Чтение 35–й страницы книги ~Черное сердце~

- Кто такая Тиса?

- Я не знаю, - солгал он.

***

Киеу сидел по-турецки на коврике в центре комнаты и изучал только что
составленный им гороскоп. Хотя Преа Моа Пандитто и был категорически против
гороскопов, для Киеу существовала связь между буддистскими учениями и
астрологией, и связь крепкая. И буддизм, и астрология были для него не
учениями, а образом жизни, этот образ жизни он не только не подвергал
сомнению - он о нем просто не задумывался. Жил, и все. В нем он видел
последовательность времен и место каждого конкретного существа в этой
последовательности, его особую нишу. Дом.

Когда он был у красных кхмеров, то вынужден был от всего этого
отказаться. Для них что буддистские монахи, что проститутки, что астрологи -
все были отбросами общества, ?паразитами?. И пока он был у красных кхмеров,
он должен был разделять из воззрения.

Аспекты, влияния, ?дома?... На первый взгляд все эти элементы казались не
связанными между собой. Но чем дольше он изучал таблицу, тем яснее видел,
что эта связь существует. Как будто событиями управляли какие-то невидимые
силы. И пусть он видел лишь намек, если намек верен, он должен будет
предпринять самостоятельные действия.

Во всем, кроме этого, Киеу беспрекословно подчинялся Макоумеру. Он
полагался на него безоговорочно. Но мир астрологии - это было нечто иное.
Макоумер его не понимал, а в областях, где он ничего не понимал, он не мог
действовать.

Киеу отложил ручку и бумагу, закрыл глаза. Он чувствовал атмосферу дома,
она была для него живой, и в этом живом дыхании дома он ощущал чью-то боль -
то было одиночество Джой. Да, весь дом держался на ней, но, как Киеу видел,
они с Макоумером редко бывали в чем-нибудь едины. Они вообще редко
соприкасались душами. Ее одиночество и печаль казались Киеу жестокими и
несправедливыми, как казалось ему жестоким и несправедливым его собственное
детство. Его рука начала дрожать - совсем так, как дрожала рука в кошмарах,
когда в них являлась Малис. В кошмарах, лишавших его сна.

На нем была просторная черная хлопчатобумажная рубашка и штаны, которые
держались на продернутом в пояс шнурке. Обуви на ногах не было. Форма
красных кхмеров. И хотя ее с тех пор многократно стирали, казалось, она все
еще хранила запах тех дней огня и смерти в Камбодже - никакие стиральные
порошки не могли уничтожить эту вонь.

И все же он отказывался выбрасывать эти тряпки. Более того, в
определенных ситуациях предпочитал надевать именно их. Как ни странно, в них
он обретал какую-то темную силу, помогавшую ему выдерживать те дни и ночи,
когда его терзали кошмары воспоминаний.

А порою, открывая нижний ящик комода и обнаружив там выстиранный и
аккуратно сложенный наряд, он задавал себе вопрос: откуда он? Кому
принадлежит? И с трудом вспоминал, что именно ему.

Он сидел в самом центре помещения подвального этажа. ?Я ищу убежища в
Будде?, - начал он ритуальное песнопение, настраиваясь на голос вселенной и
немигающим взором глядя на маленького бронзового Будду, окруженного
двенадцатью тонкими благовонными свечами. Они медленно тлели, и дымок от них
тянулся прямо вверх, словно пальцы, указывающие Путь. Он скользил подлинному
извилистому коридору памяти, связывающему его с прошедшими столетиями. Он
видел себя мысленным взором: черный ворон, горящая земля, реки крови,
карканье, низвергавшееся с небес. Он превращался в рыбу в ручье, в тигра в
густом кустарнике, в змея, свернувшегося у старого пня. И деревом стал он,
травою, растущей у его корней, горячим ветром, шелестящим в листве. А потом
он стал никем и ничем, он стал свободно парящим, лишенным ?эго? святым.

Но это состояние длилось недолго. Малис! Его глаза распахнулись, и он
вскочил. Ноги словно налились свинцом - он почувствовал это, когда шел к
секретеру из розового дерева. Дверца его держалась на хитром замке из меди.
Он снял с шеи маленький медный ключик на шнурке, вставил в замок, открыл.

Достал из секретера стальной инструмент с обтянутой кожей рукояткой. Этот
инструмент, примерно в фут длиной, был круглым, к рукоятке прикреплена
кожаная петля. Киеу продел в нее руку, крепко обхватил рукоятку - она была
сделана по руке, словно ратная рукавица. И он почувствовал спокойствие,
которое должно было прийти к нему с молитвой, но не пришло.

И тихо, тенью заскользил по комнате. Комната была освещена лишь голой,
без абажура, лампочкой. У стены стояла старая потертая кушетка, телевизор
образца пятидесятых годов - со скругленной трубкой, на полу лежали сложенные
в стопки вещи. А с потолка свисала тяжелая боксерская груша. Она была
испещрена порезами, будто какая-то гигантская кошка пробовала на ней свои
когти.

Киеу, глядя куда-то в сторону, двигался к груше. Подойдя приблизительно
на два фута, он с такой стремительностью взмахнул левой рукой, что любой,
который бы при этом присутствовал, счел бы, что никакого движения и не было,
что это только мираж.

Однако груша на огромной скорости отлетела от Киеу, а он, заведя за
голову руку с зажатым в ней инструментом, из которого от резкого движения
вылетел стальной прут трех футов длиной, движением кисти послал инструмент
вперед. Раздался резкий свистящий звук, и прут с огромной силой ударил по
летавшей, словно маятник тяжеленной груше. Киеу кружил вокруг груши,
методично нанося удары, терзая ее шкуру. Тяжелая цепь, на которой висела
груша, жалобно скрипела.

Ярость сжигала его сердце. В сердце его была незаживающая, гниющая рана,
края которой были чернее ночи.

Его глаза были плотно закрыты, мускулы напряжены, он вновь чувствовал
жаркий влажный воздух Пномпеня. Он видел себя, сидевшим по-турецки и
смотревшим на Малис. Она танцевала, в ее волосах играли блики света, руки ее
совершали бесконечные волнообразные движения, тело изгибалось. Она идет,
движется к нему...

Нет, нет, нет... Теперь лишь это повторял он, снова и снова нанося
разящие удары, пот бежал по его гибкому, мускулистому телу.

Отвергнут, отвергнут, отвергнут - кричал его разум. И Джой отвергнута
тоже. Как это все ужасно...

Откуда-то сверху раздался звук, и он обернулся. Взгляд его был черен и
пуст. Киеу стоял, широко расставив ноги, занеся над головой для очередного
удара прут.

Человек, стоявший на верхней ступеньке лестницы, помедлил, будто не
решаясь, потом все же спустился. Киеу увидел, что это была Джой Трауэр.

- Ой, - сказала она, - а я и не знала, что здесь кто-то есть.

Киеу вернулся к занятиям. Лицо его блестело от пота. Джой постояла
немного, вздрагивая при каждом ударе, потом собралась было уйти, но
передумала.

- Ужин готов...

Киеу кивнул. Он продолжал наносить удары по тяжелой кожаной груше.

- Но если вы... - Джой помолчала, - я знаю, что вы занимаетесь каждый
день, - стальная плеть с чавканьем вгрызалась в кожу, - и я не хочу вам
мешать, - ее взгляд не отрывался от Киеу. - Я бы никогда не посмела
беспокоить вас во время молитвы.

Пот лил с него градом, он сбросил черную блузу. Спина и грудь его
блестели.

- Я не знаю, что случилось, - говорила Джой, не обращая внимания на его
молчание, - но я вдруг почувствовала себя такой одинокой в пустом доме, -
?чавк?, ?чавк? вгрызалась плеть. - Извините, что я пришла, но мне... мне
захотелось хоть с кем-то пообщаться.

Киеу опустил прут. Ярость еще клокотала в нем, но уже не так бурно -
физическая нагрузка на время изгнала из него демонов. Он повернулся к ней
лицом. Дыхание его было теперь совершенно ровным.

- Конечно, вам не понравится то, что я вам сейчас скажу, но с ним я не
чувствую себя счастливой... Он не может сделать меня счастливой, - это
вырвалось у нее непроизвольно, и она отвела глаза.

Господи, она и Макоумер... Они бесконечно кружили вокруг друг друга,
словно искали что-то, что им никогда не суждено найти. Как неловко
получилось... Почему ей просто не повернуться и не уйти из подвала? Но она
не могла подняться наверх, одиночество подавляло ее. Или за ее нежеланием
уходить стояла иная причина?

- Ну скажите хоть что-нибудь, - проговорила она, подняв на него глаза. -
Хоть что-нибудь... - и умолкла. Его взгляд поглотил ее разум, ее тело, ее
чувства. Он словно опалил ее жаром, сила его личности преодолела разделявшее
их расстояние и коснулась ее, словно невидимая рука. Она почувствовала, как
напряглись мышцы на внутренней стороне ее бедер.

Да, думал Киеу, Макоумер не сделал ее счастливой. Возможно, это не его
вина. Природа - тот зверь, которого укротить невозможно. Макоумер был гением
по природе своей, и он по-настоящему любил Киеу - без этого он не был бы
Макоумером, а Киеу был бы мертв, как мертвы Сам и Малис, как вся его семья,
погребенная в истерзанной земле Кампучии.

Киеу знал свой долг. Если он доставит Джой радость, если он рассеет ее
боль, тем самым он отблагодарит Макоумера. Он знал, как важны для Макоумера
Джой и ее брат. Если Джой не найдет удовлетворения в стенах этого дома, она
станет искать его где-то на стороне. Такого Киеу позволить не мог.

Он видел ее слезы, он понял ее боль. То, что он должен и может совершить,
он совершит ради Макоумера. И если он не даст Джой то, чего она жаждет, он
оскорбит Макоумера.

- Вы должны научиться слышать большее, чем слова. Вы должны научиться
слушать не только ушами, но глазами и сердцем, - он подошел к ней достаточно
близко, чтобы почувствовать трепет ее тела, биение сердца - то ли от страха,
то ли от волнения.

Ей вдруг показалось, что стены вокруг ожили, задышали, она услышала
басовитое рокотание кондиционера, почувствовала на щеке дуновение ветерка из
невидимой щели. Она глубоко вдохнула запах этой комнаты - запах влажности,