не видели? Habemus ad Domi-num1. Он прошел мимо нас, и он торопился. Аминь.
и признался, что тоже видел Господа.
процессии. Маркус выручил свою руку из перчатки Лео, нашел еще время для
чаевых, бросил на меня свой, Маркусов, взгляд и затравленно поспешил к
такси, которое дожидалось его перед брен-тауской почтой.
исчезающего Маркуса, когда мамаша Тручински уже перехватила меня за руку.
Они возвращались группами и группками. Лео выразил всем свое соболезнование,
проинформировал общество, что нынче прекрасный день, каждого спросил, видел
ли тот Господа, а в ответ, как обычно, получил малые, большие или вовсе
никакие чаевые. Мацерат и Ян Бронски расплатились с носильщиками,
могильщиками, со служкой и
Дурачку Лео поцеловать свою руку, после чего этой своей поцелованной рукой
воссылал благословляющие жесты расходящемуся обществу. Мы же, моя бабушка,
ее брат Винцент, семейство Бронски с детьми, Грефф без жены и Гретхен
Шефлер, разместились на двух обтянутых простой тканью возах, и повезли нас
мимо трактира Гольдкруг, через лес, через близлежащую польскую границу в
Биссау-Аббау на поминки. Двор Винцента Бронски лежал в ложбине. Перед ним
росли тополя -- чтобы отводить удары молний. Ворота сняли с петель, уложили
их на деревянные козлы, а сверху застелили скатертями. Подтянулись и еще
люди--из соседних дворов. На еду ушло много времени. Мы сидели как раз в
проеме ворот. Гретхен держала меня на коленях. Еда была жирная, потом
сладкая, потом опять жирная, картофельный шнапс, пиво, гусь и поросенок,
пироги с колбасой, тыква маринованная с уксусом и с сахаром, ягодное желе со
сметаной, под вечер сквозь ригу задул небольшой ветерок, шебаршили мыши и
дети семейства Бронски, которые вместе с сорванцами из соседних домов
заполонили двор. С керосиновыми лампами на стол подали карты. Шнапс так на
mel и остался. Да плюс к тому яичный ликер собственного изготовления. От
ликера все развеселились. Грефф, который не пил, начал петь песни. Кашубы
тоже запели, а Мацерат начал сдавать карты. Ян был вторым, а подрядчик с
кирпичного завода третьим. Лишь здесь я заметил, что нет моей бедной мамы.
Играли до поздней ночи, но никому из мужчин ни разу не удалось выиграть с
червями без прикупа. Когда Ян Бронски непонятным для меня образом не сыграл
черву без четырех, я услышал, как он шепчет Мацерату: -- Уж Агнес-то
наверняка бы выиграла. Тут я соскочил с колен Гретхен, отыскал во дворе свою
бабку и ее брата Винцента. Оба сидели рядышком на тележной оглобле. Винцент
вполголоса по-польски взывал к звездам. Бабушка уже не могла плакать, но
запустила меня к себе под юбки. А кто нынче возьмет меня под юбки? Кто
закроет от меня свет дня и свет лампы? Кто вернет мне запах того оплывающего
желтого, чуть прогорклого масла, которое, чтобы подкормить меня, бабушка
накапливала у себя под юбками, хранила, сберегала и при случае подсовывала
мне, чтобы пошло на пользу, чтобы пришлось по вкусу. Я заснул под четырьмя
юбками, неподалеку от истоков бедной моей мамы, и мне было так же тихо, хоть
и не так же бездыханно, как ей в ее ящике, что суживался к ногам.
СПИНА ГЕРБЕРТА ТРУЧИНСКИ
похорон мне начало недоставать моей бедной матушки. Отпали визиты по
четвергам к Ои-гизмунду Маркусу, никто не водил меня больше на встречи с
белым халатом сестры Инги, но всего болезненней напоминали мне о матушкиной
смерти субботы; она больше не ходила к исповеди. Короче, я остался без
Старого города, без приемной доктора Холлаца, без церкви Сердца Христова.
Интерес к манифестациям у меня пропал. Как мог я подманивать прохожих к
витринам, когда даже профессия искусителя для Оскара сделалась пресной и
утратила свою привлекательность? Больше не было матери, которая водила бы
меня в Городской театр на представление рождественской сказки, в цирк Кроне
или Буша. Регулярно, хоть и мрачно я продолжал посещать только занятия,
уныло брел по прямым улицам пригорода до Кляйнхаммервег, заходил к Гретхен
Шефлер, которая рассказывала мне о путешествиях, организованных "Силой через
радость" в край полуночного солнца, а я тем временем неуклонно сравнивал
Гете с Распутиным, сравнивал и все не мог остановиться и по большей части
спасался от этого мрачно сияющего круговращения, уходя в занятия историей.
Битва за Рим, кайзеровская история города Данцига, келлеровский морской
календарь -- мои испытанные, образцовые произведения наделяли меня
полузнанием обо всем на свете. Я и сегодня еще могу сообщить вам самые
точные сведения о толщине брони, оснащении, спуске со стапелей, выходе в
море и судовой роли всех кораблей, которые участвовали в Скагерракской
битве, там же пошли ко дну либо получили повреждения. Мне было уже без
малого четырнадцать, я любил одиночество и много гулял. Мой барабан тоже
гулял со мной, но я очень редко беспокоил его жесть, ибо из-за матушкиной
смерти своевременная замена представлялась весьма сомнительной, r`j оно и
оказалось на самом деле. Когда это было, осенью тридцать седьмого или весной
тридцать восьмого? Во всяком случае, я брел вдоль по Гинденбургаллее по
направлению к центру и находился примерно на уровне кафе "Четыре времени
года", при этом не то падали листья, не то лопались почки, -- словом, в
природе что-то совершалось, и тут я повстречал своего друга и наставника
Бебру, который происходил по прямой линии от принца Евгения и тем самым от
Людовика Четырнадцатого. Мы не виделись три года, но узнали друг друга за
двадцать шагов. Бебра был не один, под ручку с ним шла изящная, южного вида
красотка, сантиметра на два меньше Бебры, пальца на три выше меня;
знакомясь, красотка назвала себя: Розвита Рагуна -- известнейшая сомнамбула
Италии. Бебра пригласил меня на чашечку мокко в кафе "Четыре времени года",
мы сели в "аквариум", и кумушки по соседству зашептались: -- Ты только
погляди, лилипуты, Лизбет, Лизбет, ты видела? Будут они выступать в цирке?
Надо будет сходить. Бебра улыбнулся мне, показав при этом тысячу тонких,
едва заметных морщинок. Кельнер, принесший нам кофе, был очень большой.
Когда Розвита заказала к кофе кусочек торта, она поглядела на человека во
фраке, как глядят на башню. Бебра наблюдал за мной.
друг? Стекло больше не поддается или голоса не хватает?
неувядаемое искусство. Я оглянулся по сторонам, уже зафиксировал взглядом
большую стеклянную плоскость перед декоративными рыбками и водорослями, но
прежде, чем я успел запеть, Бебра сказал:
разрушений, наводнений, рыбьей смерти.
достав миниатюрный веер, взволнованно им обмахивалась.
следовало так поступать. Я на нее очень сердит. Ведь говорят же люди: мать
все видит, все чувствует, все прощает. Сплошь фразы для Дня матери! А она
видела во мне гнома. И избавилась бы от гнома, если б только могла. Но
избавиться не могла, потому что дети, даже если это гномы, занесены в
бумаги, от них нельзя просто так взять и избавиться. И еще потому, что я был
ее собственный гном, потому что, избавившись от меня, она избавилась бы от
самой себя. Погубила бы себя. Так как же, я или гном, спросила она себя,
после чего уничтожила себя, начала есть одну рыбу, и при этом даже не
свежую, дала отставку своим любовникам, а теперь, когда она лежит на
кладбище в Брентау, и любовники, и покупатели в один голос твердят: "Это
гном своим барабаном свел ее в гроб. Она не хотела больше жить из-за
Оскархена, он убил ее!"
синьору Розвиту. Ведь на самом деле большинство людей обвиняли в смерти
матушки Мацерата и пуще того Яна Бронски. Но Бебра разгадал меня.
свою мертвую матушку. Так как она сошла в гроб не столько из-за вас, сколько
из-за утомительных любовных отношений, вы чувствуете, что вами пренебрегли.
B{ злы, и вы тщеславны, как, собственно, и положено гению. -- Далее, после
вздоха и взгляда искоса на синьору Розвиту: -- Нелегко проявлять терпение,
будучи наших размеров. Оставаться человечным без внешних примет роста --
сколь высокая это задача, сколь благородное призвание!
гладкой, и морщинистой, та, которой я давал лет восемнадцать, не более того,
и которой уже в ближайшее мгновение восхищался как восьмидесяти-, а то и
девяностолетней старухой, эта самая синьора Розвита провела рукой по
элегантному, английского покроя костюму господина Бебры, послала мне свои
вишнево-черные средиземноморские глаза и далее темным, обещающим плоды
голосом, который взволновал меня и заставил оцепенеть: -- Кариссимо,
Оскарнелло! Как я ее понимаю, вашу боль! Андиамо, поехали с нами: Милан,
Париж, Толедо, Гватемала! У меня началось легкое головокружение. Я схватил
цветущую свежестью и древнюю как мир ручку Рагу-ны. Волны Средиземного моря
бились о мой берег, оливы зашептали мне в ухо: -- Розвита станет для вас
матерью, Розвита будет вас понимать. Она, Розвита, великая сомнамбула,
которая все видит насквозь, все понимает, только себя самое не может понять,
о мама миа, только себя нет, дио! Странным образом, едва начав видеть меня
насквозь и пронизывать меня своим сомнамбулическим взглядом, Рагуна внезапно
и со страхом выдернула у меня свою руку. Не ужаснуло ли ее мое
четырнадцатилетнее изголодавшееся сердце? Не открылось ли ей, что Розвита,
все равно девушка или старуха, для меня означала лишь одно: Розвита? Она
вздрагивала, и шептала по-неаполитански, и так часто осеняла себя крестом,
будто страхи, которые она вычитала во мне, не имели конца, а после всего она