Едва лишь прослышал, что обожаемый его Ульфила в Константинополь прибыл, что по настоянию его в Константинополе собор собирается, – так сразу все дела свои бросил и примчался очертя голову.
На подступах к сорока годам поредели золотые кудри Меркурина, со лба отступили, открыв залысины. Но большой рот все так же улыбчив, в светлых глазах все те же искры пляшут.
Ворвался в ульфилины апартаменты, на ходу звонко стражу обругав, чуть с ног епископа не сбил – тот навстречу поднялся. Расцеловал Меркурина Ульфила, усадил рядом с собой, улыбкой просиял.
Меркурин с Фритилой мельком переглянулся – ревниво и неприязненно; поздоровался доростольский епископ с готским пресвитером, сторожевой собакой при волке епископе, а после с разбегу о своих делах затараторил.
И как указы государевы против ариан, один другого свирепее, у себя в Доростоле ловко обходит.
И как у него в Доростоле двух манихеев выловили и без худого слова повесили.
И как он, Меркурин, с одним доростольским землевладельцем судился из-за беглого раба, который в церкви укрывался.
Поначалу Фритила от негодования так и кипел. Безмолвно кипел, сохраняя невозмутимое выражение на грубом лице. От меркуринова себялюбия Фритилу чуть наизнанку не выворачивало. Только и звону, что «я», «я», «я»!..
А Ульфила слушает – голову приклонил, глазами в одну точку уставился. Лицо у патриарха даже поглупело как будто. Еще бы, дитя любимое вернулось.
И чем дольше глядел Фритила на своего епископа, тем крепче понимал: коли любит он Ульфилу, так и Меркурина полюбить должен, каким бы суетным и вздорным тот ни был. И, вздохнув тишком, за тяжкий труд этот взялся: Меркурина любить.
Как утомился от болтовни Меркурин и от Ульфилы вышел, чтобы по городу прогуляться, Фритила следом пошел.
Нагнал.
Поговорили немного о том, как дела в столице идут. Атанариха помянули. Его в другом здании обширного дворца разместили вместе с дружиной, чтобы с Ульфилой не встретился по случайности. Об императоре поговорили – каков из себя и как в беседе держится.
Вдруг спросил Меркурин Фритилу (а сам глаза отвел):
– А что, Ульфила будто нездоров?
За вопрос этот сразу простил Фритила Меркурину изобильную его болтливость. И, простив, тут же попрекнул.
Спросил:
– Неужто заметить успел, за разговорами-то о собственной персоне?
Покраснел Меркурин до корней золотых волос. Еще милее он Фритиле стал.
– Успел, – пробормотал Меркурин Авксентий.
И сказал Фритила то, ради чего, собственно, и нагнал епископа доростольского, когда тот из ульфилиных покоев вышел:
– Ульфила умирает. Со своими, как уезжал, навсегда прощался. Удержи его здесь, на земле, Меркурин Авксентий. Ибо тебя он любит и, может быть, не захочет оставлять.
Меркурин Фритилу за руки взял, обещал торжественно. Видел Фритила, что не на шутку взволнован Меркурин Авксентий, а потому успокоился.
На самом же деле в то, что Ульфила может умереть, Меркурин не поверил. И потому вскорости все дурные мысли из головы выбросил вон, а вместе с ними – и обещание, данное Фритиле.
Да и то сказать: кому под силу удержать на земле душу праведника, когда она уже разворачивает необъятные крылья свои?..
* * *
– Атанарих!..
От возбуждения так и трясся Меркурин Авксентий, когда ворвался к Ульфиле с новостью – рано утром, с рассветными лучами. Епископ не спал, писал что-то, яростно царапая стилосом. Когда Меркурин помешал ему, резким движением переломил табличку. Обломки в угол бросил.
Меркурин извинился за вторжение и сделал было попытку улизнуть – епископ явно был не в духе. Но его остановили, сердитым кивком велели сесть и выкладывать, в чем дело. Меркурин пристроился на складной табурет – слишком низкий по его росту (видимо, предназначен для женщины, а в покоях, отведенных Ульфиле, оказался по недосмотру дворцовой прислуги).
– Что случилось? – спросил Ульфила.
Меркурин буквально видел, как Ульфила свернул шею своему гневу, точно цыпленку.
– Атанарих, нечестивец и гонитель, которого Феодосий принял как брата… – Запнулся и одним духом выпалил: – Он умер!
Ульфила вздрогнул всем телом.
– Что?
Меркурин Авксентий уже посмелел, успокоился.
– Да, умер. Вчера. Его с перепою хватил удар, так говорят слуги следом за врачами. Но я думаю, что это рука Господня покарала его за все то зло, которое он причинил нам…
Говорил еще долго, захлебываясь и торжествуя. Ульфила почти не слушал. Он никогда не встречался с Атанарихом лицом к лицу. Соприкасался только с последствиями: испуганные люди, бежавшие от гонения, следы пыток на их телах. И все они в голос твердили: Атанарих зверь, Атанарих жег людей в церквях, Атанарих не щадил ни детей, ни женщин, своими руками мучил и убивал; на его черной совести сотни жертв.
И сказал Меркурин Авксентий, епископ Доростольский, такое надгробное слово князю готскому Атанариху:
– Хотел сделать нас трусами и отступниками, но когда случалось так, чтобы грехи грешника не пали на его же голову? Те, кого унизить мнил, возвысились настолько, насколько пал гонитель их. Думал сделать нас предателями, а сделал мучениками. И сейчас лежит во прахе, а вера торжествует.
И сказал епископ Ульфила:
– Я хочу его видеть.
Встал, из комнаты пошел. А Меркурин Авксентий сидеть остался, рот приоткрыв. Кто сочтет шаги праведника, кто предвидит, куда повлечет его сердце? В том, что касалось Ульфилы, Меркурин Авксентий никогда не сомневался: любой шаг его ко благу. Но постигнуть – даже и не дерзал.
Ульфила вышел в сад и только там понял, насколько душно было в комнатах. Утренняя прохлада обступила его, и он поневоле замедлил шаги.
Дворцовая охрана сперва приняла его за кого-то из готских дружинников – их ввела в заблуждение молодая походка. Потому никто из солдат не удивился, видя, как еще один варвар приближается к покоям, которые занимал Атанарих. И только когда Ульфила подошел, поняли свою ошибку.
Ульфила не стал ничего объяснять. Просто вошел, и ни один не посмел остановить его.
В комнате, где лежал мертвый князь, стоял тяжелый сладковатый запах. Ульфила остановился, явственно ощущая чужое горе.
Кто лежал сейчас перед дружинниками Атанариховыми? Гонитель истины, слуга дьявола, жалкий прах, возомнивший себя вершителем судеб человеческих?
Перед ними лежал их вождь, отец, друг, деливший с ними горе и радости. Всю жизнь положил Атанарих за племя свое. Не его вина, что горя было больше, чем радости; заблуждений больше, чем правды. Слеп был, и не нашлось никого, кто отворил бы ему глаза. Умирать перед лицом его за веру свою – умирали; только, видать, того оказалось недостаточно.
Стоял Ульфила; на Атанариха смотрел.
Вези пригнали к телу умершего десяток женщин, в храмах старой веры обученных причитать по покойнику. А чтобы плакали слезами неподдельными, крепко избили их. И надрывались плакальщицы от страха, боли и обиды, потому что вези по своему горю плакать не умели.
Ульфила сказал вполголоса:
– Я Ульфила.
И ждать стал: что будет?
И было!
Всего наслушался.
Христиане готскую гордость продали, на поклон к ромеям пошли, атанарихово дело предали! Он, Ульфила, в племя раскол внес и сделал так, что брат восстал на брата, дети стали глухи к голосу крови и перестали слушать отцов, жены проявили непокорство мужьям. Виданое ли дело? Когда такое бывало? Через предательство это и Фритигерн возвысился. Слабым стал Атанарих, ибо уменьшились истинные вези, которые держались отцовского обычая. А не отцовским ли обычаем побеждали из года в год, не богами ли прежними сыты и пьяны бывали?
Молчал Ульфила. Позволял им кричать, сколько хотели. Когда же обессилели вези от горя и гнева, сказал им:
– Хотя бы баб этих наемных постыдились. Воины, а раскисли, как женщины.
И устыдились вези. Плакальщиц взашей выгнали, слезы вытерли и на Ульфилу хмуро уставились. Что тебе нужно здесь, епископ?
Сказал им Ульфила:
– С тем проститься хочу, кто вознес веру мою на вершину славы.
Ничего не поняли вези. Расступились. И подошел Ульфила к смертному ложу Атанариха, в лицо своего гонителя взглянул и долго так стоял в неподвижности.
Круглое, потемневшее, с широкими бровями-дугами, сдвинутыми у переносицы будто в вечном споре, было лицо это слишком еще полно страсти, и гнева, и изумления.
Склонился Ульфила и поцеловал хмурый лоб Атанариха; после же на колени стал и молиться хотел, но не мог, ибо охватило его смятение. Закрыл лицо руками.
Тогда подошел к нему один вези, за руку взял. Удивленно посмотрел на него Ульфила.
Сказал этот вези:
– В детстве мать окрестила меня в твою веру и отца склонила сделать то же. Атанарих убил тех, кто родил меня на свет, а меня взял к себе в седло. С тех пор заменил мне мать и отца и заботился обо мне так, будто я один из его сыновей. Скажи, Ульфила, неужели мой отец, который лежит здесь мертвый, действительно проклят во веки веков, как кричат о том твои собратья?
– Не знаю, – ответил на это Ульфила.
И вдруг, точно узел тугой развязался, слезы хлынули у него из глаз. Плакал над Атанарихом и все не мог остановиться.
* * *
В Константинополе приезжий человек теряется. Ухватит Великий Город в свои загребущие лапы – лучше не рыпайся. Только одно и спасает: не один ты таков, много вас таких в столице Феодосия.
И на удивление быстро привыкает человек к Городу. Трех дней не пройдет, а он уж и старожилом себя чувствует на той улице, где постоялый двор. Да и близлежащие переулки обжиты. Ибо всегда найдется новичок, еще менее твоего со столицей знакомый.
И хоть мнил себя Фритигерн постоянным исключением из любых правил, а и он подчинился общему закону. И вот стал и знаком, и люб ему этот шумный, вздорный город – балованное дитя на коленях огромной Империи. Нравились Фритигерну красивые высокие дома и тщательно ухоженные сады, пение воды в фонтанах и неутихающие протяжные крики уличных разносчиков; веселили его лица в толпе – всех цветов и оттенков кожи.
И сам он, Фритигерн, был настоящим украшением этой пестрой связки бус, константинопольской толпы, – рослый варварский князь в богатой одежде, украшенной мехами и золотом, обильно, но с соблюдением тщательно выверенной меры.
Император Феодосий принял его со всевозможным радушием. Они с Фритигерном сразу глянулись друг другу.
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Корнев Павел
Володихин Дмитрий
Сертаков Виталий