милосердие и справедливость?
деньгами, неискренни и лицемерны, а купленная справедливость попахивает
коррупцией. И все-таки деньги очень важны - не сами собой, а как залог свободы.
Такова реальность, моя дорогая! Лишь богатый свободен, свободен в той мере, в
какой это дозволено Мирозданием. Заботы о пище и крове не беспокоят его, он
волен идти куда пожелает и делать то, к чему стремится... За деньги не купишь
любовь, но как отыскать ее бедняку и как сохранить? Я знаю людей, которые
брезгают деньгами, считая их злом, но это лишь поза, нелепая поза, признак
скудоумия или гордыни. Ведь деньги не творят ни зла, ни добра - и то, и другое
свершается человеком! Деньги лишь мера его могущества, силы и власти. Шандра
покачала головой.
имела.
случае с Файт.
бесплодной. Книги ее не интересовали - равным образом как и музыка, живопись
или голофильмы, которые она смотрела со скучающим видом, не спрашивая ничего.
Ей не требовались объяснения, ни мои, ни "Цирцеи"-; главное, чтоб зрелище было
красочным - и желательно со стрельбой, эротикой и мордобоем. Я не против таких
картин, но все хорошо в меру; мера же означает разнообразие, а вкусы Дафни
отличались удивительным постоянством. Временами я приходил в отчаяние, едва ли
не в бешенство, и был готов придушить ее - но тут она прижималась ко мне, брала
мою руку, начинала лепетать свои глупости, и сердце мое оттаивало. Ее губы были
такими сладкими!
он был известен! Не такая уж она глупенькая, как ты считаешь.
точно уверен. Совершив дюжину длинных прыжков, я выиграл за счет
релятивистского эффекта какую-то толику времени - два десятилетия или побольше;
возможно, лет двадцать пять или тридцать. Хвала Ремсдену, хоть с этим я мог
управиться!
у спейстрейде-ров в широких пределах и в конечном счете зависит от избранной
ими тактики. У сторонников коротких прыжков этот коэффициент может быть равен
одному к семи или к двенадцати, а Шард и другие торопыги добились феноменальных
результатов - один к сорока и даже один к пятидесяти. Очевидно, это отражает
характер каждого из нас, так как на протя-. жении тысячелетий коэффициент
практически не меняется, подтверждая справедливость поговорки, что горбатого
лишь могила исправит. Как-то я произвел расчеты и выяснил, что мой реальный
возраст чуть больше двух тысяч лет, и это соотношение, один к десяти, меня
вполне устроило. Чтобы выдержать его, я перемещаюсь прыжками в
восемь-двенадцать парсеков и провожу в каждой из звездных систем месяцев
пять-шесть, считая с торможением и разгоном на ионных двигателях. Но из-за
Дафни я пренебрег своими правилами; риск дестабилизации был не так страшен, как
опасность умереть со скуки.
Кадата, и я облегченно вздохнул. А потом вздохнул опять, но уже с самым горьким
предчувствием.
расставаться? Или ее богатство пошло прахом?
мирок, где не было еще ограничений для иммигрантов - тем более весьма
состоятельных. Я выяснил, что Дафни сохраняет свой гражданский статус и что
капиталы ее приумножились стараниями опекунов. В их банке - удивительное дело!
- командовала прежняя администрация, и теперь я мог доверять этим людям как
самому себе. Ведь они, в конце концов, не обобрали мою жену, устояв перед всеми
искушениями!
терзали горькие предчувствия?
существуют деньги и как ими пользоваться. Ей казалось, что главная цель, с
которой их придумали умные люди, состоит в том, чтобы все остальные могли
платить за удовольствия и развлечения. Пожалуй, это было верно в каком-то
смысле, если считать всех остальных глупцами! Словом, я беспокоился из-за того,
что Дафни промотает свой капитал и сядет на мель - а может, ее подтолкнут туда
чьи-то заботливые руки. Я обратился к нашим банкирам, уговорив их не расторгать
опекунский договор и выплачивать Дафни ренту, пока она не выйдет замуж за
разумного и порядочного человека. Но критерии разумности и порядочности я
описать не мог, поэтому кандидатура ее будущего мужа вызывала большие сомнения
- им мог оказаться какой-нибудь мерзкий тип, ловец удачи, желающий
попользоваться ее доходами. Но тут уж я ничего не мог поделать - как и мои
банкиры! Я улетел с Кадата в расстроенных чувствах, терзаемый мрачными мыслями;
я не сомневался - и не сомневаюсь сейчас, - что Дафни влипнет в какую-нибудь
историю с самым печальным концом. Шандра пожала плечами:
гроша на тихом уютном Кадате - не самое страшное. Вот удрать от компании
людоедов... или вычистить котлы в монастыре... или провести денек-другой в
Радостном Покаянии, без пищи и питья... Такие вещи вырабатывают характер!
монастыре она бы повесилась. Не суди по себе, моя милая; трудности закаляют
характер, если он есть, и губят, когда закалять нечего. Потому-то я и
беспокоился о Дафни! ВеДь она, как и все мы, бессмертна, а в долгой жизни есть
свой риск - рано или поздно сталкиваешься с ситуацией, когда необходимы
мужество, мозги или хотя бы выдержка. Ничего такого у нее нет, и первая же
передряга окажется для нее роковой. Ей будет мниться, что все к ней добры, что
все вокруг - честнейшие милые люди, что денег у нее без счета, что она молода и
прекрасна и никогда не умрет... Но все-таки ей суждено умереть. Я только
надеюсь, что это случится не самым болезненным способом.
на виске. Потом губы ее шевельнулись:
тоскливый? Оставивший самые тяжкие воспоминания?
познается в сравнении, и Дафни была еще не самым худшим вариантом.
счастливы на Малакандре. Мы занимались здесь всем тем, что невозможно делать на
"Цирцее", для чего необходим целый мир - с лесами, горами и океаном, с
множеством людей, животных и птиц, с настоящими рассветами и закатами, с жарким
солнцем и высоким небом. Мне хотелось, чтоб Шандра воочию испытала все, что
видела прежде в голографическом изображении. Природные чудеса и красоты
восхищали мою принцессу; не замечая времени, она могла любоваться радугой над
хрустальным водопадом, прибоем у скалистых берегов или бескрайней оранжевой
степью, что где-то вдали, за горизонтом, сливалась с песками пустыни. Хоть
Малакандра не столь живописна, как Барсум, на этой жаркой планете есть свои
очаровательные местечки - пещерный лабиринт у полюса, изрезанные фиордами
берега, полноводные реки равнин, причудливые скалы, что приняли под действием
солнца и ветров невероятные очертания. Все это - и многое другое, на что нам
удалось взглянуть, - вызывало у Шандры восторженный трепет, и я с невольным
беспокойством думал о том времени, когда ей придется покинуть Малакандру.
в пенных волнах прибоя, не скользила среди облаков на воздушном крыле, не
опускалась в глубины вод, к подножиям рифов, в чащу зеленоватых водорослей,
колеблемых робким плавным течением. Она не играла на скачках, не бродила по
тихим уютным лавчонкам, заполненным всякой чепухой, не рылась на полках,
отыскивая древние записи и книги, не посещала концертов и спортивных
состязаний, не делала тысячу других вещей, приятных и возбуждающих. Я мог
подарить ей все это, и я дарил, дарил без числа, упиваясь ее восторгами,
восторгаясь ее восхищением, наслаждаясь ее детской радостью. Мрачные тени
Арконата медленно, но неизбежно испарялись из глубин ее души, воспоминания о
прошлом все реже и менее остро тревожили ее, она становилась спокойней,
сильнее, уверенней; иногда она походила на ребенка, впервые познающего мир,
иногда поражала меня зрелостью своих суждений. Теперь, оглянувшись назад, я
думаю, что это было самое счастливое наше время - чуточку беззаботное и
шальное, как теплый ветер, пролетавший над травяными равнинами Малакандры.
Шандры не удалось бы никому, и даже годы заключения в монастыре не вытравили в
ней всепобеждающего женского начала. Однако жизнь ее до встречи со мной была
тяжела и протекала в лишениях и унижениях, а подобные вещи не забываются сразу
и вдруг. Лишь время вылечивает эти раны, всемогущее время, яркие впечатления,
положительные эмоции и участие близкого человека. Я делал все, что мог, но я
понимал, что прошлое не отпустит ее в ближайшие годы - быть
никогда не пела, хоть в детстве отец пророчил ей карьеру великой певицы; я даже
не знаю, каков ее голос - вероятно, сопрано или меццо-сопрано, но не
контральто. Она не любила шить и заниматься кухонными делами, оставляя эти
заботы роботам; она не терпела церковную музыку, хотя отличалась редкостной
музыкальностью; вид свободного платья, напоминающего рясу, повергал ее в ужас;
она с большей охотой ела овощи, фрукты и сладости, чем мясное. Очевидно, мясные
блюда казались ей подозрительными - то была инстинктивная боязнь, наследие
каннибальских времен, жуткая память о Мерфи.