попробуешь?
усмешку.
Сейчас это средство откроет пропасть между нами, ибо приходилось бывать в
таких местах, где ты никогда не был. Понимаешь, Ноим?
кусал губы и потирал мочку уха, и все, что происходило в его мозгу, было
мне ясно, будто мы уже разделили с ним снадобье с Шумары. Из-за меня Ноим
испытывал серьезное беспокойство: он понял, что я слишком далеко ушел от
заповедей Завета и что, возможно, вскоре у меня будет крупнейший разлад
как с самим собой, так и с законом. Однако ему не давало покоя собственное
любопытство. Он сознавал, что предельная откровенность со своим побратимом
- не бог весть какой грех, и ему трудно было устоять против соблазна
вступить в общение со мной под воздействием этого наркотика. К тому же он
испытывал ревность: ведь я обнажал свою душу перед другими людьми,
какими-то незнакомцами, а не перед ним. Скажу вам честно, когда потом душа
Ноима была открыта передо мной, мои мысли о теперешнем состоянии брата
подтвердились.
и с восхищением смотрел, как я управляюсь с делами. С делами высочайшей
государственной важности! Он видел, как почтительно относились ко мне
служащие. Брат встретился с тем самым Улманом, которому я давал снадобье и
равнодушная фамильярность которого вызвала у него подозрение. Мы вместе
наведались к Швейцу и опустошили не один графин доброго вина, обсуждая
различные религиозные темы, добродушно и искренне переругиваясь,
возбужденные хмельными напитками. ("Вся моя жизнь, - сказал Швейц, - была
поиском действительных причин того, что я понимал как иррациональное").
Ноим заметил некоторые грамматические вольности в речи Швейца. В другой
вечер мы обедали в обществе маннеранских аристократов в роскошном доме
свиданий на холме, с которого открывалась панорама города. Это были
маленькие, похожие на птиц, мужчины, нарядно одетые, суетливые, и огромные
молодые красавицы-жены. Ноиму быстро наскучили эти худосочные герцоги и
бароны и их разговоры о торговле и драгоценностях. Но он сразу же
насторожился, услышав о каком-то зелье, попавшем в столицу с южного
материка, которое якобы способно распечатать сознание. На это я
откликнулся только вежливым междометием, выражавшим удивление. Увидев мое
лицемерие, Ноим свирепо сверкнул на меня глазами, и даже отказался от
бокала нежного маннеранского брджи: столь натянутыми стали его нервы.
исповедь, а просто чтобы посмотреть на древние реликвии, которые всегда
интересовали Ноима. Нам повстречался исповедник Джидд и как-то странно мне
улыбнулся. Я сразу же заметил, что Ноим стал прикидывать, не поймал ли я
его в свои сети? Я видел, как в Ноиме закипает желание вернуться к тому
разговору, но он никак не может решиться. Я же молчал. В конце концов
накануне своего отъезда в Саллу Ноим не выдержал.
побратимом, если не отведает моего снадобья. Эти слова дались ему с
огромным трудом: на верхней губе выступили капельки пота. Мы отправились в
комнату, где нам никто не мог помешать, и я приготовил лекарство. Взяв в
руки бокал, брат дерзко улыбнулся мне, но рука его тряслась так, что он
едва не пролил зелье на пол.
весь город и его окрестности. Казалось, он проник и в нашу комнату через
полуоткрытое окно. Я видел, как дрожащие, мерцающие туманные сгустки
танцевали между мной и Ноимом. Первые же ощущения, вызванные наркотиком,
встревожили брата, но я объяснил, что так и должно быть: удвоенное
сердцебиение, ватная голова, высокие зудящие звуки. Теперь мы были
обнажены друг перед другом. Я изучал внутренний мир Ноима, познавал не
только его сущность, но и его представления о самом себе, покрытые налетом
стыда и презрения. Ноим яростно ненавидел свои воображаемые недостаткам, а
их было немало. Он обвинял себя в лени, отсутствии самодисциплины и
честолюбия, недостаточной набожности, небрежном отношении к высоким
обязанностям, физической и душевной слабости. Почему он видел себя таким,
я не мог понять. Рядом с этим вымышленным образом был настоящий Ноим -
человек крутого нрава, преданный тем, кого любил, жесткий по отношению к
глупости, проницательный, отзывчивый, энергичный. Контраст между
выдуманным Ноимом и настоящим был ошеломляющим. Казалось, что он мог
трезво судить обо всем на свете, кроме собственной личности. Я уже и
раньше наблюдал подобные противоречия, экспериментируя с другими
партнерами. Фактически такое презрительное отношение встречалось у всех,
кроме Швейца: очевидно, он не имел воспитанной с детства склонности к
самоуничтожению. Однако Ноим был слишком критичен к себе.
Ноима, - гораздо более благородный Кинналл Дариваль, чем это казалось мне
самому. Как он идеализировал меня! Я был воплощением всех его
представлений об идеале, человеком действия и доблести, умевшим
осуществлять свою власть и получать желаемое, я был врагом праздности,
примером строжайшей внутренней самодисциплины и набожности. Однако на этом
образе выделялись свежие пятна, ибо теперь я, осквернив Завет, не только
занимался грязным душевным развратом с одним, другим, третьим, но и
соблазнил своего побратима участвовать в преступном эксперименте. Увидел
также Ноим истинную глубину моих чувств к Халум. Сделав это открытие,
которое подтвердило его старые подозрения, он сразу же изменил мой образ,
причем не в лучшую сторону.
способным, показал ему также, каким он был на самом деле, и тот образ,
который он создал о себе в своем разуме. Взаимное изучение длилось
довольно долго. Я полагаю, этот процесс был чрезвычайно ценен для нас
обоих: только мы как побратимы могли дать объективную картину того, что
делалось в нашей душе. В этом у нас было огромное преимущество перед любой
парой ранее незнакомых людей, объединившихся с помощью шумарского
снадобья.
изнуренным, но тем не менее, облагороженным и изменившимся.
поднять на меня глаза. У него было такой безразличный вид, что я не стал
ни о чем спрашивать, а просто молча ждал, пока брат придет в себя. В конце
концов Ноим хрипло произнес:
Обещаешь? Обещаешь, Кинналл? Обещай, что никогда, никогда не будешь
пытаться сделать это с Халум!
погнало меня в Каменный Собор. Ожидая, когда Джидд сможет меня принять, я
бродил по залам и закоулкам этого сумрачного здания, останавливаясь возле
алтарей, почтительно кланяясь полуслепым толкователям Завета, спорящим во
внутреннем дворе, отмахиваясь от неизвестных исповедников, которые, узнав
меня, предлагали свою помощь. Все вокруг меня должно говорить о богах, но,
как ни старался, я так и не мог обнаружить никакого божественного духа.
Возможно, Швейц пришел к вере с помощью душ других людей, я же, уйдя в
самообнажение, потерял веру, и теперь мне все это было безразлично. Я
знал, что со временем, даря любовь и доверие, я вновь обрету веру. Поэтому
я чувствовал себя в Соборе простым туристом.
накануне которого Швейц впервые дал мне шумарское зелье. Священник,
маленький человек с кривыми ногами и крючковатым носом, упрекнул меня в
этом, отдавая мне в руки бланк договора. Я объяснил свое долгое отсутствие
занятостью в палате. Он покачал головой и издал какой-то неодобрительный
звук.
ничего не ответил и стал на колени перед зеркалом, отражавшим худое,
незнакомое лицо. Он спросил, какого бога я предпочитаю сегодня, я ответил,
что бога невинности, - исповедник странно посмотрел на меня. Зажглись
священные огни. С помощью мягких слов он ввел меня в состояние полутранса,
облегчающее исповедь. Что я мог сказать? Что я пренебрег данным мною
обетом и запутался в попытках самообнажения со случайными людьми? Я сидел
молча. Джидд постарался вызвать меня на разговор. Он сделал такое, чего ни
когда не делал ни один исповедник: напомнил мне о предыдущей исповеди и
попросил еще раз рассказать о том лекарстве, в употреблении которого я
тогда сознался. Употреблял ли я его еще? Я прижался лицом к зеркалу,
затуманив стекло своим дыханием. Да, да. Я жалкий грешник, который так и
не смог одолеть свою слабость. Тогда Джидд спросил у меня, как я раздобыл
это средство, и я рассказал, что в первый раз я попробовал его в обществе
человека, который приобрел его у побывавшего на материке Шумара. Священник
поинтересовался, как зовут моего сообщника. Это был неуклюжий ход - я
Контровский Владимир
Шилова Юлия
Ильин Андрей
Сертаков Виталий
Лукин Евгений
Махров Алексей