мальчишка лежал все на том же месте и даже еще не начал разлагаться. Мы с
ребятами взяли по лопате и стали копать могилу.
чернозем и надеялся, что работа быстро пойдет, но не тут-то было. Нет, почва
оказалась посуше, да и камней поменьше, чем на нашем болоте, но - не
чернозем.
окрестных католиков, они за пару минут управятся - ведь дети малые!"
привстала на стременах и осмотрела огромную толпу согнанных латышей
католиков. Потом, прикрыв глаза рукой, она взглянула на ослепительное,
жаркое солнце и сухо ответила:
схоронить по-людски. Они же теперь - совсем взрослые", - и все разговоры
сразу же смолкли.
сплошной камень. Ясное дело - высокий берег Даугавы. Да и глина под ногами
была покрепче нашей - у нас на такой глубине уже бы хлюпало. А тут берешь
деревянную трамбовку, бросаешь на дно круглый голыш. Удар и голыш ушел в
землю. Только круглая дырка осталась. Нет, хорошая земля в Курляндии - на
нашем берегу эту дырку сразу бы глиной затянуло. Такое у нас болото.
сволокли в нее этого. На этот раз я его хорошо разглядел - совсем мальчишка.
Правда, лица у него попросту не было, но по всему остальному - несомненный
мальчишка. Ручки тоненькие, ножки щупленькие, а шейка такая, что я ее мог бы
голыми руками сломать - настоящий дистрофик. И странное дело - думалось мне,
что должна была у меня к этому мальчишке проснуться то ли ненависть, то ли -
жалость. Но ничего так и не было. Случайный парень. Случайно мы его убили.
Не сказал бы он на латыни - остался бы жить...
копались, прочие ребята сколотили простенький деревянный крест, а Ефрем
достал киновари и нарисовал на могильном кресте простенький красный крестик
- курляндский, католический.
камнями и я сам вырезал на кресте: "Behut euch Gott" - "Храни вас Бог".
Матушка, прочитав мою надпись, одобрительно кивнула головой и об(r)явила со
значением в голосе:
"Храни вас Бог!", коль с надписью что случится!"
почему-то не позвала меня, чтоб читать новую книжку и варить нашу курочку.
Из этого я заключил, что она -- сердится на меня.
знает о моем появлении. Дашка же посмотрела на меня, наморщила носик и всем
видом показала, - как она мною брезгует.
проблеял:
болью она посмотрела вдруг на меня. Голос предал ее. Она минуту не могла
ничего вымолвить, а потом даже не прошептала, а, скорей -- просипела:
прадеда бил прикладом! Ты свою бабушку резал ножом... Ты ее -- именно ТЫ ее
изнасиловал и замучил! Иди же к своим -- протестант! К таким же как ты --
кальвинистам с пруссаками!"
закричал:
мамочка! Я так больше не буду..."
руками, обняла меня, трясущегося от рыданий, и заплакала вместе со мной:
- не можешь иначе! Я все понимаю...
тоже должен убивать этих католиков... Но не таким же способом!
Убивать ради этого! Но не безоружного мальчика! И не прыгать потом на
хладном трупе с пещерными воплями..!"
пуще:
никто и никогда не посмеет обвинить меня в том, что я убил безоружного, или
-- не-преступника. И еще, - с того самого дня я ни разу не глумился над
трупами. Убил и -- убил. Не надо плясать над чужим телом. Это был --
Человек.
всех углах говоря о своей "нелюбви к оккупантам", исправно платила налоги и
сборы русской казне. В ту пору Империя дралась на два фронта: пока мы брали
Измаил, да Очаков, шведы стали нам шилом в заднице и "рижский мятеж" был
весьма кстати.
в покое" и так как шведы во всем зависели от британцев, "Латвию" об(r)явили
"нейтральной". Матушка немедля ввела Вермахт во все города побережья - до
Нарвы и получилось, что шведы могли воевать с Империей только в предместьях
Санкт-Петербурга. Такое сужение фронта было на руку русским и бабушка
пальцем не шевельнула на все наши "Восстания".
разговоры, что "госпожа баронесса" на самом-то деле -- "жидовка, продавшая
нас русским". Латвию же за глаза стали звать не иначе, как "Царством жидов".
в уставы магдебуржского права, в коих черным по белому было прописано
запрещение нашему племени занимать должности в магистратуре, и даже -
торговля.
латышом и ее первенец был - от латыша. Все помнили, как латыши по матушкину
призыву согнули в рог местных баронов и... Назвать ее "жидовкой" было -
небезопасно, но очень хотелось.
с восьми, - годом раньше шла Шведская. Латышских школ в ту пору в Риге еще
не было, а отдать меня в обученье раввину - казалось политическим
самоубийством. Так что я пошел в школу немецкую и для немцев, хоть матушка и
прекрасно знала о том, как не любит нас немецкое население города.
занятий вокруг меня существовал этакий вакуум, - прочие дети не играли со
мной и даже не разговаривали. Учителя не задавали мне вопросов и не вызывали
к доске. Даже места по обе стороны от меня были пусты. Передать не могу, как
скверно было у меня на душе. На перемене я слышал, как мне в спину шипели:
"Жид!"
делами и никто, казалось, не обращал на меня никакого внимания. Я даже не
мог догадаться, кто именно только что открыл рот и в мой ли адрес брошено
оскорбление. Да, этот день я не забуду до конца моей жизни.
молебен. У дверей в часовню стоял один из учителей богословия -- скромный и
незаметный. Впоследствии я узнал, что в тот день он был без уроков, но его
нарочно позвали, ибо все знали, какой он - маньяк и фанатик. Мания его
состояла в идее национальной чистоты и всемирного жидовского заговора.
когда-то становились мучениками.
своего нутра победительный клекот и кинулся на меня. Он больно схватил меня
за ухо, выволок из строя учеников младшего возраста и завопил, что есть
силы:
До чего дошла Рига, сия саранча скоро выживет немцев из нашего города!
Буль-буль-буль! Кудах-тах-тах!" - ну и так далее.
запоминанием всех деталей происходящего, чтобы обращать внимание на сии
мелочи, а этот олух от сего сильней распалялся. Под конец он не выдержал и
завопил мне в лицо:
и тихо произнес, внимательно разглядывая его побагровелую морду:
учили, что нет смысла общаться с покойниками", - моего врага чуть кондрашка
не хватила от злости. Но он тут же выпустил мое ухо и почти нормально
сказал:
имени Бенкендорфов! Я всего лишь хотел обратить внимание общественности на
то, что в жилах твоей матери есть примесь жидовской крови от "известных
жидов" Эйлеров и настало время..." - тут он снова распетушился и стал орать
во всю глотку. Я даже понадеялся, что еще немного и его хватит удар от
такого усердия и не придется марать об него руки.