о ее непоколебимую покорность. Лицо ее лучше слов утверждало, что взгляды
никогда не меняются, что земля не движется - что она застыла на месте, что
из-за этого разоренного пространства идет спор между двумя вечными
началами - Добром и Злом. Они смотрели друг на друга, как обитатели разных
миров, но, подобно воюющим сторонам на Рождество, они заключили временное
перемирие.
жениться... по закону.
согласия.
бы твой отец написал письмо...
Понятия не имею, как такие дела делаются. Может, он сходит в мэрию? Мистер
Друитт мог бы это устроить.
ли, кто был здесь и говорил на дознании?..
устремилась из комнаты к перилам, к падению, к тому самому дню... Кто-то
внизу включил радио, может быть, это Кьюбит постарался создать поэтическую
обстановку. Музыка с воем поднималась мимо телефона вверх по лестнице,
проникала в комнату; где-то в отеле играл оркестр, заканчивалась дневная
программа. Радио отвлекло ее, и он стал размышлять о том, сколько недель
или месяцев - о годах он боялся и думать - ему придется отвлекать ее мысли
в сторону при помощи игры в благородство или любовных утех. Но наступит
день, когда он снова будет свободен... Протянув к ней руки, как будто она
была сыщиком, готовым надеть ему наручники, он сказал:
губы его дрогнули при этой мысли, - нам потребуется пара дней, не больше,
чтобы пожениться.
ох, давным-давно, его охватила тревога. Бледно-зеленое море плескалось по
гальке, зеленая вышка "Метрополя" напоминала выкопанную из земли
позеленевшую монету, пролежавшую там целую вечность. Чайки летели к
верхней набережной, пронзительно крича и кувыркаясь в солнечных лучах;
известный писатель, всматриваясь в морскую даль, выставил свое
одутловатое, чересчур знаменитое лицо в окне "Ройал Альбион". День был
такой ясный, что можно было разглядеть берега Франции.
за Олд-Стейн улицы становились все уже: убогость, скрытая, как обвислая
грудь за роскошным корсажем. Каждый его шаг был отступлением. Он думал,
что навсегда избавился от всего этого, находясь на другом конце бескрайней
главной набережной, но сейчас страшная нищета опять тащила его к себе:
лавчонка Саломеи, где за пару шиллингов можно подстричься, в том же
помещении гробовщик, делающий гробы из дуба, вяза или свинца, на витрине
ничего нет, кроме детского гробика, покрытого давней пылью, да
прейскуранта Саломеи. Цитадель Армии спасения с зубчатыми стенами стояла
прямо на подступах к его дому. Он узнавал все вокруг, и ему было стыдно,
как будто они, его родные места, должны были простить его, а не он имел
право укорять их за свое мрачное и безрадостное прошлое. Он миновал дом
для приезжих "Альберт" (прекрасные условия для путешественников) и,
наконец, добрался до вершины холма - самого центра разрушения. Болтающийся
водосточный желоб, окна с выбитыми стеклами, железная кровать в
палисаднике величиной не больше стола. Половина участка района Парадиз
была разворочена, как от бомбежки, дети играли на покатой куче булыжника,
остатки очага напоминали о том, что здесь когда-то были дома; на столбе,
вкопанном в развороченный гравий и асфальт, - щит, обращенный к грязной,
разрытой дороге; на нем - объявление муниципалитета о новых квартирах -
вот и все, что осталось от района Парадиз. Его дом исчез - яма между
булыжниками, быть может, обозначала место бывшего очага, комната у
поворота лестницы, та самая, где происходили субботние ночные забавы,
теперь просто исчезла. Он с ужасом подумал: "Неужели это все опять будет
построено для таких, как я... как пустое место оно выглядит лучше".
же. Не к чему больше бунтовать, придется жениться на ней, нужно обеспечить
себе безопасность. Мальчишки с игрушечными пистолетами рыскали между
кучами булыжника, группа девочек угрюмо следила за ними. Ребенок с
железным обручем на ноге, хромая, налетел на него, он оттолкнул его прочь;
кто-то пронзительно крикнул: "Уймите их!"... Эти люди вернули его мысли к
прошлому, и он ненавидел их за это. То был словно зов его кошмарного
детства, поры его невинности, но невинности здесь не было. Пришлось бы
вернуться к самым истокам человеческой жизни, чтобы обнаружить ее;
невинным был только слюнявый рот грудного ребенка, беззубые десны,
хватающиеся за сосок, пожалуй, даже и не это - невинность была только в
первом крике сразу после появления на свет.
отворилась, Роз высматривала его сквозь разбитое окошко.
продолжала:
деньги... они ведь не понимают, что иногда человек остается без работы.
и лестница, устланная старыми газетами. На верхних ступеньках среди
грязных пятен с газеты глядело смуглое детское личико Вайолет Кроу,
изнасилованной и зарытой под Западным молом в 1936 году. Он отворил дверь:
у закопченного кухонного очага с холодным погасшим углем сидели на полу
родители Роз. У них был приступ хандры - они молча взглянули на него,
равнодушные и надменные: маленький, тощий пожилой мужчина, лицо, как
иероглифами, изборождено морщинами страданий, терпения и подозрительности;
женщина - средних лет, тупая, злобная... Посуда была невымыта, печка
нетоплена.
ничего делать, даже разжечь огонь. Честное слово, я люблю, когда в доме
чисто. Наш дом таким не будет.
мне нужно получить ваше разрешение.
была блестящая фарфоровая безделушка, принадлежавшая только им одним,
что-то такое, что они могли показать соседям как "свое собственное".
на Роз или нет?
гордиться...
другой конец комнаты.
дела. Не хотим, не хотим, не хотим!
фанатизм, напомнивший Малышу Роз.
свою хандру.
подзаработать... - Он оглядел грязную и жалкую комнату. - Я думал, может,
вам пригодятся десять фунтов... - Он видел, как сквозь тупое, злобное
молчание просачиваются недоверие, жадность, подозрительность.
граммофонная пластинка. Он погрузился в раздумье, видно было, как мысли
его теснили одна другую.
свое упорство.
останусь.
обратился к Малышу: - Мы не можем отпустить Роз... даже за десять
бумажек... да еще с неизвестным человеком. Откуда мы знаем, что ты будешь
хорошо с ней обращаться?
мы не станем препятствовать, если Роз устроится получше... только очень уж
ты молод.
отказывайтесь.
мужчина.