Чтение 36–й страницы книги ~Зимняя луна~

в этих рассказах.

Ворона занималась туалетом.

Эдуардо вытряс остатки "Короны" в рот. Вытер губы рукавом.

Подцепив блоху, птица спокойно поглядела на него, как будто говоря,
что готова просидеть здесь всю ночь, слушая его болтовню, если он захочет.

- Мне кажется, что ты двигаешься слишком медленно в своих
экспериментах. Этот мир кажется достаточно нормальным для тех, кто родился
здесь, но, может быть, для тебя это одно из самых странных мест, которые
ты видел. Наверное, ты чувствуешь себя здесь не очень уверенно.

Ему не следовало начинать разговора в надежде, что ворона станет ему
отвечать. Это же не какой-то диснеевский фильм. Но ее продолжающееся
молчание начало расстраивать и раздражать его, возможно, потому, что весь
день он провел на волне пива и теперь был полон пьяной злости.

- Ну же! Кончай тут вынюхивать. Давай.

Ворона просто смотрела.

- Иди сюда сам, отплати мне визитом, ты - настоящий, не птица или
белка, или енот. Приходи сам. Никаких костюмов. Сделай это. Давай
разберемся.

Птица взмахнула крылом, раскрыв его наполовину.

- Ты хуже, чем ворон у По. Ты даже ни единого слова не скажешь,
просто сидишь. Что ты за тварь?!

Глядит и глядит.

"Неподвижный, неподвижный... восседает Ворон черный, несменяемый
дозорный"

Хотя По и не был никогда его любимцем, а лишь писателем, которого
читал, пока не нашел того; что его действительно восхитило, он начал
громко читать пернатому часовому, придавая словам страсть, которая
обуревала рассказчика, созданного гением поэта:

Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный.

Тень ложится удлиненно, на полу лежит года.

Внезапно он осознал, слишком поздно, что птица и стих, и собственные
предательские мозги привели его к встрече с той ужасной мыслью, которая
давила на него с тех пор, как он вычистил землю и другие остатки посещения
десятого июня. В центре поэмы По "Ворон" была погибшая девушка, юная
Линора. А рассказчик пребывал в жуткой уверенности, что Линора вернулась
из...

Эдуардо захлопнул воображаемую дверь перед остальной частью мысли. В
приступе гнева он швырнул пустую пивную бутылку. Она попала в ворону.
Птица и бутылка свалились в ночь.

Он вскочил со стула и бросился к окну.

Птица потрепыхалась на лужайке, затем взмыла, бешено размахивая
крыльями, в темное небо.

Эдуардо закрыл окно с такой силой, что едва не разбил стекло, и
обхватив руками голову, как будто желая вырвать из нее страшную мысль,
чтобы она больше его не давила.

Этой ночью он был очень пьян. Сон, который наконец к нему пришел, был
самым большим приближением к смерти из всех, которые он знал.

Если птица и приходила к нему на окно спальни во время его сна или
прогуливалась по краю крыши над ним, он ничего этого не слышал.

Эдуардо спал до десяти минут пополудни первого июля. Остаток дня
борьба с похмельем и попытки излечиться от него заняли его целиком и
удержали мозг от воспоминания строк давно умершего поэта.

Ворон был с ним и первого июля, и второго, и третьего: с утра до
ночи, без перерывов, но старик пытался его не замечать. Больше никаких игр
в гляделки с другими часовыми, никаких односторонних бесед. Эдуардо не
сидел на крыльце. Когда он находился внутри, то не глядел за окно. Его
жизнь стала еще более ограниченной, чем когда-либо.

В три часа дня четвертого числа, измучившись клаустрофобией от
стольких дней, проведенных в четырех стенах, он решил совершить прогулку
по сторожевому маршруту и, захватив с собой ружье, вышел наружу. Он не
глядел в небо над собой, а только вперед - на далекий горизонт. Дважды,
однако, видел быструю тень, проскользнувшую по земле перед ним, и знал,
что гуляет не один.

Возвращался домой, и был лишь в двадцати ярдах от крыльца, когда
ворона рухнула с неба. Ее крылья беспомощно бились, как будто она забыла,
как летать, и врезалась в землю с немногим большей границей, нежели
камень, падающий с той же высоты. Она шлепнулась и закричала в траве, но
была уже мертва, когда достигла земли.

Не вглядываясь, Эдуардо поднял ее за кончик крыла. Отнес на луг и
решил бросить там же, где сложил четырех белок двадцать четвертого июня.

Ожидал найти зловещую кучку останков, хорошенько ощипанную и
расчлененную любителями мертвечины, но белки исчезли. Он не удивился бы,
если бы кто-то утащил одну или даже две тушки, чтобы пожрать их где-то в
другом месте. Но большинство падальщиков разорвали бы белок там, где их и
нашли, оставив несколько косточек, несъедобные лапки, плоский покрытый
мехом кожи и хорошо поклеванные и поцарапанные зубами черепа.

Полное исчезновение останков, однако, значило только то, что белок
утащил пришелец. Или его другие заместители, управляемые колдовским
образом.

Вероятно, доведя их до смерти, путешественник хотел теперь осмотреть
их тела, чтобы выяснить, почему именно они погибли, - чего нельзя было
сделать с теми енотами, потому что Эдуардо вмешался и отвез их ветеринару.
А может быть, он ощущал, что они, как и еноты, - свидетельства его
присутствия. Наверное, он предпочитал обрезать все концы, какие возможно,
до тех пор, пока его положение в этом мире не станет более уверенным.

Он стоял посреди луга, уставившись в то место, где были белки.
Размышлял. Потом поднял левую руку, в которой болталась разбившаяся
ворона, и только теперь поглядел в ее незрячие глаза. Блестящие, как
полированное эбеновое дерево, и выпученные.

- Ну же, - прошептал он.

В конце концов отнес ворону в дом. У него были на нее виды. Был план.

Дуршлаг с проволочной сеткой был соединен крепкими стальными кольцами
наверху и внизу и стоял на трех коротких стальных ножках. Размером с
котелок на две-три кварты. Эдуардо использовал его, чтобы отбрасывать
макароны, когда готовил их в большом количестве для салата или просто про
запас. Два стальных ушка-ручки были прикреплены к верхнему кольцу, за
которые он тряс дуршлаг, когда тот наполнялся парящими макаронами, так что
нужна была определенная смелость, чтобы за них взяться.

Покрутив дуршлаг в руках, Эдуардо обдумал свой план еще раз - и затем
начал действовать..

Стоя у кухонной стойки, он развернул крылья мертвой вороны и засунул
птицу целиком в дуршлаг.

Иголкой с ниткой пришил ворону в трех местах к сетке. Это помешает
телу выскальзывать из дуршлага, когда он будет его наклонять.

Когда он отложил иголку с ниткой в сторону, ворона вдруг вяло дернула
головой и вздрогнула.

Эдуардо отскочил от неожиданности и прижался спиной к стойке.

Ворона издала слабый, дрожащий крик.

Он знал, что птица была мертва. Как камень. Хотя бы оттого, что ее
шея была сломана. Разбухшие глаза фактически вывалились из глазниц.
Очевидно, что она умерла еще в полете, от обширного апоплексического
удара. Такого же, как и те, что убили енотов и белок. Свалившись с большой
высоты, она ударилась о землю с жуткой силой, получив еще другие
повреждения. Мертва, как камень.

Теперь, пришитая к сетке дуршлага, реанимированная птица была не
способна оторвать голову от груди не только потому, что этому мешала
нитка, которой она была пристегнута, но еще оттого, что шея все еще была
сломанной. Переломанные лапы бесцельно трепыхались. Искалеченные крылья
пытались биться, и в этом им опять больше, чем стягивающая нитка, мешало
их повреждение.

Охваченный страхом и отвращением, Эдуардо надавил рукой на грудь
вороны. Он не почувствовал сердцебиения.

Сердце каждой маленькой птицы должно биться чрезвычайно часто, чаще,
чем сердце любого млекопитающего. Маленький мечущийся мотор: пых-пых-пых!
Всегда легко это определить по тому, как дрожит тельце от быстрых ударов,

Сердце вороны определенно не билось. Насколько он мог определить,
птица также и не дышала. И шея была сломанной.

Он надеялся, что станет свидетелем способности пришельца возвращать
мертвых к жизни, какого-то чуда. Но правда была гораздо мрачнее.

Ворона была мертва.

Но шевелилась.

Дрожа от омерзения, Эдуардо отнял свою руку от маленького корчащегося
тельца.

Пришелец мог восстанавливать управление над трупом, не оживляя. В
некотором смысле, он был способен лишать души так же, как и давать ее.

Эдуардо отчаянно пытался избежать мыслей об этом.

Но он не мог выключить свой мозг. Не мог больше удержаться на этой
страшной линии перед вопросом.

Если бы он не отвез енотов тогда к ветеринару, они бы тоже начали
шевелиться и снова бы встали на ноги. Холодные, но двигающиеся, мертвые,
но одушевленные?

В дуршлаге голова вороны свободно крутилась на сломанной шее, и ее
клюв открывался и закрывался со слабым клацанием.

Вероятно, никто вовсе не утаскивал четырех белок с луга. Может быть,