риться мне... Только потому, что я, безумец... не пощадил ее гордости,
не помог ей сразу, потому что смерти она боялась меньше, чем меня...
внесла коптившую керосиновую лампу. Я едва удержался, чтобы не схватить
старую каргу за горло... Она поставила лампу на стол... желтый свет упал
на истерзанное тело... И вдруг... вдруг с меня точно рукой сняло всю мою
одурь и злобу, всю эту нечистую накипь страстей... теперь я был только
врач, помогающий, исследующий, вооруженный знаниями человек... Я забыл о
себе... мое сознание прояснилось, и я вступил в борьбу с надвигающимся
ужасом... Нагое тело, о котором я грезил с такою страстью, я ощущал те-
перь только как... ну, как бы это сказать... как материю, как орга-
низм... я не чувствовал, что это она, я видел только жизнь, борющуюся со
смертью, человека, корчившегося в убийственных муках... Ее кровь, ее го-
рячая священная кровь текла по моим рукам, но я не испытывал ни волне-
ния, ни ужаса... я был только врач... я видел только страдание и ви-
дел... и видел, что все погибло, что только чудо может спасти ее... Она
была изувечена неумелой, преступной рукой, и истекала кровью... а у меня
в этом гнусном вертепе не было ничего, чтобы остановить кровь... не было
даже чистой воды... Все, до чего я дотрагивался, было покрыто грязью...
ти, как больная судорожным усилием приподнялась.
нал... Домой... домой!..
жизнь... И я повиновался. Бой принес носилки... мы уложили ее... обесси-
ленную, в лихорадке... и словно труп понесли сквозь ночную тьму домой.
Отстранили недоумевающих, испуганных слуг... как воры проникли в ее ком-
нату... заперли двери. А потом... потом началась борьба, долгая борьба
со смертью...
от испуга и боли. Его лицо вдруг приблизилось к моему, и я увидел белые
оскаленные зубы и стекла очков, мерцавшие в отблеске лунного света, точ-
но два огромных кошачьих глаза. И он уже не говорил - он кричал в парок-
сизме гнева:
кресле, совершающий прогулку по свету, знаете ли вы, что это значит,
когда умирает человек? Бывали вы когда-нибудь при этом, видели вы, как
корчится тело, как посиневшие ногти впиваются в пустоту, как хрипит гор-
тань, как каждый член борется, каждый палец упирается в борьбе с неумо-
лимым призраком, как глаза вылезают из орбит от ужаса, которого не пере-
дать словами? Случалось вам переживать это, вам, праздному человеку, ту-
ристу, вам, рассуждающему о долге оказывать помощь? Я часто видел все
это, наблюдал как врач... Это были для меня клинические случаи, некая
данность... я, так сказать, изучал это - но пережил только один раз... Я
вместе с умирающей переживал это и умирал вместе с нею в ту ночь... в ту
ужасную ночь, когда я сидел у ее постели и терзал свой мозг, пытаясь
найти что-нибудь, придумать, изобрести против крови, которая все лилась
и лилась, против лихорадки, сжигавшей эту женщину на моих глазах... про-
тив смерти, которая подходила все ближе и которую я не мог отогнать. По-
нимаете ли вы, что это значит - быть врачом, знать все обо всех болез-
нях, чувствовать на себе долг помочь, как вы столь основательно замети-
ли, и все-таки сидеть без всякой пользы возле умирающей, знать и быть
бессильным... знать только одно, только ужасную истину, что помочь
нельзя... нельзя, хотя бы даже вскрыв себе все вены... Видеть беспомощно
истекающее кровью любимое тело, терзаемое болью, считать пульс, учащен-
ный и прерывистый... затухающий у тебя под пальцами... быть врачом и не
знать ничего, ничего... только сидеть и то бормотать молитву, как дрях-
лая старушонка, то грозить кулаком жалкому богу, о котором ведь знаешь,
что его нет. Понимаете вы это? Понимаете?.. Я... я только... одного не
понимаю, как... как можно не умереть в такие минуты... как можно, пос-
пав, проснуться на другое утро и чистить зубы, завязывать галстук... как
можно жить после того, что я пережил... чувствуя, что это живое дыхание,
что этот первый и единственный человек, за которого я так боролся, кото-
рого хотел удержать всеми силами моей души, ускользает от меня куда-то в
неведомое, ускользает все быстрее с каждой минутой и я ничего не нахожу
в своем воспаленном мозгу, что могло бы удержать этого человека...
у ее постели - я дал ей морфий, чтобы успокоить боли, и смотрел, как она
лежит с пылающими щеками, горячая и истомленная, - да... когда я так си-
дел, я все время чувствовал за собой глаза, устремленные на меня с неис-
товым напряжением... Это бой сидел там на корточках, на полу, и шептал
какие-то молитвы... Когда наши взгляды встречались, я читал в его гла-
зах... нет, я не могу вам описать... читал такую мольбу, такую благодар-
ность, и в эти минуты он протягивал ко мне руки, словно заклинал меня
спасти ее... вы понимаете - ко мне, ко мне простирал руки, как к богу...
ко мне... а я знал, что я бессилен, знал, что все потеряно и что я здесь
гак же нужен, как ползающий на полу муравей... Ах, этот взгляд, как он
меня мучил... эта фанатическая, слепая вера в мое искусство... Мне хоте-
лось крикнуть на него, ударить его ногой, такую боль причинял он мне...
и все же, я чувствовал, что мы оба связаны нашей любовью к ней... и тай-
ной... Как притаившийся зверь, сидел он, сжавшись клубком, за моей спи-
ной... Стоило мне сказать слово, как он вскакивал и, бесшумно ступая бо-
сыми ногами, приносил требуемое и, дрожа, исполненный ожидания, подавал
мне просимую вещь, словно в этом была помощь... спасение... Я знаю, он
вскрыл бы себе вены, чтобы ей помочь... такова была эта женщина, такую
власть имела она над людьми, а я... у меня не было власти спасти каплю
ее крови... О, эта ночь, эта ужасная, бесконечная ночь между жизнью и
смертью!
ни высокомерия, ни холодности... они горели влажным, лихорадочным блес-
ком, и она с недоумением оглядывала комнату. Потом она посмотрела на ме-
ня; казалось, она задумалась, стараясь вспомнить что-то, вглядываясь в
мое лицо... и вдруг... я увидел... она вспомнила... Какой-то испуг, не-
годование, что-то... что-то... враждебное, гневное исказило ее черты...
она начала двигать руками, словно хотела бежать... прочь, прочь от ме-
ня... Я видел, что она думает о том... о том часе, когда я... Но потом к
ней вернулось сознание... она спокойно взглянула на меня, но дышала тя-
жело... Я чувствовал, что она хочет говорить, что-то сказать... опять ее
руки пришли в движение... она хотела приподняться, но была слишком сла-
ба... Я стал ее успокаивать, наклонился над ней... тут она посмотрела на
меня долгим, полным страдания взглядом... ее губы тихо шевельнулись...
это был последний угасающий звук... Она сказала:
пролепетала:
взглядом... нежным, теплым, благодарным... да, поистине, поистине благо-
дарным... она хотела еще что-то сказать, но ей было слишком трудно...
Долго лежала она, обессиленная, с закрытыми глазами. Потом начался
ужас... ужас... еще долгий, мучительный час боролась она. Только к утру
настал конец...
колокол - один, два, три сильных удара - три часа. Лунный свет потуск-
нел, но в воздухе уже дрожала какая-то новая желтизна, и изредка налетал
легкий ветерок. Еще полчаса, час, и настанет день, и весь этот кошмар
исчезнет в его ярком свете. Теперь я яснее видел черты рассказчика, так
как тени были уже не так густы и черны в нашем углу. Он снял шапочку, и
я увидел его голый череп и измученное лицо, показавшееся мне еще более
страшным. Но вот сверкающие стекла его очков опять уставились на меня,
он выпрямился, и в его голосе зазвучали резкие, язвительные потки.
один в чужом доме, один в городе, не терпевшем тайн, а я... я должен был
оберегать тайну... Да, вообразите себе мое положение: женщина из высшего
общества колонии, совершенно здоровая, танцевавшая накануне на балу у
губернатора, лежит мертвая в своей постели... При ней находится чужой
врач, которого будто бы позвал ее слуга... никто в доме не видел, когда
и откуда он пришел... Ночью внесли ее на носилках и потом заперли дверь,
а утром она уже мертва... Тогда лишь зовут слуг, и весь дом вдруг огла-
шается воплями... В тот же миг об этом узнают соседи, весь город... и
только один человек может все это объяснить... это я, чужой человек,
врач с отдаленного поста... Приятное положение, не правда ли?
слуга, который читал малейшее желание в моих глазах; даже этот полуди-
карь понимал, что борьба здесь еще не кончена. Мне достаточно было ска-
зать ему: "Госпожа желает, чтобы никто не узнал, что произошло". Он пос-
мотрел мне в глаза влажным, преданным, но в то же время решительным
взглядом: "Yes, sir" [10]. Больше он ничего не сказал. Но он вытер с по-
ла следы крови, привел все в полный порядок - и эта решительность, с ка-
кой он действовал, вернула самообладание и мне. Никогда в жизни не про-
являл я подобной энергии и уж, конечно, никогда больше не проявлю. Когда
человек потерял все, то за последнее он борется с остервенением - и этим
последним было ее завещание, ее тайна. Я с полным спокойствием принимал
людей, рассказывал им всем одну и ту же басню о том, как посланный за
врачом бой случайно встретил меня по дороге. Но в то время как я с прит-
ворным спокойствием рассказывал все то, я ждал... ждал решительной мину-
ты... ждал освидетельствования тела, без чего нельзя было заключить в
гроб ее - и вместе с ней ее тайну... Не забудьте, был уже четверг, а в
субботу должен был приехать ее муж...