и его гитаре вторил под сурдинку оркестр. Сверкало шампанское в бокалах,
бесшумно двигались лакеи, над столиками возвышались смокинги мужчин и
обнаженные плечи женщин. Все было так же, как год тому назад. Казалось, что
сюда, в это пространство, зал кабаре, не доходили и не могли дойти никакие
отзвуки внешнего мира. Их не было, или они были так далеко, что об этом не
стоило думать, и кроме того - какая сила в мире могла изменить
человеческую природу? Голос Андрея прервал мои размышления. Держа в руке
бокал, он сказал:
наш союз. Мы все так давно и хорошо знаем друг друга, мы так тесно связаны,
что против нас бессильны обстоятельства, время и расстояние. Каждый из нас
знает, что он не одинок и что бы с ним ни случилось, есть товарищи, на
которых он во всем и всегда может рассчитывать. Это настолько очевидно, что
об этом, может быть, не стоило бы говорить. Но я должен признаться, что мне
приятно напомнить об этом, потому что я вам, дорогие мои друзья, обязан
больше, чем другие. Вы никогда не отказывали мне в поддержке, и если бы не
вы, я был бы - до последнего времени - в тысячу раз несчастнее. Я хочу
прежде всего поблагодарить Эвелину за ее гостеприимство и сказать ей еще
раз, что мы все ее любим. Ты об этом не забыла, Эвелина?
она.
обращаясь ко мне. Его поддержал Артур. Мне не хотелось говорить, но я
чувствовал, что отказаться от этого было нельзя. Русский певец (- Откуда он
у тебя, Эвелина? - спросил я. - Ты знаешь, я всегда питала слабость ко всему
русскому, - сказала она. - Первый раз об этом слышу, - заметил Мервиль)
начал старинный романс:
парадоксальное это то, что идиллическая картина, которую он нарисовал,
действительно отражает то, что есть. Я неоднократно спрашивал себя: что,
собственно, объединило нас много лет тому назад и чем мы связаны? - и
никакого логического ответа на этот вопрос я не нашел. Но я никогда не жалел
об этом. Как известно, главные враги логики в нашем союзе - это Эвелина и
Мервиль, главным ее защитником считаюсь я. И я пользуюсь случаем, чтобы
подчеркнуть сейчас их торжество и мое поражение. Но торжество без злорадства
и поражение без горечи. Я знаю, что некоторые из нас могли быть далеко
отсюда, их могло отделять огромное расстояние, но, в сущности говоря, оно
измерялось бы только одним билетом на аэроплан. Один билет - и все
возвращалось бы на свои места. Сколько раз мы все убеждались, что у нас есть
дом и каждый из нас может туда вернуться, куда бы ни заносила его судьба. У
каждого из нас своя собственная жизнь, и каждый был по-своему счастлив или
несчастлив. Надо ли повторять ту тривиальную истину, что жизнь есть
непрекращающееся движение, что все меняется и что мы меняемся вместе со всем
остальным? И если мы вспомним, что было несколько лет тому назад и какими мы
были тогда, и сравним это с тем, что есть сейчас, мы увидим, что мы стали
другими - богаче или беднее, старше или моложе, несмотря на неумолимую, хотя
не всегда непогрешимую хронологию. Но одно в этом движении, которого ничто
не может остановить, остается, я бы сказал, блистательно неизменным, - это
наш союз. И мы все отдаем ему часть того лучшего, что в нас есть. Я мог бы
многое сказать о каждом из нас, и каждый из нас мог бы это сделать так же,
как я. Но в этом теоретическом сведении счетов не было бы ни осуждения, ни
недоверия, ни сомнения в самых важных вещах. И после этого все осталось бы
так же, как было раньше и как будет, я думаю, всегда, что бы с нами ни
случилось.
и сказал, обращаясь ко мне:
собственное разоблачение. Куда делся твой скептицизм и куда делись твои
сомнения во всем? Я никогда не верил до конца тому, что твоя постоянная
критика всего соответствует твоей природе и твоим чувствам. Но сегодня мы
присутствуем при твоем чистосердечном сознании - как во время суда или
следствия. И мы, как судьи, тебя оправдываем. Все со мной согласны?
- те же или похожие на те же лица, тот же своеобразный отбор посетителей,
все эти сомнительные субъекты и их сомнительные спутницы, эта смесь
претенциозности и дурного вкуса, эти люди, считавшие себя причастными к
искусству, о котором они не имели представления, и другие, те, которые
появлялись, когда начинались сумерки, и исчезали, когда наступал рассвет. Я
посмотрел вокруг себя и тотчас увидел желтое лицо Ланглуа и его мертвые
глаза. В тот вечер в кабаре Эвелины был еще южноамериканский дипломат в
сопровождении кинематографической артистки, на которой играло переливами
платье из какой-то удивительной искрящейся материи, был академик, автор
нескольких романов, отличавшихся одновременно сложностью и
незначительностью, был драматург, в пьесах которого главное место занимали
социальные проблемы, был знаменитый дамский портной с густо напудренным
лицом и длинными волосами, не хватало только бывшего фальшивомонетчика, но и
он появился через некоторое время. Сквозь табачный дым и полутьму с
освещенной эстрады шли музыкальные волны цыганского оркестра, голоса певиц и
певцов и слова романсов на разных языках - французском, итальянском,
испанском, английском; в небольшом квадрате, стиснутом столиками, посередине
кабаре время от времени появлялось несколько танцующих пар, затем танец
кончался и внимание вновь переносилось на эстраду, откуда молодой человек в
белом костюме пел высоким тенором о том, как хороша его возлюбленная.
Эвелина встала со своего места, подошла ко мне, наклонилась и спросила:
видел таким и никогда не знал, что оно может стать таким. С эстрады теперь
звучал плачущий и долгий звук скрипки, на которой играл широкоплечий мужчина
во фраке, с нахмуренным лицом - о чем я думаю, Эвелина? Как ты хочешь, чтобы
я сказал это в двух словах? - Попробуй, - сказала она, улыбнувшись. - Я
думаю о том, как то, что окружает нас здесь, в твоем кабаре, - как все это
вздорно, отвратительно и печально. Я думаю еще о том, сколько вещей
непоправимо и не стоило бы жить, если бы не было наряду с этим настоящих
человеческих чувств, - того, что нам было дано или что нам было обещано,
того, о чем написаны самые лучшие стихи, самые лучшие книги и самые лучшие
симфонии.
понял и почувствовал неизбежность того, что не могло не произойти. Она
спросила:
часу утра, и Мервиль довез меня в своем автомобиле до дому.
приятно.
тобой согласен: это было приятно. И в этом есть известная назидательность.
незнакомого города, направляясь к вокзалу, находившемуся на берегу моря. Дул
сильный и теплый ветер. - Возьми меня под руку, - сказала она, - я боюсь
улететь. - Она произнесла эти слова на языке, которого я не знал, но я понял
то, что она сказала. - На каком языке ты говоришь, Эвелина? - Ветер отнес ее
слова в сторону, и я видел только движение ее губ. Она повернула ко мне свое
лицо и сказала:
знаешь мой язык?
со мной, и я ускорил шаг, чтобы ее догнать. Ее не было видно. Начинались
сумерки, и я подумал, что нахожусь в незнакомом мне городе чужой страны, не
понимая, как и зачем я туда попал и что я буду делать без Эвелины, которая,
как мне казалось, с абсурдной убедительностью должна была знать то, чего не
знал я. И вдруг впереди я увидел ее силуэт. Я крикнул: - Эвелина! - Но она
не обернулась. Я шел за ней по морскому берегу, увязая в глубоком и мягком
песке. Больше не было ни города, ни улицы, ни вокзала, только свист ветра в
прибрежных пальмах и шум волн, набегавших одна на другую. Я повернул голову
в сторону моря и тогда опять увидел Эвелину. Она лежала на спине на воде,
заложив руки за голову, поднимаясь и опускаясь на каждой волне, я видел ее
темные волосы, лицо с неподвижной улыбкой и ее голое тело. Я разделся, вошел
в море, которое мне показалось теплым, как вода в ванне, и поплыл,
направляясь к Эвелине. Она вдруг исчезла, потом вынырнула рядом со мной, и
ее рука обняла мою шею. - У тебя влажная рука, Эвелина, - сказал я, - но она
такая же теплая, как всегда. - Это потому, что температура моей кожи зависит
не от воды, а от воспоминания, - сказала она. - Воспоминания? - повторил я.
- Воспоминания о чем, Эвелина?
тихо, и через секунду я услышал тиканье часов, стоявших на ночном столике. Я
посмотрел на их светящиеся стрелки и увидел, что было семь часов утра. Я
снова заснул, и когда проснулся второй раз, был первый час дня. За окном шел
снег. Я вспомнил ночь в кабаре, мое возвращение домой и нелепый сон, который
мне снился. И тогда с необыкновенной ясностью, которая характерна для