Чтение 36–й страницы книги ~Карл, герцог~

В Париже, как выяснилось, недоставало множества измерений духовного пространства, необходимых Сен-Полю, чтобы естественно перемещаться в физическом времени. Не было вкуса, не было понятий о нем. Вот почему о вкусе дебатировали в Париже так часто. Не было неправильных, свальных праздников, где так уютно чувствовать себя гармоничным полуправедником, которому чуждо мотовство и всякие перегибы, и вместе с тем быть надо всем этим мишурным содомом распорядителем. И своевольных батальных авантюр, которыми все, в том числе и Карл, жили и горели от силы неделю. Но ведь неделя - это не так уж мало для чего-то вдохновенного. Их тоже не было.

Войны Людовика были Сен-Полю гадки. Они напоминали полостную операцию при большом стечении интернатуры - скальпель, спирт, огурец. Всё взвешено, всё стратегично и дипломатично, но полководцы тайком зевают в кулак, герольды отчаянно косят на ближайшую пограничную рощицу, где бы отлежаться во время "смертного боя", и даже самый мелкий вассал думает о том, как поскорее улизнуть с гонораром, дворянской грамотой, подтверждающей твой титулярный upgrade <модернизация (англ.).>, с отчекрыженным под шумок аппендицитом, набитым карбункулами.

"Это всё моё воображение. Там, в Дижоне, совсем не тот рай, что брезжит на расстоянии!" - успокаивал себя Сен-Поль по золотой формуле Людовика в первые месяцы и даже годы ностальгической хандры при новом хозяине. Тогда он подразумевал под этим "всего лишь воображение". А когда выяснилось, что воображение - не такая маленькая и незначительная штучка, а велико уже почти как сама душа, что это просто какой-то мировой слон, просто воздух, сон и день, в котором ты живешь, от этого не стало легче.

По мере того как из Дижона драпали Изабеллы, Рогиры, Коммины и кое-кто ещё, хандра усугублялась и к моменту появления Доминика Сен-Полю осталось только достойно пестовать своё мужество побежденного. Каждый новый человек, который делал то же, что делал когда-то он, то есть лобызал пыль под стопами Людовика, чтобы его пригрели, убеждал Сен-Поля в том, что тосковать определенно есть по чему. И Луи, который предпочел улыбочкам Людовика собственную казнь, тоже был вполне убедителен. Понятно же, что все, сменявшие Дижон на Париж, бежали не от скуки, но пресытившись тем, чего Сен-Полю так недоставало.

За всю зиму Сен-Поль так и не составил никакого мнения о Доминике, новообрященном придворном баловне королевы Шарлотты. Он привычно пропускал его имя мимо ушей - благо, сидя в своём поместье, где ты сам заказываешь разговоры, как в иных местах заказывают бифштекс или позапрошлогодний шлягер, это было легко. Ему, прямо скажем, было лень составлять это мнение. Во-первых, памятуя о возрасте Доминика, Сен-Поль полагал, что не мог знавать его раньше, а с некоторых пор прошлое стало интересовать его больше настоящего. Во-вторых, интерес Сен-Поля к мальчикам угас вместе с интересом к девочкам. А "в-третьих" было что твое раскладное портмоне, каждое отделение которого повествует на бургундские темы.

Заочно Сен-Поль относился к Доминику с симпатией. Ещё бы нет!

Пристрелянный глаз Сен-Поля сразу же распознал в Доминике бургундского перебежчика. Причем распознал даже из своего провинциального удаления, показав тем самым, что его зрение работает и в условиях нулевой видимости.

Далее. Каждый новый персонаж из бургундских палестин был для Сен-Поля очередным колючим тактом из плача по св.Себастьяну, в мучениях которого он узнавал свои, ведь о том мало кто помнит, но в частности Себастьяном, а именно Жаном-Себастьяном нарекли его при крещеньи.

Вести из Бургундии были болезненны, но Сен-Поль не был мазохистом. Каждый беглец был позорным голом в ворота, возле которых он, Сен-Поль - беспомощный вратарь. Сен-Поль был едва ли не единственным, кто не отнесся критически к побасенке о явлении Девы Марии, рассказанной Домиником, хотя и не обнажил своего особого доверия к этой истории, даже услышав её из светских уст в восьмой раз, неизменно сопровождаемую смешками, ул-лыбочками и кощунственными реминисценциями с Жанной.

"Особым" своё доверие Сен-Поль полагал потому, что уж он-то знал доподлинно, как непросто слагать расписные враки, прикрывающие невдалый жребий быть не с Карлом и не в Дижоне. И он знал, что реализовать подобное вранье невозможно без особого магнетического дара, которым сам он, увы, не обладал. Вместо него Сен-Поль располагал обширным наследством и был достаточно трезв для того, чтобы понимать: в своё время милая Франция в лице Людовика распахнула ему объятия только благодаря этому.

На вопрос, почему Сен-Поль был уверен в том, что модник и добровольный гладиатор Доминик так или иначе бургунд, есть тысяча правильных ответов. Да хоть потому, что во Франции не умеют ни одеваться, ни фехтовать, и Сен-Поль уже имел возможность в этом убедиться. Возможность длиной в двадцать лет.

Сен-Поль прибыл в Париж, как это обычно делал, по весне. По опыту он знал, что если не поручкается с монархией весной, когда налицо определенный подъём всего и во всём, то придется отложить визит до следующего марта, а это довольно невежливо.

Про Сен-Поля говорили, что он "отошел от дел", что он "на покое", как говорили бы о доне Карлеоне. Но это вовсе не значило, как в случае с отцами козы нашей ностры, что его разбил коварный политический паралич. Что мир насилия и интриг ему вдруг опротивел, а его вселенная под сурдинку сколлапсировала до рыбалок, садоводства и перелистывания прессы.

Нет, в политике Сен-Поль всё ещё многое мог. Другое дело, что не хотел. Как, собственно, и в любви. Примечательно, что любовь для него подразумевала политику и, ясное дело, наоборот. Они казались Сен-Полю равноважными и равновеликими партнерами диалектической кадрили. Одно не мыслилось без другого. Вот почему, обнаружив неспособность и нежелание наслаждаться чужой плотью или своим чувством с прежней мощью, Сен-Поль тут же свернул всякую деятельность при дворе задолго до политической импотенции. "Дипломатия - это поцелуи", - говаривал граф Сен-Поль, правда, не уточняя почему.

Не удивительно поэтому, что, отважившись обречь себя в текущем мае на неизбежное политиканство, Сен-Поль выписал из-под Нанта Сесиль, одну из своих прежних более-менее постоянных подруг. Она была необходима для равновесия, которое всё ещё виделось Сен-Полю этакими качелями, на одной сиже которых власть, а на другой - любовь (или полномочные представители того и другого).

Сесиль, хоть и была на тридцать пять лет младше графа, всё равно казалась какой-то больной и мятой. Впрочем, на её говорливости это никак не отражалось. "Зато", как любила начинать сама Сесиль, зато она прибыла ко двору на пять дней раньше Сен-Поля и уже была в курсе всех дел.

Сен-Поль, предоставив в распоряжение Сесиль своё правое ухо, вел её под руку, умело лавируя среди компаний и кружков, занятых беседой. Прямо под пятками, в туфлях, у него были кипарисовые стельки-обманки - они прибавляли росту, делали стройней и устраняли неприятный запах туфельного грибка.

- А вон тот стройный блондин - это и есть Доминик, Рыцарь-в-Алом. Тот, что наделал много шуму в январе, да и потом тоже гремел. Мой муж, уж до чего ревнив к чужой славе, и тот однажды в сердцах назвал его первым рубакой Парижа. Представляешь?

- Представляю, милая. А как же!

Брезгливо проигнорировав невольно проклюнувшегося из несуществования мужа Сесиль, граф неспешно навел на резкость. Доминик. Как же не помнить! К концу февраля ему уже стало казаться, что все другие Доминики во Франции повыздыхали, зато о единственном уцелевшем Доминике все три сословия, наверное, для компенсации, говорят теперь даже в бреду - он для них герой, символ и майское дерево всякой светской круговерти. Стать знакомая. Знакомая манера стоять, завернув одну ногу за другую. Определенно, чей-то сын. Только чей?

- Ты меня ему представишь, хорошо?

Невольно Сен-Поль вогнал Сесиль с такое смущение, что она даже остановилась. Кстати, ещё одиннадцать лет назад граф утвердил гипотезу, согласно которой стоя смирно Сесиль гораздо легче краснеть, в качестве одного из неоспоримых физических законов, ведающих палитрой окружающего мира.

- Ты знаешь, я сама ему ещё не представлена, - виновато сверкнула глазами Сесиль, нежно-малиновая от ключиц до корней волос.

- Это не беда, как-нибудь образуется, - утешил её Сен-Поль, с горечью отмечая, что спокойная широта его взглядов, его рассеянная готовность смиряться и идти на попятную перед любым конфузом выдают его стариковство более, чем сутулая спина, дряблая кожа или шамканье над костлявой дичиной. "Бедняжка, наверное, успела в него по уши влюбиться", - походя пожалел он Сесиль, однако отвести взгляд от белокурого затылка Доминика так и не смог. Что-то в нем было френологически родное.

- Так кто, ты сказала, его батюшка? - продолжая изучать спину Рыцаря-в-Алом, поинтересовался Сен-Поль.

Чтобы сгладить статичность сцены разглядывания, в которой было что-то от посещения зверинца, граф приобнял Сесиль за талию. Все приличия были Сен-Полю до лампочки. Особенно когда дело касалось мужа Сесиль, которому никогда не писаться бы через "де", если бы не Сен-Поль, которому никогда не заграбастать такую сочную рыжеволосую молодуху в жены, если бы опять же не Сен-Поль. Сам граф давным-давно и очень дальновидно обезопасил себя от матримониальных соблазнов, торжественно поклявшись на пороге недоштукатуренного склепа жены, что останется вдовцом до скончания времен, под которым, в соответствии с расхожей эсхатологической натяжкой, разумелась всего лишь смерть.

- Не важно, не важно, кто его отец, - зашипела, задыхаясь и обмирая от счастья, Сесиль и, не найдя ничего уместнее, что было дури дернула графа за рукав. - Он идет к нам! И Его Величество тоже...

Людовик (жадно протягивая руки встречь Сен-Полю): Я вижу, вы знакомы с Домиником!

Сен-Поль: Премного наслышан, но, кажется, мы не представлены.

Доминик: Мы не представлены. А эта молодая особа, кто она?

Людовик: Это его любовница.

Сесиль (с реверансом): Сесиль де Монмари.

Людовик: Мне так недостает Ваших советов, граф! Молодость и храбрость Доминика, его клинок, они помогут нам разогнать бургундский вертеп и поставить Карла на место. Но булатную десницу Доминика следует направлять мудрым словом. Поэтому Вам, граф, в грядущей войне мною отводится почетная роль всё обмозговывать.

Сен-Поль: А что, грядёт война?

Людовик: Я в принципе.

Сен-Поль: Вы всечасно можете рассчитывать на меня, мой король. Рад знать, что у Вас на службе юноша, способный послать картель самому Карлу Бургундскому.

Доминик: Боюсь, Карл меня одолеет.

Людовик и Сен-Поль (вместе): Не скромничайте, Доминик.

Сесиль: Извините, государь, но, кажется, государыня Шарлотта делает Вам знаки во-он оттуда!

Минуту спустя музыканты на верхотуре, выглядывавшие новостей со своего балкона, обхвативши виолончели ляжками, организованно подняли смычки и дудки, и отсчитали раз-два-три. Они приняли жест Людовика, обращенный к Шарлотте, за сигнал начинать и, как это заведено у артиллеристов, вступили, не ведая страха, но ведая радость оживлять и наполнять собой пространство, а гости пустились в пляс. Доминик, не упустивший предлог слинять, пригласил Сесиль, а Сен-Поль, отходя к стене, похвалил себя за сдержанность. Интересное было бы кино, если б он взял и ненароком назвал Доминика Мартином.

Сен-Поль вернулся к себе раньше всяких приличий. Он сослался на хворь и улизнул, не предупредив Сесиль, не попрощавшись ни с королевской четой, занятой обсуждением чего-то военного, ни с Мартином.

Словно бы прозревая сквозь каннабисовый туман, он обвел взглядом зал, где потела уже четвертая по счету плясовая. Молодцеватый придворный люд задирал колени до пупа, то и дело все, по-бараньи нахмурившись, накренялись вперед и менялись флангами, руки танцующих сплетались в балюстрады, а иногда взмывали к потолку стройными колоннами - привет из Херсонеса. Иногда мужчины шли на полусогнутых, а женщины проплывали вокруг них лебедушками.

Это заповедное озеро он уже видел в сотне мест сотни раз - казалось, окажись он в Бразили, и там при дворе у бразильского конунга после сытного ужина с бразильскими пампушками заведут ту же волынку, которая в молодости кажется безоглядным непринужденным весельем, а в сорок - милой, но надоевшей игрой, в которую, вдобавок, умеют играть только двое-трое во всём зале, да и закадрить девушку можно гораздо надежней в другом месте. В шестьдесят пять всё это и вовсе сдается нудной-пренудной физкультминуткой длиной в час, позарез необходимой таким спортивным, как ты, кого так украшает чахоточный румянец. Сен-Полю было шестьдесят пять. Он, разумеется, ушел.

Раньше, до этого дня, Сен-Поль думал так: воспоминания, которых полным-полно скопилось в его опушенной серебром благородных седин голове, организованы там наподобие многоквартирного дома. В нем каждый отдельный эпизод занимает свою комнату со щеколдой или замком. Когда ты хочешь вспомнить то рождество, что искрилось снежком и головокружительной интригой за спиной у конкурента, рождество того года, что был двадцать лет назад, ты как бы отпираешь соответствующую комнату и входишь в её морозную утробу, а в ней уже дожидаются тебя нарядные елки, семейные обстоятельства и твоя, надо же! зависть и, оказывается! подлое желание во что бы то ни стало насрать имяреку на голову.

А бывает иначе - ты хочешь войти и узнать, как это так нежданно приключилось тогда, что ты, сам того вроде не желая, так зарапортовался, что подписал письмо, где просишь её о встрече, столоначальницким "С наилучшими пожеланиями!" вместо того, чтобы написать "Скучаю", "Целую" или "Искренне твой Жан-Себастьян". Бывает, воспоминание не дается тебе, словно одичавшая горянка. Соответствующая комната наглухо заперта, или ты не знаешь точно где, в каком коридоре какого флигеля этого борхесовского вертепа её искать. Так забывают имена однокашников, триумфы врагов, лица проституток и детские сны.

Скрипя всеми суставами, Сен-Поль опустился в мягкую, угодливую дюну взбитой на совесть перины. Укрыл зябнущие - они даже в жару зябнут - ноги пледом и продолжил. Раньше писание мемуаров виделось ему чем-то сродни неутомительным прогулкам по такому мемориальному общежитию. Какие двери поддаются сразу - в те заглядываешь, какие нет - ну и пошли они к такой-то матери вместе со своими триумфами врагов и именами однокашников.

А теперь что-то было не так. Какая-то подозрительная легкость. Не то чтобы в этом Теночтитлане, который строился аж целых шестьдесят пять лет, рухнули или стали прозрачными все стены и двери или занемогли все замки. Нет, он чувствовал себя так, словно час назад получил от Мартина дар проходить сквозь стены и сокрушать замки. Право путешествовать - задаром, без таможенных досмотров и пошлин, без назойливых спутников и гостиничных кипятильников, без душераздирающего чувства включенности в горести очередного голодного края, что простирается под тобой, или, если он тебе наскучил, не простирается. Получил такой вот талант забираться повсюду с той легкостью, с которой просматривают альбом с видами или репродукциями.

Наутро объявилась Сесиль. По дороге она посеяла свой правый кисейный рукав, крепившийся к платью на серебряной с топазами сопле, которую подарил ей Сен-Поль на свадьбу. Кстати, сопля тоже пропала. Ещё до полуночи Сесиль стоптала парчовые туфли кукольного размера. Она дышала сладостью и паром, словно самовар, которому тоже чужды утраты в самом широком смысле.

- Он такой рассеянный! Оттоптал мне все ноги! - с порога возвестила Сесиль. Сен-Поль не спрашивал, кто. Он знал, кто там ещё был рассеянным кроме него. Сесиль зашвырнула туфли в угол - они сверкнули дырами и неслышно приземлились на столик для парфюмерии. Посадка, разумеется, была вынужденной.

- Ты думаешь, у нас с ним что-то было? - с надеждой, которая должна была по замыслу показаться Сен-Полю праведным возмущением недотроги, спросила Сесиль. Она хотела как-то расшевелить Сен-Поля хотя бы до состояния, эквивалентного своей полудреме. Цель была благой, а, значит, все средства годились. - Так думаешь или нет, скажи честно?

Сен-Поль отрицательно повел головой. С Мартином? У неё? Нет, он не думает, потому что он не маразматик такое думать, подозревать Мартина в такой нелепости. Карла можно сменять на его противоположность - на какую-нибудь отъявленно фальшивую и глупую бабу. Можно сменять на что-нибудь, никак с Карлом не соотносимое; таких женщин он мог перечесть на пальцах одной руки, но всё-таки они существовали. Но сменять Карла на что-то более или менее равнозначное - на красивую, не очень надоедливую молодую женщину, такую вот как Сесиль, на бесцветное женское благо - ну уж нет.

- Зато я с ним трижды была в паре! - Сесиль показала Сен-Полю язык и плюхнулась на перину в изножье графской кровати. Устала, рыбка.

- Дважды, - уточнил Сен-Поль. - Я видел.

- Я думала, ты ушел, - надулась Сесиль. - Ну да, дважды. Так ты и вправду ушел?

Сен-Поль кивнул. Затем помедлил немного и положил руку на плечо Сесиль - без подтекста, а просто ласково, чтоб не обижалась. Он подарит ей завтра... да что угодно, что она захочет. Новую серебряную соплю с розовым бриллиантом. Это вообще-то хорошо, что она пришла. Она такая теплая. Говорят, престарелого царя Соломона обкладывали молодыми девками, чтобы ему подольше жилось и не болелось. Когда Сесиль улежалась у него в ногах, Сен-Поль почувствовал себя чуть-чуть царем иудейским.

- Расскажи мне ещё о Доминике, - попросил Сен-Поль.

Сен-Поль знал, что упрашивать её не нужно. И впрямь - Сесиль обрадованно приподнялась на локте - не шутит? А когда выяснилось, что нет, она обняла его ноги.

- Значит так. У него амантная родинка на щеке. Он не очень мускулистый, но, кажется, сильный. И лицо такое печальное - он, наверное, много страдал из-за женщины. Он сказал, что родители его умерли. Вот ещё, кстати: он очень чистый.

- Как это - чистый?

- Ну чистый. У него ногти чистые, шея чистая, волосы очень чистые. И чуть-чуть пахнет духами. Сказал, что много путешествовал. Я так поняла, что бывал в разных городах. Но, наверное, врет - когда бы это он успел. Он ведь такой молодой!

Сен-Поль больше не перебивал. Не уточнял. Чего там уточнять - это Мартин, понятно и без такого проливного обилия доказательств. "Амантная родинка" на щеке - он помнит её. Соответствующая этой родинке комната в его голове никогда не запиралась, у него в неё вечный абонемент. Тогда, на фаблио, его губы единственный раз приблизились к бездыханному Мартину на расстояние поцелуя и сократили его - сократили до поцелуя.

"Забавно, - мысленно улыбнулся Сен-Поль, - что Сесиль никогда не целовала Доминика, а я, её плюшевый хахаль, вареный коник, её "добренький дедушка", как она меня величает за глаза, я-то как раз целовал. Хотя и полагал, по узости взглядов, что целовал мертвого. Вот так-то!"

Однако хорош страдалец с печальным лицом и чистыми ногтями! Где, в каком безвременье отсиживался он эти двадцать с гаком лет? Когда успел возмужать и почему ему сейчас восемнадцать, а не сорок, как должно бы? Почему предпочел двор Людовика двору Карла? Или опять расплевался со своим своенравным дижонским соколом? Где он, этот Мартин-Доминик, был, среди каких асфоделей играл на арфе, когда его дядюшку Дитриха дихотомировал вспыльчивый Карл? Какого ляда он не появлялся так долго и отчего явился сейчас, "изрядно попутешествовав"?

- И ещё одно, забыла! - вскинулась Сесиль.

- Что, милочка? - очнулся от фантазийного оцепенения Сен-Поль.

- Он ещё сказал, что ему нравится имя Констанца. А по-моему оно какое-то дебильное!

Он упустил момент, когда болтушка Сесиль заснула, и застал её уже спящей. Во сне, словно затосковавший по тетеревам далматинец, она сучила передними лапами, часто-часто дышала и поскуливала. Сен-Поль укрыл теплый калачик пледом и тихо, на цыпочках вышел.

Снаружи был полдень, пахло жасмином. Сен-Поль расположился на веранде - лучшего времени для того, чтобы писать монарху, не придумаешь. Смелее и спокойнее, чем в полдень, ты уже не будешь до следующего полудня.

Он справился быстро. Извинился за то, что вчера слинял, не попрощавшись. Затем живописал приступ печеночной колики, который якобы его свалил. Затем поблагодарил за оказанное доверие. Отметил, что всегда рад "обмозговывать" то и это для своего государя, а после отметил, что в душе разделяет обуявший Людовика милитаристический настрой, но обмозговать анти-бургундскую кампанию он, увы, не сможет. Ему бы что-нибудь более умопостигаемое.

Далее следовало перечисление его недугов, в духе Салернского кодекса, за ним прозрачный и дидактичный, как иллюстрация популярного пособия "Секс в золотом возрасте", намек на то, что с Сесиль он уже четыре года имеет чисто платонические отношения (любопытно, что в последний раз он любил Сесиль вчера накануне бала). И что не ровен час Господь приберет его со дня на день. А если случится, что приберет, ему даже на том свете будет неловко за то, что своим английским отбытием он так подставил государя, который простодушно на него, графа Сен-Поля, рассчитывал.

Здесь Сен-Поль кривил душой. Конечно, он понимал, что вот уж где-где, а на том свете можно будет с легким сердцем забыть о таких любителях порассчитывать на тебя, как государи. Иначе это была бы не смерть, а отпуск, больше похожий на командировку, когда ты лежишь себе среди целебных грязей, жуешь бабл-гам, а в это время в кустах начинает призывно верещать мобильный. Или даже трагикомично - ты возносишься, князь воздуха чинит очередное мытарство, и вот ты в аду, с твоего сердца, словно с жирненькой pullard a la ficelle <пулярдка, поджаренная на вертикальном вертеле (франц.).>, стекают застарелые грехи, а за соседним закопченным котлом на фоне слабой безысходной зарницы мира-без-радостей заливается всё тот же телефон с надоевшим кредитором-Людовиком на проводе.

Но Сен-Поль кривил душой только в этом пункте. Мартин, воскресший в Париже, определенно предвещал скорое путешествие в иные пределы. Сен-Поль знал, что перед смертью во сне, бывает, являются умершие родственники и знакомые, которым предписано выполнять обязанности Вергилия в не смешной комедии Данта. Что уж говорить о таких давно умерших знакомых, которые являются тебе, уже не стесняясь ни распятий на стенах, ни образов, средь бела дня?

Сен-Поль запечатал письмо и, держа его в руках, долго глядел в запущенную сельву сада, пока не пришла, шаркая тапками без задников, Сесиль. А пришла она, когда солнце уже клонилось к закату.

Граф Сен-Поль скончался спустя шестнадцать дней, как раз на закате, откушав вина, в которое Оливье ле Дэном был подмешан ядреный мавританский яд "Хрусталь Пророка". При чем тут "хрусталь" непонятно, правильнее было бы "стекло" - от яда глаза Сен-Поля стали двумя стеклянными бусинами. И хотя граф по своему обыкновению опустил в вино рог единорога, чтобы обнаружить возможную отраву, тот и не думал кровоточить. Рог был фальшивым.

Сесиль убивалась неделю. Потом отписала дальним родственникам графа с неожиданной проникновенностью, а потом, состарившаяся за месяц на пяток лет, заказала роскошную заупокойную мессу и, наревевшись до истерической икоты, уехала в Монмари.

Когда траур окончился, оказалось, что завещание было составлено в пользу Людовика. Словно безродная сиротка, которую во что бы то ни стало решили осчастливить, король получал от завзятого роялиста Сен-Поля всё, чем старый дурак был богат - земли, замки и ренты. Всё, кроме личных вещей. И хотя Сесиль знала доподлинно, что, движимое подобным идиотизмом, у Сен-Поля никогда не заскрипело бы перо, но где найти тот третейский суд, где можно начать тяжбу с французским государем и качать права до самой победы? Когда из Парижа в Монмари нежданно-негаданно доставили два порядочных сундука личных вещей графа, а это произошло через год после похорон, Сесиль застыла каменной скифской бабой прямо у калитки. Один из посыльных гаркнул "Извольте, манатки вашего графа".

Зато - Сесиль любила слово "зато" - проблема неизбежного вечернего досуга отступила на целый месяц. Сесиль перебирала содержимое сундуков. Одних только драгоценностей - булавок и прочих ювелирных безделиц - там было на полтысячи флоринов. Было много дорогих тряпок - что перелицевать, что перешить. Были предметы загадочной ценности - серебряные скобы от чего-то, тесемки с кистями для чего-то, колпачки от какого-то чего-то, несколько книг на греческом. Сесиль не решилась что-нибудь из этого выкинуть. Даже ничем не примечательный, архаический, тупой писчий грифель, порядком заржавленный, и тот остался лежать в своём великолепном бархатном футляре на дне сундука подле залакированного куска коры.

НОВЫЙ ФАРМАКОН, ГЛ.18

(Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль)

Мартин смог любить Карла и: не сделать ему ни одного предложения любить в ответ, не обольщаться мыслью, что тот его любит или полюбит, не домогаться ни души, ни тела. Мартин смог любить вне пола, поскольку в лице Карла он определенно не искал ни женщины, ни мужчины. И вне совести, ибо всё его поведение было бессовестным, включая самоубийство. И вне времени - он, кажется, догадался, что смерть не будет означать окончания "времени с Карлом", как и какой-нибудь второпях минет не будет означать начала "времени с Карлом". Таким образом, вопрос времени для него не стоял, был лишь вопрос о Карле. Мартин сумел любить, не запинаясь - он не постеснялся быть костью в горле, отклеивающимися усами, треснувшей чашкой, паршивой овцой тевтонского стада только для того, чтобы всё катилось, как оно катится. Нескладностью своих движений он искупал естественность своего "люблю". Он сумел любить Карла, не струсив остаться набожным, для чего, нельзя не согласиться, требуется большая отвага, и отвага вдвойне, если ты содомит и самоубийца.

ГЛАВА 19. ДВЕНАДЦАТЫЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД

- Вот, монсеньор, извольте полюбопытствовать.

Это был маршал Обри - обжора (явный), недоумок (латентный) и затейник (спорадический). На войну он брал шестерых упитанных рыцарей, которых всегда сажал с собой за одним столом. По тайной договоренности с Обри рыцари в точности повторяли его действия, но повторяли с удвоенным рвением. Если Обри брался за окорок, каждый из них хватал по два. Если Обри наливал себе кубок вина, каждый из рыцарей наполнял чашу. А если Обри бросал бродячему жонглеру флорин, беднягам приходилось раскошеливаться на два.

Обри находил это забавным. Людовик - диким. Но делал вид, что он без ума от свиты Обри, дарил ему длинные штуки малинового бархата и ветхие замки в Бретани. А всё потому, что Обри и его удвоенные отражения служили Людовику превосходными стратегическими шутами. В своё время, когда сир король Англии Эдвард Йоркский пришел во Францию с войной и в Амьене надо было дать английскому королю на чай 72 тысячи золотых экю, Обри стал национальным героем. Он и его люди верховодили поездом в триста повозок с вином. Он и его люди зазывали хмурых йоменов на обжорство у амьенских ворот. Он и его люди до колик рассмешили Эдварда, шутейно вызвав его померяться силой на копьях. "Берегите бурдюки!" - рыготал молодой Йорк, а Людовик, улыбаясь до ушей, вворачивал ему под эту дудку трактат о вечном мире по обе стороны Дуврского Канала.

Короче, толстого маршала Обри сухопарый Людовик на дух не выносил, но всегда держал под рукой. А Обри, падкий до любви владык, из кожи вон лез, чтобы ласки Людовика длились без претыканий.

- Вот, монсеньор, извольте полюбопытствовать.

А это была карта, прижатая пальцами-сосисонами Обри к столешнице нежнейшего рубиново-красного кедра. И, если только закрыть глаза на влажные гало, порожденные мизинцами маршала и пятнающие совершенство полированного кедра, можно было видеть всё превосходным образом от Скалы Тарика на юго-западе до Ливонии на северо-востоке, от фиолетовой Джудекки до позлащенных семислойных небес, всё это можно было видеть в изумительных подробностях, да.

- Ну и что? - спросил Людовик, наследственный представитель французской нации, голографический разум которого располагал заведомо лучшей картой мироздания. Лучшей, ибо в ней не хранилось ничего лишнего, зато главное, которого тоже имелось ебать-ебать, было уснащено разноцветными связями, наполнено гос., истор. и воен. деятелями, героями и подонками, мужским началом и женским началом, комплексом проповедника и затемненным кармическим прошлым грешного корифея массилийского хора, и всё это вкупе с европейским политическим термитником было многомерно анимировано.

- Видите ли, монсеньор, - Обри азартно задышал, - эту карту один из моих рыцарей отобрал у перехожего торговца цукатами, уж очень пришлись ему по душе золото небес и морская лазурь. А на обороте карты оказалось странное пророчество. Извольте...

Пока Людовик боролся с громким зевком, Обри перевернул карту и ткнул пальцем в две строки, небрежно брошенные кривым унциалом на шершавый третьесортный пергамент, подклеенный к карте для надежности.

Не в пример Крокару и Альтдорферу, Людовик знал латынь хорошо.

"Тот, кто раскрасит эту карту одним цветом, будет владеть миром."

- Что? - тихо спросил Людовик у межзвездного пространства.

- Тот, кто раскрасит эту карту одним цветом, будет владеть миром, - торжественно пророкотал Обри и трижды хлопнул в ладоши.

Занавеси, закрывающие дверной проем, восколебались, и в кабинете появились шестеро маршальских клевретов. Каждый нес в руках роскошное серебряное ведерко с краской. Красная, желтая, синяя, черная (м-да), белая (о да!), а тут у нас что? Ого, пампская!

- Сам я, разумеется, монсеньор, - продолжал Обри, не обращая ни малейшего внимания на катастрофически багровеющее с каждым его новым словом лицо Людовика, - не мог и помыслить о том, чтобы воспользоваться этой поистине королевской возможностью. Ибо не признаю за собой ни потребного благородства происхождения, ни государственного ума соответственного масштаба. Но Вы, монсеньор, избрав на свой вкус или по совету герольдмейстера правильную краску, вольны...

- Что за чушь? - с трудом выговорил Людовик, нервно похлопывая ладонью по карте где-то между страной берберов и Адом.

- Простите, монсеньор? - испуганно вылупился на него Обри.

- Простите, монсеньор? - повторили шесть его попугаев.

- Вон, - попросил Людовик. От свирепого ора ему всё-таки удалось воздержаться.

Обри был туп, но не безмерно. Жестом приказав своим клевретам поставить ведерки с краской на пол, он на цыпочках направился к выходу. А вслед за ним исчезли и шесть круглых рыцарей маршальского стола.

Раньше королевство Франция вело войну с Бургундией так: бродячий монах отгоняет деревенских шавок амулетом из низки волчьих зубов и посохом со скрытой полостью для винца. Природа, но не воля и ненависть побуждают собак к нападению, что бы они сами при этом не брехали о наследных правах драть монашью рясу и о радении за Общественное Благо. Монах же, бредущий своим пыльным Дао, уверен в том, что собаки побрешут-побрешут и отстанут, и что по-настоящему страшны только бес, притаившийся в омеловом шару на во-он том ясене, да тать, подстерегающий легкую добычу в буйной бузине вокруг во-он того ясеня.

Теперь всё переменилось. В посохе - там, где раньше плескалось винцо - застыл тяжелый свинцовый козел и монах пошел считать собачьи зубы, пребывая в уверенности, что вслед за шавками капитулирует вся деревня. Потому что подарок Обри не был пущен на растопку камина, не был сдан библиотекарям Сен-Дени, не был забыт и не был утерян.

В день визита Обри Людовик ещё долго кипятился, проиграл три подряд шахматных партии к ужасу Коммина, своего регулярного партнера, не мог заснуть до самых петухов и первый раз в жизни вставил Шарлотте так, что мог кончить апоплексическим ударом.

Через три дня Людовик раскатал карту на столе и тщательно, подозрительно ощупал взором каждый квадратный дюйм Франции и её соседей.

Да. Надо признать, раньше он замечал что угодно, но только не это. Пространство божественное, преподанное башнеподобным облаком туманного Альбиона, могучей змеей Рейна, массивной глыбой Пиренеев, подобно гамбургерной котлете заключенное в оклад безупречных небесных куполов и адских чаш, было сотворено через любовь и несравненный инженерный гений. Мистическая вертикаль была устроена как гармония совершенных геометрических форм. Бытийная горизонталь, обитель буйства вещных иллюзий, преподавалась узорочьем причудливых, на первый взгляд произвольных, но в действительности единственно верных линий, замены которым никогда не подобрать ни одному еретическому дерзновению.

И в то же время пространство человеков, политический топос, представлялось ужасным мозаическим хаосмосом. Пестрые заплаты имперских городов и их владений, разбросанные от Гаронны до низовий Дуная, кляксы суверенных графств, епископальные земли и посреди всего - несчастный королевский домен, разорванный на пять частей клиньями чужих герцогств, над которыми он, Людовик - принцепс, но отнюдь не доминус.

И так повсюду. Людовик насчитал семнадцать цветов, которые пошли на раскраску карты, и притом они, разумеется, во многих местах вынужденно повторялись. Так, Исландия на крайнем севере и Золотая Орда на далеком востоке были выкрашены одинаково - в серый.

В тот день Людовику вновь не спалось и, выдернув из постели Коммина, он приказал составить полный реестр военных сил Бургундии и её союзников. "И чтобы к утру был!" - пропел Людовик, удаляясь.

Через неделю король Франции приказал шотландским гвардейцам, стоявшим на карауле у его рабочего кабинета, не подпускать к дверям никого - будь то Мадам или любой из его маршалов.

Вслед за этим король заперся в кабинете, разложил на столе чудо-карту Обри и для верности придавил её углы тяжелыми томами "Хроник" Фруассара. Также Людовик извлек на свет белую краску, кисти и, перекрестившись, нервно вздохнул.

Король взял на кончик кисти малый гран краски и примерился. "Ну, кто первый?"

Первой оказалась страна Кокань, помещённая картографом между империей Великих Монгалов и безбрежным государством серов. Людовик осторожно провел кистью и гроздь винограда исчезла. Ещё секунду назад она валилась на головы коканитов из рога изобилия, символизирующего неисчерпаемые богатства чудесной страны, а теперь нет её. Только белый мазок, пиктограмма Моби Дика, выгнутая капелька.

Краска была совершенна, сквозь неё не просвечивало ничего. Краска пожирала все цвета, нивелировала горы, затопляла моря, единила турок и славян, гвельфов и гибеллинов, купола небес и чаши адов. Кисть Людовика покорила Азию, Африку, Балканы, Скандинавию и Московию. Оставались соседи. Через пять минут Испания, Англия, Италия и вся пестрая Немеччина перешли во владения непорочного цвета французской короны.