Большинства его людей уже нет на свете. И Муссолини умер. Его смерть была
гнусной. И Юдеяна некогда приговорили к гнусной смерти. Но Юдеян жив, он
ускользнул от них. Он жив, и время работает на него, а вот и Лаура. Он
снова увидел ее улыбку и на мгновение подумал: да пошли ее ко всем чертям;
а потом опять: она - еврейка, и это его снова возбудило. Лаура же увидела
многообещающего иностранца и подумала: интересно, что он мне подарит?
Теперь она внимательно рассматривала товары в витринах. Девушке нужны
побрякушки, девушке нужны наряды, и, даже если девушка не умеет считать,
ей все равно нужны тонкие чулки, и она привыкла при случае все это
получать; при случае она допускала небольшие приключения, со всей
невинностью, охотнее всего перед обедом, у нее не было постоянного друга,
а после вечера, проведенного среди гомосексуалистов, хорошо было полежать
в постели с настоящим мужчиной, это полезно для здоровья, а потом со всей
невинностью покаешься духовнику; старики тоже ничего, правда, они
некрасивы, но утром у них сил вполне достаточно, и потом они дарят больше,
чем молодые, те сами хотят что-нибудь получить, а в Адольфе она ужасно
разочаровалась, ужасно разочаровалась в этом иностранном молодом
священнике, ей так хотелось провести с ним ночь, а священник удрал,
побоялся греха; Лаура расплакалась и решила отныне держаться стариков -
старики не боятся греха и они не удирают. Объясняться с Юдеяном было
трудно, все же он понял, что она предлагает ему пойти в гостиницу возле
вокзала.
решил отпраздновать мою премию. Он извинился за жену - она не будет
завтракать с нами, а мне стало ясно, что Ильза Кюренберг не хочет
участвовать в этом праздновании, и я понял ее. В утренние часы ресторан
был пуст; Кюренберг заказал всяких морских животных, мы положили их на
тарелки - они напоминали маленьких чудовищ, - мы запивали их сухим шабли.
Это было нашим прощанием с Кюренбергом. Он улетал в Австралию. Он
намеревался в предстоящем сезоне дирижировать "Кольцом" [имеется в виду
серия опер Вагнера "Кольцо Нибелунгов"]. Вот он сидит сейчас напротив
меня, вскрывает чудовищных морских животных, высасывает их вкусное мясо, а
завтра он будет сидеть с женой высоко в воздухе и есть воздушный обед, а
послезавтра будет обедать в Австралии и пробовать странных обитателей
Тихого океана. Мир мал. Кюренберг - мой друг, он мой единственный истинный
друг, не я слишком почитаю его, чтобы обходиться с ним просто по-дружески,
и поэтому, когда мы бываем вместе, я молчу, и он, может быть, считает меня
неблагодарным. Я рассказал ему, что мне хочется на свою премию поехать в
Африку, и рассказал о своей черной симфонии. Кюренберг одобрил этот план.
Он посоветовал мне отправиться в Могадор. Я нашел, что название Могадор
звучит красиво. Оно звучит достаточно черно. Могадор - древняя
мавританская крепость. Но так как мавры теперь уже утратили свою мощь, я
отлично могу пожить в их древней крепости.
он уже снял их, и это ей показалось забавным, но затем она испугалась его
глаз, они были налиты кровью, и она отпрянула, увидев его коварный и
жадный взгляд: опустив бычий лоб, Юдеян шел на нее. Он спросил: "Тебе
страшно?" Но она не поняла его и улыбнулась, однако уже не прежней широкой
улыбкой, и тогда он швырнул ее на кровать. Она не ждала от него такой
прыти, обычно мужчины, спавшие с ней и дарившие ей подарки, которые
девушке необходимы, так сильно не волновались, они проделывали все очень
спокойно, а этот накинулся на нее точно зверь, стал щипать ее, потом грубо
овладел ею и вообще вел себя грубо, хотя она была тоненькая и хрупкая, а
он такой тяжеленный, и чуть не раздавил ее, а ведь ее тело легко и удобно
обнять, и она невольно вспомнила о гомосексуалистах из бара, об их мягких
жестах, об их душистых кудрях, пестрых рубашках, позвякивающих браслетах и
подумала, что, пожалуй, уж лучше быть таким, пожалуй, и ей уж лучше быть
такой, а этот - он отвратителен, подумала она, от него воняет потом,
воняет козлом, словно он поганый, грязный козел из конюшни; ребенком она
однажды побывала в деревне в Калабрии, в ей там стало страшно, она
затосковала по Риму, по своему родному великолепному городу; в деревенском
доме стояла нестерпимая вонь, и Лаура принуждена была смотреть, как коз
ведут к козлу, на деревянной стремянке стоял какой-то мальчишка и вел себя
непристойно, она возненавидела свою деревню, но ей подчас снился потом тот
козел и мальчишка, у мальчишки были рога, и он бодал ее, а рога вдруг
отваливались, точно гнилые зубы, тут она вскрикнула: "Мне больно", но
Юдеян не понял ее, так как она вскрикнула по-итальянски; а потом стало все
равно, что ей больно, зато приятно, она теперь сама отдавалась, старик
оказался сильным, многообещающий иностранец открылся неожиданной стороной,
и она прижалась к нему, усиливая его волнение, пот ручейками стекал с
него, с козла, стекал на ее грудь и на тело, скопился в складке" ее живота
и жег ее, но жег совсем не больно, а мужчина бесился: "Ты же еврейка, ты
же еврейка"; она не поняла, но подсознательно догадалась: когда немецкие
солдаты были в Риме, это слово имело определенное значение, и она
спросила: "Ebreo?" И он прошептал: "Евреи" и обхватил руками ее горло, она
же крикнула: "No e poi no, cattolico" [нет, нет, я католичка (итал.)],
причем слово "cattolico" как будто еще больше распалило его ярость и
вожделение, и под конец было уже все равно - ярость или вожделение, все
поплыло у нее перед глазами, а он, задыхаясь, обессилев, повалился на бок,
точно сраженный насмерть. Она подумала: сам виноват, зачем так
усердствовал, старики так не усердствуют. Но она уже снова улыбалась и
гладила потные волосы на его груди - ведь он совсем выбился из сил. И была
благодарна ему за это, он дал ей радость. Она продолжала поглаживать его
грудь и чувствовала, как колотится его сердце: это храброе сердце не
пожалело себя, чтобы дать девушке радость. Затем она встала и подошла к
умывальнику. Юдеян услышал плеск воды и поднялся.
нагая в багровом тумане, и черный таз на умывальнике казался черным рвом,
в который падают расстрелянные. А еврейку необходимо ликвидировать. Фюрера
предали. Ликвидировали слишком мало. Одеваясь, он чуть не упал. Лаура
спросила:
Аустерлица с глушителем. Сейчас все решит пистолет. Сейчас мы произведем
чистку. Пистолетом мы наведем порядок. Только бы легче стало дышать:
Юдеяну не хватало воздуха, он весь дрожал. Покачнувшись, он рванулся к
окну, распахнул его, высунулся на улицу: внизу тоже лежал густой багровый
туман. Улица была узкая, по ней двигались машины, они скрипели и урчали,
стоял адский шум, и сквозь багровый туман казалось, что там ползают
урчащие чудовища. Но вот в удушливой мгле мелькнул просвет, в тумане
появилась щель, и Юдеян увидел в раскрытом французском окне большого отеля
напротив Ильзу Кюренберг, дочь Ауфхойзера, еврейку, ускользнувшую от кары,
женщину, которая сидела с Адольфом в ложе и которую он видел ночью нагой в
облаках над Римом; Ильза Кюренберг стояла неподалеку от окна, она была в
белом пеньюаре, но для него она была нагая, как ночью, как женщины на краю
могильного рва; и Юдеян поднял пистолет и выпустил по ней всю обойму; так
залпом расстреливали, на этот раз он расстреливал собственноручно, он не
только отдал приказ - какие теперь приказы, надо самому стрелять; с
последним выстрелом Ильза упала, приказ фюрера был выполнен.
поток итальянских слов, но, заглушенные плеском воды, они слились с
багровым туманом, Юдеян вышел, а Лаура бросилась на постель и, зарывшись
лицом в подушки, еще потные и теплые, разрыдалась: она не понимала, что же
произошло, но, видимо, случилось что-то ужасное, этот человек стрелял, он
стрелял в окно - и он ничего ей не подарил. Она все еще была не одета и
накрыла голову подушкой, лицо ее уже не улыбалось, она силилась заглушить
рыдания. Казалось, на растерзанной постели лежит безголовое тело
прекрасной Афродиты Анадиомены.
ему Лауру, и, когда в музее терм Диоклетиана он стоял перед безголовой
Афродитой Анадиоменой, он думал не о теле Лауры, он представлял себе ее
улыбку. Афродита еще держала в своей поднятой руке косы, словно хотела
удержать голову за косы; и Адольф старался себе представить, какое же у
Афродиты было лицо и улыбалась ли она, как Лаура. Статуи вызвали в нем
смятение. Здесь утверждал себя мир Зигфрида, мир прекрасных тел - вот
Венера Киренейская, она безупречна. Всякий видит, насколько она
безупречна. Крепкое, чудесно сохранившееся тело, но какой в ней холод,
холод, холод. А потом фавны и гермафродиты со всеми своими телесными
особенностями. Они не сгнили, не стали прахом. Им ад не угрожал. Даже
черты спящей Эвмениды не будили ужаса. В них был беспробудный сон. В них
была красота сна. Даже подземный мир был добр к этим статуям, даже ад вел
себя иначе, они не познали его. Неужели надо грозить человеку ужасами,
чтобы спасти его душу? Разве душа погибнет, если будет поклоняться
красоте? Адольф сел на скамейку в саду, среди каменных свидетелей древнего
мира. Он был изгнан из их общества, его обет, его вера виноваты в том, что
он изгнан навсегда. Он заплакал. А древние статуи смотрели на него
глазами, не ведавшими слез.
что он проваливается в бездонную пропасть, ускользает куда-то навеки, и он
хватался за воздух, чтобы хоть за него удержаться. Он знает, что
произошло. И он не знает. Он стрелял. Он сделал что мог, дело завершено,
он завершил его. Он выполнил приказ фюрера. Это хорошо. А теперь пора
спрятаться. Ведь окончательная победа еще не одержана. Надо снова
прятаться, снова бежать в пустыню, вот только багровый туман мешает. В
этом багровом тумане трудно найти место, где спрятаться. Правда, есть
закоулки между старых стен, есть развалины. В Берлине он прятался между
Контровский Владимир
Березин Федор
Посняков Андрей
Володихин Дмитрий
Андреев Николай