мать.

"Мы поехали к дяде Фрэнку на ночь. Приезжай сразу же."

Покрывало с кровати стянули, а с ним - и одну наволочку. Они лежали
кучкой на полу, все заляпанные кровью. На комоде - бинты, голубой пузырек
перекиси водорода. На стуле - кастрюлька с порозовевшей водой. Рядом -
материнское кольцо. Я положил его в карман.

Из-под кровати я выволок чемодан. В нем много чего хранилось:
воспоминания о нашем детстве, которые мать тщательно берегла. Одно за
другим я вынимал их оттуда. Сентиментальное прощание, последний взгляд в
прошлое перед тем, как Бандини пустится в путь. Локон светлых волос в
белом молитвеннике: это мои младенческие волосики; а молитвенник - дар в
день первого причастия.

Вырезки из газеты Сан-Педро, когда я закончил начальную школу; еще
вырезки - когда закончил среднюю. Вырезки про Мону. Фотография из газеты:
Мона в парадном платье на свое первое причастие. Портрет ее и меня на
конфирмации. Наш портрет на Пасху. Фотография, когда мы с ней вдвоем пели
в хоре. Фотография нас вместе на Балу Непорочного Зачатия. Матрикул за
контрольную по правописанию, когда я учился в начальных классах: над моей
фамилией - 100%.

Вырезки про школьные пьесы. Все мои табели с самого начала. Все табели
Моны. Я не шибко умный был, но всегда сдавал. Вот, например: Арифметика
70; История 80; География 70; Правописание 80; Закон Божий 99; Английский
97. Ни с богословием, ни с английским у Артуро Бандини никогда никаких
хлопот не было. А вот монин:

Арифметика 96; История 95; География 97; Правописание 94; Закон Божий
90; Английский 90.

Она могла превосходить меня в других вещах, но по английскому или
Закону Божию - никогда. Хо! Оч-чень занятно. Неплохой анекдотец для
биографов Артуро Бандини. У наизлейшего врага Господа Бога оценки по
Закону Божию лучше, чем у Его лучшего друга, причем оба - из одной семьи.
Великолепная ирония. Что за биография получится! Ах, Господи, только бы
дожить и почитать!

На самом дне чемодана я нашел то, чего искал. Семейные драгоценности,
обернутые в пеструю шаль. Два толстых золотых кольца, массивные золотые
часы с цепочкой, набор золотых запонок, набор золотых сережек, золотая
брошка, несколько золотых заколок, золотой медальон, золотая цепь, всякие
безделушки из золота - драгоценности, купленные отцом за всю его жизнь.

- Сколько? - спросил я.

Еврей скривился.

- Все это мусор. Я не могу это продать.

- Все равно, сколько? У вас же тут табличка: Платим Самые Высокие Цены
За Старое Золото.

- Ну, может быть, долларов сто, но я не смогу с ним ничего сделать.
Тут золота мало. В основном, дутое.

- Давайте двести и забирайте все.

Он горько ухмыльнулся, черные глаза съежились между лягушачьих век.

- Никогда. Ни за что на свете.

- Ладно, давайте сто семьдесят пять.

Он оттолкнул драгоценности обратно ко мне.

- Уноси. Пятьдесят и ни цента больше.

- Давайте сто семьдесят пять.

Сошлись на ста десяти. Одну за другой он передал мне купюры. Больше
денег, чем я за всю свою жизнь видел. Мне показалось, что я сейчас от
одного их вида в обморок грохнусь. Но виду я не подал.

- Это пиратство, - сказал я. - Вы меня грабите.

- Ты хочешь сказать - благотворительность. Я практически дарю тебе
пятьдесят долларов.

- Чудовищно, - сказал я. - Неслыханно.

Через пять минут я уже был у Джима. Он надраивал стаканы за стойкой.
Приветствие у него не изменилось.

- Здорово! Как на фабрике работается?

Я уселся, извлек пачку банкнот и снова их пересчитал.

- Ну у тебя тут и богатство, - улыбнулся он.

- Сколько я тебе должен?

- Чего? Ничего.

- Ты уверен?

- Ты не должен мне ни цента.

- Я уезжаю из города, - сообщил я. - Обратно в штаб-квартиру. Мне
показалось, я тебе должен несколько долларов. Расплачиваюсь со всеми
долгами.

Он ухмыльнулся деньгам.

- Неплохо, если б ты мне хотя бы половину должен был.

- Тут не все мои. Кое-что принадлежит партии. Командировочные расходы.

- О-о. Так ты партейку расписать собрался на прощанье, а?

- Не такую партию. Я имею в виду Коммунистическую Партию.

- В смысле, русских?

- Можно и так назвать, если хочешь. Их прислал Комиссар Деметриев.

Командировочные.

Глаза у него расширились. Он присвистнул и положил полотенце.

- Так ты коммунист? - Произнес он это не с тем ударением, так, что
рифмовалось с Бакуниным.

Я встал, подошел к двери и выглянул наружу, внимательно осмотрев всю
улицу.

Вернувшись, кивнул в сторону черного хода:

- Там никого нет? - прошептал я.

Джим покачал головой. Я сел. Мы таращились друг на друга в молчании. Я
облизал губы. Он посмотрел на улицу, потом перевел взгляд на меня. Глаза
его то выкатывались из орбит, то снова становились на место. Я прокашлялся.

- Ты можешь держать рот на замке? Ты похож на того, кому я могу
доверять.

Можешь?

Он сглотнул слюну и подался вперед.

- Тихо, - сказал я. - Да. Я коммунист.

- Русский?

- В принципе - да. Дай мне шоколадного эля.

Как будто стилет воткнули ему между ребер. Он боялся отвести от меня
взгляд.

Даже отвернувшись поставить стакан в миксер, он смотрел на меня через
плечо. Я хмыкнул и полез за сигаретой.

- Мы довольно безобидны, - хохотнул я. - Да, вполне.

Он не произнес в ответ ни слова.

Я пил медленно, то и дело хмыкая в паузах. Веселый бесстрашный хохоток
вырывался у меня из горла.

- Нет, в самом деле! Мы вполне человечны. Вполне!

Он смотрел на меня, как на налетчика в банке.

Я снова рассмеялся - весело, заливисто, легко.

- Деметриев об этом услышит. Я расскажу в своем следующем докладе.
Старина Деметриев просто заревет в свою черную бороду. Ах, как же он
заревет от хохота, этот черный русский волк! Но в самом деле - мы
довольно безобидны - вполне.

Уверяю тебя, вполне. Ну в самом деле, Джим. Разве ты не знал? Ну, в
самом деле...

- Нет, не знал...

Я вновь залился хохотом.

- Но конечно же!.. Ну, разумеется ты должен был знать!

Я встал с табурета и расхохотался довольно человечно.