услышал он это не в первую ночь - много ночей прошло, прежде чем она
сказала ему хотя бы, сколько ей лет.
- даже после того, как он стал гостем ее стародевичьей постели. Иногда
ему начинало казаться, будто он с ней совсем не разговаривает, совсем ее
не знает. Будто их две: одна, с которой он изредка видится днем и обме-
нивается словами, ничего не говорящими, поскольку они не для этого и
произносятся: и другая - с которой он лежит ночью, не видя ее и не раз-
говаривая совсем.
ее днем только в субботу после работы и в воскресенье или зайдя в дом за
едой, которую она готовила ему и оставляла на кухонном столе. Иногда она
и сама заходила на кухню, но ни разу не оставалась там, пока он ел, а
иногда, в первые четырепять месяцев его житья в хибарке, она встречала
его у заднего крыльца, и они стояли и разговаривали, почти как незнако-
мые. Они всегда стояли: она - в одном из своих, видимо, бесчисленных,
чистых ситцевых домашних платьев, иногда в деревенском чепце, он - в бе-
лой рубашке, теперь уже чистой, и диагоналевых брюках, по которым каждую
неделю проходился (утюг. Они никогда не присаживались, чтобы поговорить.
Он только раз и видел ее сидящей - когда заглянул в окно на первом этаже
и увидел, что она пишет. Потом он без любопытства заметил, сколько она
получает и отправляет почты и что каждое утро она проводит какое-то вре-
мя за обшарпанным, исцарапанным бюро в одной из почти нежилых, скудно
обставленных комнат первого этажа и усердно пишет; прошел еще год, преж-
де чем он узнал, что получает она личные и деловые документы от полусот-
ни отправителей, а посылает советы, деловые, финансовые и религиозные -
директорам, попечителям, преподавателям, советы личные и практические -
девушкам-студенткам и даже выпускницам десятка негритянских колледжей и
школ на Юге. Время от времени она исчезала из дома на три-четыре дня, и
хотя при желании он мог видеть ее каждую ночь, год прошел, прежде чем он
выяснил, что во время отлучек она посещает школы и беседует с преподава-
телями и учениками. Дела ее вел адвокат-негр в Мемфисе, который состоял
в попечительском совете одной из школ и держал в своем сейфе, помимо за-
вещания, написанную ее рукой инструкцию, как распорядиться ее телом пос-
ле смерти. Узнав это, он понял отношение к ней города, хотя знал, что
городу известно еще меньше, чем ему. Сказал себе: "Значит, здесь меня не
потревожат".
мый дом. Он ни разу не был дальше кухни, куда заходил уже самовольно,
осклабясь, с мыслью: "Сюда она уже не может меня не пустить. Сама небось
знает". Да и на кухню он днем не ходил иначе как за едой, которую она
готовила ему и оставляла на столе. А когда он входил в дом ночью, он
входил, как в первую ночь: он чувствовал себя вором, грабителем, даже
поднимаясь в спальню, где она его ждала. Даже спустя год он входил к ней
так, словно каждый раз заново должен был лишать ее невинности. Словно
каждая ночь ставила его перед необходимостью снова лишить ее того, чего
давно лишил - или не смог лишить и никогда не сможет.
жалоб, почти мужскую сдачу. Духовная уединенность, так долго не нарушав-
шаяся, что ее собственный инстинкт самосохранения принес ее в жертву;
физически воплотившаяся в мужскую силу и стойкость. Раздвоение личности:
с одной стороны - женщина, при первом взгляде на которую в свете подня-
той свечи (а может быть, при первом звуке приближающихся ног в шлепан-
цах) перед ним мгновенно, как пейзаж при вспышке молнии, открылись виды
на прибежище и удобную связь, если не наслаждение; с другой - мужские
мускулы и мужской склад ума, воспитанного наследием и окружением, с ко-
торым он должен был биться до смертного часа. Не было женской нереши-
тельности, не было стыдливости, скрывающей желание и намерение в конце
концов уступить. Казалось, что боролся он с мужчиной, за предмет, не
представлявший для обоих никакой ценности, боролся только из принципа.
а думал, что знаю хорошо". Это было на следующий же день; глядя на нее,
слушая ее, нельзя было представить себе то, о чем вот уже двенадцать ча-
сов знала память; думалось Под одеждой у нее не может быть такого, чтобы
это могло случиться Тогда он еще не работал на фабрике. Почти весь день
он пролежал - на койке, которую она дала ему, в хибарке, куда она пусти-
ла его, - с сигаретой в зубах, закинув руки за голову. "Господи, - думал
он, - как будто я был женщиной, а она мужчиной". Но и это было не совсем
так. Потому что она сопротивлялась до последней секунды. И все же сопро-
тивление было не женское, не то сопротивление, которое ни один мужчина
не может преодолеть, если оно не притворно - ибо женщины не соблюдают
правил физической борьбы. Она же сопротивлялась честно, по правилам, ко-
торые говорят, что при определенном положении кто-то побежден, продолжа-
ет он сопротивляться или нет. В ту ночь он ждал, покуда свет не уплыл из
кухни и затем не появился в ее комнате. Он пошел к дому. Пошел не с вож-
делением, а со спокойной яростью. "Я ей покажу", - сказал он вслух. Он
не старался двигаться тихо. Вошел в дом нагло и стал подниматься по
лестнице; она услышала его сразу.
тил. Он поднялся по лестнице и вошел в комнату. Она была еще одета и,
когда он вошел, обернулась к двери. Но ничего не сказала. Только смотре-
ла на него, пока он шел к столу и, думая: "Сейчас побежит", - задувал
лампу. Он прыгнул к двери, чтобы ее перехватить. Но она не побежала. Он
нашел ее в темноте, на том же самом месте, где она стояла при свете, в
той же позе. Он стал рвать с нее одежду. Приговаривал грубым, сдавленным
тихим голосом: "Я тебе покажу! Покажу, сука!" Она не противилась. Навер-
но, даже помогала ему, слегка изменяя положение конечностей, когда воз-
никала нужда в последней помощи. Но тело ее в его руках было как труп -
разве что не окоченевший. Однако он не отступался; и если руки его
действовали грубо и настойчиво, то только от ярости. "Наконец-то хотя бы
женщину из нее сделал, - думал он. - Теперь она меня ненавидит. Хотя бы
этому ее научил".
не пошел на кухню посмотреть, не оставила ли она ему еды. Ждал заката,
сумерек. "И отвалю", - думал он. Он думал, что больше ее не увидит.
"Лучше отвалить, - думал он. - Не дам ей выгнать меня из хибарки. Хоть
этого не допущу. Не бывало еще, чтобы белая баба меня выставила. Только
черная раз турнула, прогнала меня". И он лежал на койке, курил, ждал за-
ката. В открытую дверь он видел, как спускается солнце, растягивая тени,
становится медным. Потом медное погасло в лиловом, в густых лиловых су-
мерках. Он услышал лягушек, и за открытой дверью полетели светляки, ста-
новясь все ярче по мере того, как темнело. Потом он встал. Все его иму-
щество состояло из бритвы: сунув ее в карман, он был готов в дорогу -
хоть в милю длиной, хоть в тысячу, куда бы ни повела эта улица с неза-
метными поворотами. Однако направился он к дому. Как будто почувствовав,
что ноги несут его туда, он уступил, покорился, сдался, думая Ладно Лад-
но паря, плывя в сумраке к дому, к заднему крыльцу, к двери, которая ни-
когда не запиралась. Но когда он потянул за ручку, дверь не открылась. В
первый миг ни рука, ни сам он этому не поверили; он стоял тихо, еще не
думая, глядел, как рука дергает дверь, слушал бряканье засова. Потом ти-
хо повернулся. Еще не чувствуя гнева. Он пошел к кухонной двери. Ожидая,
что и она заперта. Он не сознавал, что хочет этого, пока не увидел, что
она открыта. Когда он обнаружил, что она не заперта, это было как ос-
корбление. Словно враг, которого он старался растоптать и опозорить,
стоял перед ним, невозмутимый и невредимый, и разглядывал его задумчиво,
с убийственным презрением Войдя на кухню, он не направился к двери в дом
- двери, где она стояла со свечкой в ту ночь, когда он впервые ее увидел
Он пошел прямо к столу, где она оставила ему еду Ему незачем было видеть
Видели руки, тарелки были еще чуть теплые, он думал Выставила для Нигера
Для нигера
тарелку, заносит и держит над головой, а сам напряженно размышлял, глу-
боко и медленно дыша Он услышал свой голос, прозвучавший громко, словно
шла игра "Ветчина", - и видел, как рука с силой швырнула тарелку в сте-
ну, в невидимую стену, выждал, пока смолкнет грохот, снова разольется
тишина, и только тогда взял другую Он держал ее на весу, принюхиваясь На
этот раз пришлось гадать "Бобы или зелень - сказал он - Бобы или шпинат.
Ладно Будем считать, бобы" Он швырнул ее с силой, дождался, пока стихнет
грохот Поднял третью тарелку. "Что то с луком", - сказал он, думая А
приятно Потому мне раньше не пришло в голову "Бабий корм". Швырнул ее
сильно, не торопясь, услышал грохот, подождал Затем услышал новый звук
шаги в доме, приближаются к двери "На этот раз она придет с лампой, -
подумал он, и в голове мелькнуло Если бы оглянулся, увидел бы свет под
дверью А рука в это время опять замахнулась тарелкой Сейчас она почти у
двери "Картошка", - произнес он наконец рассудительно и твердо Он не ог-
лянулся - даже когда услышал, как за дверью отодвинули засов и как отво-
рилась дверь, впустив свет туда, где он стоял, подняв над головой тарел-
ку "Да, это картошка", - сказал он вдумчиво, ничего не замечая вокруг,
как ребенок, играющий сам с собой Теперь он и услышал и увидел, как та-
релка разбилась Затем свет пропал, снова послышался зевок двери, снова
стукнул засов Он так и не оглянулся Он взял следующую тарелку "Свекла, -
сказал он - Все равно, я свеклу не люблю"
работу в пятницу Последний раз он ел в среду ночью Жалованье получил
только в субботу вечером, проработав вторую половину дня сверхурочно В
субботу вечером он поел в городском ресторане - впервые за три дня В дом
он больше не наведывался Первое время он даже не смотрел на него, когда
шел к себе в хибарку или из хибарки. За шесть месяцев он протоптал
собственную тропинку от хибарки к фабрике. Она пролегла прямо, как по
нитке, минуя все дома, почти сразу углубляясь в лес, а из лесу - прямо к
Черепнин Владимир
Прозоров Александр
Каменистый Артем
Панов Вадим
Корнев Павел
Конан-Дойль Артур