Чтение 35–й страницы книги ~Репортер~

согласился вписать и это), перерождением людей. (Каких?) Исторические
примеры таких перерождений известны. Стоит назвать имена Бриана, Муссолини
и так далее... (Муссолини начинал как социалист, стоявший на левых
позициях.) И у нас было перерождение, которое привело нас ("нас"! Понятно,
он не мог назвать Сталина) в лагерь, очень близкий по своим установкам, по
своеобразию к кулацкому преторианскому фашизму".

Я поразился, вдумавшись в эту фразу... Интеллигент, каким был
Бухарин, не мог поставить рядом два понятия: "кулак" и "преторианская
гвардия". Употребление слова "кулацкий" - в чем его начиная с двадцать
девятого года обвиняли - позволило ему сохранить термин "преторианский
фашизм", то есть "личная охрана диктатора", "всепозволенность"... И - в
конце: "Чудовищность моих преступлений безмерна, особенно на новом этапе
борьбы СССР". Какой борьбы? За что? Или он уже тогда ощущал поворот
Сталина к возможности союза с Гитлером? Или же был убежден, что после
смерти Сталина неминуемо всплывет все то, что Коба хотел уничтожить? Или,
понимая, что народ ждет борьбы, он винился, что помог Сталину в его
триумфальном восшествии на вершину власти?

Даже в тех огрызках допросов, которые прошли в печать (как? не возьму
до сих пор в толк), он бился с Вышинским за каждое слово. Нельзя не
дивиться тому, как много Бухарин смог прокричать потомкам: "Здесь прошли
два показания относительно шпионажа - Шаранговича и Иванова, то есть двух
провокаторов..." Или: "По мысли Томского, составной частью
государственного переворота было чудовищное преступление: арестовать
Семнадцатый партийный съезд, Пятаков против этой мысли возражал: это
вызвало бы исключительное возмущение среди масс..."

Находясь в тюрьме тринадцать месяцев, Бухарин знал, что к тому
времени почти семьдесят процентов участников семнадцатого съезда были не
только арестованы Сталиным, но и расстреляны, - грех было не понять его
молящего намека! А ведь мы не захотели возмутиться, даже понять не
захотели, испугались.

В другом месте он говорит: "Летом тридцать четвертого года Радек
сказал, что от Троцкого получены директивы, он ведет с немцами переговоры.
Троцкий обещал немцам целый ряд территориальных уступок - после
восстановления права советских республик на выход из СССР, - в том числе и
Украину". Но ведь кто, как не Бухарин, знал, что право республик на выход
из СССР формально не отменялось, - это же краеугольный камень ленинской
национальной политики! Зачем он говорил эту чушь? Кому? Нам! Чтобы мы
поняли, с кем ему приходилось иметь дело в застенках, с какими
малограмотными монстрами, не знающими истории... Кто, как не Бухарин,
понимал и то, что доктрина Гитлера запрещала немцам вести какие-либо
переговоры с евреем Троцким, да еще возглавлявшим Четвертый Интернационал!
Контакт с любым евреем карался в гитлеровском рейхе заключением в
концлагерь, доктрина национального социализма строилась на базе лютого
антисемитизма...

...Последние дни я отчего-то часто думал: как мне надо было говорить
с этим молодым парнем Варравиным? Я не имею права толкать его в одну
сторону, мы достаточно шарахаемся то влево, то вправо, но ведь надо учить
мыслить это прекрасное поколение, а не крошить тех, кто высказывает
противную точку зрения; только в этом наше спасение и гарантия на будущее
от рецидивов ужаса. А это так трудно - приучить человека выслушивать обе
стороны! Рубить-то проще...

А как же быть, если сейчас противопоставляют Чернышевскому работы
правых славянофилов? Готовность к демократии должна быть подтверждена
когортой пророков демократии, а достаточно ли у нас таких когорт? Вон
Горенков-то в тюрьме...

Звонок телефона заставил меня вздрогнуть - последнее время мне
практически перестали звонить; в коридорах словно бы обтекали, стараясь
ограничиться сдержанным кивком и мычащим междометием, спасительным
"социальным" звуком, поддающимся двоетолкованию.

Я снял трубку; вертушка; кто бы это, странно...

Звонил заведующий сектором ЦК Игнатов, приехавший на пленум обкома:
"Надо б повидаться - перед завтрашним мероприятием".

Я ответил, что к первому секретарю не пойду, готов встретиться в
любом другом месте, если мой кабинет кажется не пригодным для такого рода
встречи.

И снова почувствовал, какой безвольно-электрической стала левая рука
и как круто заломило в солнечном сплетении...

XXIII Я, Иван Варравин

_____________________________________________________________________

Если негодование создает поэзию, подумал я, то отчаянье -
журналистику.

Когда тот верзила, что похлопал меня по шее, знаком попросил
подняться, приложив при этом палец к губам: "Тихо, пожалуйста", а второй,
в роскошном костюме - плечики вверх, две шлицы, сплошная переливчатость и
благоухание, - так же тихо представился: "Полковник Костенко, уголовный
розыск Союза", я сразу понял, что мое личное расследование завершено, -
задержан в квартире раненого художника, сюжет вполне уголовный, это тебе
не донос Глафиры Анатольевны...

- Пройдем в другую комнату, - шепнул Костенко и легонько тронул меня
за руку. - У нас засада. Ступайте на цыпочках, не вздумайте кричать, это
только ухудшит ваше положение.

Я с трудом сдержал смех - "нервический", как пишут в иных книгах, - и
прошел во вторую комнату. После того как расфранченный полковник мягко,
по-кошачьи прикрыл дверь, я достал из кармана свое удостоверение.

Костенко с некоторым удивлением глянул на мою мощную краснокожую
книжицу:

- Это вас вызывал Штык?

- Именно.

- Что вы тут искали?

- То, что он просил меня найти... Уликовые, как у вас говорится,
материалы.

- Ключи он вам дал?

- Вам же известно, что ключей при нем не было, их похитили. Он
сказал, к кому обратиться здесь, в доме...

- И к кому же?

- К Ситникову, из седьмой квартиры, в этом доме живет много
художников.

- Странно, отчего он поручил достать, - Костенко усмехнулся, -
уликовые материалы вам, а не мне?

- Вы не похожи на милиционера.

- Это почему?

- Слишком шикарны...

- Что ж мне, в лаптях ходить? Впрочем, ходил бы, это сейчас модно, да
только купить можно лишь на Западе... Давно знали Штыка?

- Я о нем теперь знаю столько, что кажется, был знаком вечность.

- Кто мог на него напасть?

- Есть много вариантов ответа. Один бесспорен: наши противники, те,
кто очень не хочет нового... Впрочем, что это я вам навязываю свое мнение?
Простите.

- Верно подметили, - кивнул Костенко. - Я дремучий консерватор,
перестройку терпеть не могу, вся эта гласность только мешает сыску, а при
слове "демократия" я сразу же хватаюсь за револьвер... Как может иначе
ответить жандармский чин прогрессивному журналисту?

- Напрасно радеете о мундире. Право каждого определять свою позицию,
вне зависимости от профессии.

- Да? Значит, избрать "позицию" бандита - право каждого? Тут мы с
вами не сговоримся. Сажать-то приходится мне, а это не очень сладкая штука
- увозить человека в тюрьму... Ладно, лирика, давайте к делу: что вам
сказал Штык?

- Сказал, что скоро умрет.

- Шейбеко смотрит на дело более оптимистично.

- Кто это такой?

- Человек, который вынимал у него из черепа куски костей, - ответил
Костенко с плохо скрываемой яростью.

- Врач по-своему чувствует, художник - по-своему.

Костенко достал из кармана плоский аппаратик "воки-токи", вытянул
антенну и, подойдя к окну, осмотрел улицу цепляющимся за все предметы
взглядом; потом приблизил микрофончик ко рту и негромко сказал:

- Восемь ноль два, как связь?

Кто-то невидимый ответил сразу же, словно бы видел Костенко:

- Восемь ноль два слушает вас.

- Свяжитесь с врачом, осведомитесь о состоянии мальчика.

- Есть.

- На связь выхожу через пять минут.

- Понял.

Костенко глянул на часы, положил аппаратик в карман и обернулся ко
мне:

- Почему вас так интересует Штык?

- Вообще-то речь о другом человеке, строителе, безвинно засаженном в
тюрьму...

Я не мог переступить себя; что-то держало меня, молило внутри: не
открывай всего, погоди, не зря куда-то столь срочно отвалили Лиза и
Квициния; если я задержан, то, по нашим законам, милиция запросит на меня
характеристику в газете. Они без этого не могут (дикость какая, в пяти
абзацах уместить жизнь человека, его судьбу, нрав, любовь, неприязнь,
суть!), сущий подарок Глафире Анатольевне, всем, кто готовит персоналочку;