хочется перекрестить эти три танка, уже понемногу сносимые течением влево.
Через миг они исчезли из виду, заслоненные высоким камышом. В ту же
неизвестность отправлялся второй паром, и генерал его проводил с тем же
сложным чувством тревоги и сумасшедшей радости, и одновременно с сознанием
какого-то, ему самому не понятного, своего греха, а на третий он дал
погрузиться одному танку.
- Въезжай давай ты теперь, - приказал он Сиротину. - Пошел!
Сейчас, сидя вот так же, справа от Сиротина, он вновь увидел, как тот
оглянулся на него с удивлением и внезапным отчаянием, с лицом, на котором
ясно написано было: "Что же вы с нами-то делаете?" Офицер, дежурный по
переправе, со скрученным в трубку флажком, кинулся остановить
непредусмотренный "виллис", но Донской так спокойно взглянул на дежурного,
так красноречиво-убедительно выставил перед ним растопыренную ладонь, что
тот сразу все понял: они переправляются тоже, и бронетранспортер охраны с
ними, это оговорено заранее, странно, что дежурному это неизвестно. Не
сильно удивился и Шестериков, только упрекнул со вздохом:
- И что было раньше не сказать? Чем я вас там кормить буду в обед?
Ни погрузку, ни миг отплытия память не удержала, а лишь то, как он уже
стоял на палубе, уже плыл в неизвестность, расставив по-моряцки ноги и сунув
кулаки в карманы черной своей кожанки, рядом с "виллисом", принайтовленным
цепями к рымам на палубе, и в лицо, взбадривая и тревожа, ударял влажный и
холодный речной ветер.
Понимал ли он вполне, что делает и зачем? Понимали ли это рулевой в
рубке и старик-шкипер? Шестериков, скорчившийся на сиденье, и там же
развалившийся Донской, вываливший через борт "виллиса" журавлиные свои ноги?
Радист, выглядывавший из приоткрытого кормового люка бронетранспортера? Они
посматривали на него украдкой, и он обострившимся боковым зрением улавливал
их удивление, досаду, отчасти и злость. И если б кто спросил его тогда,
зачем он здесь, он бы затруднился ответить. Сейчас, на пути в Ставку, он
смутно сознавал, что совершалось тогда нечто значительное и оправданное,
даже необходимое.
Генерал Кобрисов решил, что его гибель на Мырятинском плацдарме не
только возможна, но даже, наверное, неотвратима и он согласился с тем, что
его косточки будут лежать где-нибудь на Мырятинском кладбище или в
центральном парке этого городка, никогда им не виденного, но никакая сила не
сбросит его живым с правого берега Днепра, если он только ступит на этот
берег, уже получивший название "плацдарм". А когда человек так ставит крест
на собственной жизни - спокойно и просто, никого не оповещая, когда он не из
слепого отчаяния и не для театрального эффекта вставляет в свои расчеты
собственную возможную гибель, тогда зачастую случается, что ему удаются
предприятия, казавшиеся безумными, в которые не смеет верить надежда и не
надеется вера, тогда воды реки перед ним становятся твердью, и покоряются
ему неприступные крепости и плацдармы.
Но как еще было до этого далеко! Два парома, отчаливших раньше, были
опять на виду, и первый из них уже, наверное, пересекал ту невидимую
вожделенную линию, которая зовется стрежнем и на прямом участке реки должна
была находиться близ середины в тишине натужливо стрекотали их
состарившиеся движки, не заглушая при этом дремотно-ласкового подхлюпывания
под бортом, - и в одно мгновение эта тишина оборвалась ревом и воем. То, что
казалось уже преодоленным, встало перед ним новой преградой, и он сам едва
не взвыл от обиды, от беспомощного гнева, когда увидел эскадрилью
"юнкерсов", три тройки, стоявшие над его головою - так спокойно, точно у них
была тут назначена встреча с ним. Они не летели, не плыли в небе, они именно
стояли на месте, дожидаясь, когда он задерет голову и посмотрит на них, и
затем тотчас же плавно сошли со своих мест, набирая скорость.
Первая тройка пикирующих штурмовиков "Юнкерс-87", у немцев именуемых
"штука", а у нас получивших прозвище "лапотник", в аккуратном симметричном
строю - один впереди, двое чуть приотстав, - прошла над паромом и вернулась,
сделав красивый полукруг. За спиною, на своем берегу, торопливо затявкали
скорострельные зенитки, роскошной басистой трелью разразился
крупнокалиберный пулемет, но вспышки и облачка разрывов не помешали
"юнкерсам" еще раз плавно уйти в боевой разворот для прицельного
бомбометания или обстрела. Слишком рано он позволил себе только подумать:
"Переживем..."
- ...товарищ командующий! - уже давно кричал ему радист из чрева
бронетранспортера, протягивая трубку. - Вас просят.
- Слушаю! - прижав к уху теплую трубку, он расслышал прерывистое
дыхание и далекий лязг танковых гусениц. Что-то случилось и там, на правом
берегу, куда он так спешил и где, казалось ему, группа Нефедова уже
исчерпала свою задачу. - Слушаю!.. У аппарата!
- Кто? - спросила трубка. - Кто меня слушает?
- Я, - сказал генерал, не переставая смотреть в небо. - Кобрисов
слушает.
- Как? - переспросила трубка хриплым и точно бы пересыхающим от жажды
голосом. - Кобрисов? Я такого не знаю... Не вызывал. Не слышал такого -
Кобрисова.
Бог ты мой, он совсем забыл, кто он сегодня, забыл свое условное имя, и
это ему показалось еще одним неучтенным препятствием. В придачу ко всем
неожиданностям, он себя уже раскрыл - и немецкими слухачами засечен, у них
это быстро делается, а связь с правым берегом вот сейчас оборвется,
бессмысленно настаивать и глупо надеяться, что полуоглохший Нефедов узнает
его по голосу.
- Нефедов! - закричал он, обрадованный, что нашел выход. - Мы же вчера
с тобой гудели. Вспомни, родной, водку пили, стихи я тебе читал... Ну?
Вспомнил?
Трубка еще секунды три помолчала и ответила слабым голосом:
- Плохо дело, Киреев.
Вот кто он был сегодня - и вылетело из головы. Все эти "юнкерсы"
вышибли.
-- Плохо дело, - повторила трубка. - "Фердинанды" тут у меня... Не
предвидел, что объявятся. На хуторе скрывались, замаскированные... Восемь
штук. А средства отражения какие? Гранаты, слава Богу, взяли
противотанковые... Немного, правда. Бутылки с "каэсом"*, штук десять, но это
же близко надо подпускать... А с ними автоматчиков - до взвода. Если даже
прибавил со страху - все равно у меня людей меньше...
* КС - самовозгорающаяся жидкость, названная так по инициалам
изобретателей - Качугина и Солодовникова. На Западе ее называют "коктейлем
Молотова" (никакого отношения он к ней не имел).
Нефедов так себя раскрывал, поскольку и немцам было известно, какие у
него "средства отражения". Самое страшное, что могло случиться, вот и
случилось. Даже не так страшны были эти "юнкерсы", как упущенные воздушной
разведкой "Фердинанды". Маскируемые, верно, копнами сена, вьшолзли эти
самоходки-страшилища и поставили заслон его танкам. От удара их снаряда
башню "тридцатьчетверки" вышибает из гнезда и отбрасывает чуть не на сто
метров. А корпус... Какой там корпус! Погибли, погибли, еще не коснувшись
берега, его "тарахтелки", "примуса", "керосинки". Против толстой брони
"Фердинанда" что стоили их пушки! Зато его длиннющая пушка сделает из них
обгорелые коробки. И он представил себе тупые рыла этих чудищ, уродливую
заднюю посадку башни на корпусе, длиннейший хобот ствола с набалдашником
дульного тормоза. И стало понятно, почему немецкая артиллерия не обрушилась
тотчас на группу Нефедова, едва он себя раскрыл, не разворотила весь берег,
который был же пристрелян заранее. Свои "Фердинанды" там, вот и весь секрет
молчания. Нет, это невозможно было снести! Это было несправедливо! Ведь
хорошо же все начиналось!..
- Нефедов! - закричал он в трубку молящим голосом, даже привзвизгнув. -
Задержи мне их! Любыми силами задержи!
- Какие у меня силы? - тем же усталым голосом сказал Нефедов. - Ну,
постараемся, товарищ Киреев...
- А рота где же? Роту я тебе послал, под твое начало. У них и ружья
противотанковые есть... Ну, и вообще - рота все-таки...
- Роту еще собирать и собирать. Где-то она пониже высадилась, течением
снесло. Слышу, бой ведут... Слышу, но не вижу. И кажется мне... может,
ошибаюсь, - загибается рота...
- Понятно, - сказал генерал упавшим голосом. - Понятно, милый... Ну,
сейчас я тебе огонька подброшу, гаубичного. Свяжу тебя с ними, ты
скорректируй...
- Слишком близко я их подпустил... Теперь только себе на голову
корректировать.
- Что же ты так, Нефедов? Почему ж не разведал?
- Сам себя грызу... Но уж так.
В трубке послышался нарастающий лязг, в ухо ударило из нее грохотом, и
генерал трубку выронил - в руки Донского.
- Любого огня требуй, - сказал генерал. Донской молча кивнул, ничуть не
изменясь в лице. - Только скажи, чтоб поаккуратней работали пушкари. Никому
в смертники неохота.
Но сам он понимал, что и Нефедов, и двадцать его людей, так
благополучно одолевшие водную преграду и укрепившиеся на пятачке, уже
вдвойне смертники. Если не "Фердинанды" их втопчут в землю, так свои щедрым
огоньком - как его ни корректируй. Это же надо Нефедову выйти из боя и всю
группу отвести... Возможно ли это? Или уже так втянулись, что не выйти? Так
что же, соображал он лихорадочно, вернуть танки назад, пока не поздно?
Скомандовать, чтоб задержали погрузку - тех, что еще не погрузились? Нельзя,
невозможно, дело начато, и он должен был предвидеть продолжение. Да ведь и
предвидел же, знал хорошо: весь ужас переправы - что она неотменима.
Сошедший на воду - должен ее переплыть. Или на дно пойти. Только одно
было позволено ему, генералу, - самому вернуться. Не упрекнет никто. Ни своя
свита, ни все те, кто расценивали как дурь его желание переправиться вместе
с ними. Но себе он простит когда-нибудь - так много надежд связавший с этим